- ru
- be
- en
Вместо предисловия
Очень может статься, что кому-то заглавие покажется чересчур выспренним, даже с некоторым налетом кокетливой претенциозности, что, честное слово! — и отдаленно не входило в намерения автора. Никакой сентиментальщины, уверяю вас! Просто, признаюсь, хорошие названия — это мое слабое место, можно сказать, та самая ахиллесова пята, которая наверняка имеется у всех пишущих. А потому название названием, но никаких душещипательных историй о разбитых сердцах и прочих мелодрамах далее не последует.
Ибо цель предполагаемой серии очерков — сугубо практическая. Во-первых, просветительский элемент, направленный, так сказать, на заполнение тех пустот (лакун, выражаясь по-научному), которые наверняка имеются у рядовых читателей по части глубокого и разностороннего знания мировой литературы, это — с одной стороны. А с другой, слабая попытка (если удастся!) побороться за справедливость в такой непростой сфере человеческой деятельности, каковой во все времена выступало искусство. В том числе и изящная словесность.
Судите сами! Недавно попросила одну хорошую знакомую поинтересоваться у себя в Университете культуры, где она преподает, есть ли в фондах «ихней» библиотеки роман мадам де Сталь «Корина, или Италия», вышедшей в серии «Литературные памятники» в далеком 1969 году. И если таковой имеется, то взять книгу на пару недель лично для меня. Захотелось снова подержать в руках то старое издание, заново перечитать роман уже глазами пожилого человека и освежить некоторые его подробности в памяти. А заодно и сэкономить кучу времени. Не тащиться же за искомой книгой из своего Сухарево аж на другой конец города, в Национальную библиотеку. Вечером того же дня знакомая отзвонилась мне и сообщила, что роман де Сталь в фондах университетской библиотеки не значится. По словам заведующей, они не держат в своих фондах книги писателей второго ряда.
Бедняжка де Сталь, подумала я, мгновенно проникаясь сочувствием к знаменитости былых времен. Вот так она проходит, эта людская слава! Sictransit…, как говаривали древние. Увы-увы! Ту, которая некогда будоражила самые блистательные европейские умы, общества которой почтительно добивались, а книгами зачитывались, ту, которая даже самого Наполеона могла довести до белого каления своими смелыми и нелицеприятными суждениями, бестрепетной рукой в миг отодвинули куда-то, на самые дальние задворки литературного сообщества. Впрочем, о чем это я? Разве второй ряд — это уже задворки? Ведь есть же еще и третий ряд, и четвертый, и даже десятый вместе с балконом и стоячими местами, если вспомнить театральную залу, к примеру. А многие ли из пишущей ныне братии могут претендовать на место даже в райке? Вот вопрос так вопрос!
Наверное, думается мне, именно современная доступность информации, мгновенная легкость, с которой мы получаем нужные нам сведения, а потом так же легко и непринужденно скользим глазами по справке, извлеченной за считанные секунды из Википедии или других интернет-ресурсов, сделали всех нас немного снобами. Вот мы и взираем свысока на тех, чьи имена не крутятся в каждодневной обойме новостных и культурных программ. Забыли мы, ой, забыли! — предостережение великого Канта, который много-много лет тому назад справедливо предупреждал своих учеников о том, что знакомое, если оно только знакомо, так и остается непознанным. Мы же сегодня, чего уж там греха таить, предпочитаем именно шапочное знакомство с большинством прославленных некогда персоналий.
Ну, а уж говорить о женщинах-литераторах, которых с чьей-то легкой руки уже давно стали всех подряд именовать разговорным словом «писательница» (как тут не вспомнить к месту Анну Ахматову, которая на дух не переносила, когда ее называли «поэтессой», предпочитая более короткое и емкое слово «поэт»), так вот, говорить о женщинах-писателях — занятие и вовсе не очень благодарное. Отношение к ним, даже к самым великим, даже к тем, кто вопреки всему и вся все же зацепились за так называемый «первый ряд» (к примеру, та же Жорж Санд,) все равно остается, как бы это поделикатнее выразиться! — слегка покровительственным, с эдаким оттенком мужского превосходства, которое прорывается непроизвольно, в силу устоявшейся традиции, что ли. Дескать, ну, что они могут, все эти барышни, дамы и просто писательницы? Да и что с них взять? Кропают свои любовные романы, и пусть себе кропают на здоровье! А уж о серьезном и значимом, ну куда им, в самом деле….
Что ж, самое время доказать обратное (опять же, если получится!) и постараться воздать должное огромному числу потрясающе незаурядных, талантливых и даже гениальных женщин. Как говорится, раздать всем сестрам по серьгам. Но для начала ограничимся всего лишь двенадцатью персонами, строго по числу месяцев в году. Привязка к месяцу (дата рождения) — с этим, думается, все понятно. А вот выбор конкретной личности в качестве героини очерка делался исключительно на основе личных пристрастий и симпатий автора. Творчество некоторых моих будущих героинь я просто обожаю, книгами других восхищаюсь, многих я узнала и полюбила, работая над переводами их произведений на русский язык. Словом, с каждой героиней меня связывают вполне определенные личные отношения.
Но клятвенно заверяю еще раз, что не стану «грузить» своего потенциального читателя излишними биографическими данными, подчерпнутыми из того же интернета, не буду с умным видом рассуждать об особенностях творчества того или иного автора и все такое прочее. И вытаскивать на свет всякие жареные подробности земного бытия былых кумиров тоже не буду. Главная моя задача — напомнить читателю о существовании огромного массива еще нечитанных книг (и каких книг, доложу я вам!) и побудить его «рвануть» в ближайшую к его дому библиотеку на поиски нужного фолианта. Или, в духе времени, усесться к компьютеру и покопаться в интернете, где на бесплатных сайтах можно легко отыскать любой литературный шедевр. Ведь в интернете, как в той Греции, есть все. Словом, настоятельно рекомендую всем воспользоваться шансом перевести поверхностное знакомство с тем или иным именем в плоскость полноценного и глубокого знания. Читайте первоисточники, обращаюсь я с призывом уже к будущим читателям очерков. Ей же богу, вопреки всем инновациям и модам, чтение по-прежнему остается самым увлекательным и самым благодатным занятием на свете. Приятного чтения!
Мадам де Севинье
(5 февраля 1626 года — 17 апреля 1696 года)
Чем больше я познаю людей, тем больше люблю собак.
Мадам де Севинье
Великий остроумец Вольтер однажды прозорливо пошутил, что в бессмертие лучше всего отправляться с небольшим багажом. Что, если задуматься, истинная правда. Но даже гениальный провидец и смутьян, каковым запомнили современники знаменитого философа, едва ли мог предположить, что иногда бессмертие можно обрести взамен за сущие пустяки. Например, получить его в награду всего лишь за собственную частную жизнь. Случаются подобные чудеса, правда, крайне редко, но все же случаются. Достаточно вспомнить колоритную жену Сократа по имени Ксантипа, которая даже спустя почти двадцать четыре столетия, минувшие после смерти философа, умудрилась не затеряться в тени своего прославленного мужа, хотя и не обладала, как известно, никакими философскими талантами.
Вот и наша героиня. Неспешно прожила на белом свете отпущенные ей свыше семьдесят лет, немного и немало, но почти в полном соответствии с заветом Давида «Дней лет наших — семьдесят лет… ибо проходят быстро, и мы летим» (Пс. 89, 10). Причем ничем таким особенным не были отмечены все эти годы, ничего примечательного, заметного, яркого… Размеренная жизнь, которая была прожита безо всяких там эпатажных авантюр, скандалов, безумных страстей и роковых любовей, испепеляющих великосветских сплетен и пересудов, жизнь, в которой не нашлось места ни подвигам, ни славе, ни чрезмерному мельтешению на авансцене исторических событий.
Обыкновенная, я бы даже сказала, заурядная частная жизнь одной вполне обыкновенной французской маркизы (вопрос лишь в том, могут ли обладательницы столь сказочно красивого титула быть обыкновенными созданиями), весь вклад которой в мировую историю свелся лишь к одному-единственному усилию. На протяжении без малого тридцати лет маркиза со скрупулезностью вышколенного клерка, словно сошедшего со страниц одного из романов Диккенса, и вдохновением истинного поэта и художника мастерски запечатлевала на страницах бесчисленных писем сугубо частной переписки, вовсе не предназначенной для посторонних глаз, все подробности своей обыкновенной повседневной жизни. А в результате обрела бессмертие и ту самую всемирную славу, о которой так грезят многие начинающие литераторы.
Итак, прошу любить и жаловать! Героиня февральского очерка — маркиза де Севинье, урожденная Мари де Раблютен-Шанталь, известная французская писательница, автор «Писем», одного из самых знаменитых эпистоляриев в истории мировой литературы.
А жизнь нашей героини… Что жизнь? Да такая, как у всех, такая, какая выпала ей по рождению, и не более того. Отец будущей маркизы погиб в сражении с англичанами в 1627 году. Малышке на тот момент было чуть больше года. Мать умерла в 1633 году. Девочка воспитывалась в семье деда, а потом в доме старшего брата отца. Получила прекрасное домашнее образование, среди ее наставников был сам Менаж. В совершенстве владела итальянским языком, легко изъяснялась на испанском, читала по латыни.
В возрасте шестнадцати лет Мари была представлена при дворе Анны Австрийской, а двумя годами позже, в 1644 году, юная девушка вышла замуж за маркиза Анри де Севинье. И уже спустя всего лишь семь лет после свадьбы овдовела. Легкомысленный и драчливый супруг, воспитанный в полном соответствии с нравами галантного века, погибает на дуэли. После смерти мужа молодая женщина всецело посвятила себя воспитанию детей — сына и дочери. Жила то в фамильном замке Роше в Бретани, куда впервые муж привез ее еще во время свадебного путешествия, то в Париже. К слову говоря, фамильный замок маркизов де Севинье сохранился до наших дней, притягивая к себе ныне толпы туристов и почитателей литературного таланта его прежней хозяйки.
В Париже маркиза вела типичную жизнь титулованной аристократки: обязательные появления при дворе, приемы, рауты, неспешное общение с друзьями, среди которых на одном из первых мест значится еще одна героиня наших будущих очерков, кстати, тоже маркиза, мадам де Лафайет, и другие не менее известные персоналии тех лет. Например, родная племянница Людовика XIII, герцогиня де Монпансье, вошедшая в историю Франции как «великая мадемуазель», герцог Ларошфуко, автор знаменитых «Мемуаров» и не менее популярных «Максимов», кардинал де Рец, архиепископ Парижский, один из выдающихся деятелей эпохи Фронды, тоже оставивший после себя пространные мемуары (в полном соответствии с бытующими тогда традициями). В которых, впрочем, по мнению историков, кардинал все же изрядно приукрасил собственную роль в борьбе против кардинала Мазарини, первого министра Франции и всесильного королевского фаворита, пользовавшегося безоговорочной поддержкой вдовствующей королевы Анны Австрийской.
Поставила точку и невольно вздохнула. Мазарини, Фронда, Анна Австрийская… Вдруг пахнуло далеким детством, приключениями любимых героев. Так и хочется продолжить цепочку знакомых имен и событий: д’Артаньян, Атос, Портос, Арамис. Увы, увы! В реальной жизни бравым мушкетерам, сошедшим со станиц гениального романа Александра Дюма, не нашлось места. Во всяком случае, не нашлось при дворе тогдашнего французского монарха, «Короля-Солнце», как именовали современники Людовика XIV, или в великосветских гостиных тех лет.
А что же письма? Те самые, которые обессмертили уже имя нашей героини. Смотрю на портрет маркизы работы Клода Лефевра, одного из ведущих художников-портретистов тех лет, запечатлевшего и королевских особ (того же Людовика XIV), и всю высшую французскую знать, в том числе и ближайшего родственника маркизы, графа Роже Бюсси-де-Рабутена, с которым мадам де Севинье состояла в переписке вплоть до самой смерти. Между прочим, граф позднее включил несколько писем своей родственницы в собственные мемуары. Итак, портрет. Ныне он хранится в музее Карнавале в Париже. А когда-то на месте музея был отель Карнавале, в котором постоянно останавливалась маркиза, наезжая в Париж. Вот так порой закольцовываются события в своем многовековом развитии.
Но вернемся к портрету. Жемчужно-серое платье, нитка крупного жемчуга, туго обвившая красивую полную шею, изящная поза в пол-оборота со слегка оттопыренными пальчиками простертой вперед правой руки, легкая улыбка, порхающая на чувственных румяных губках бантиком, отрешенный взгляд, обращенный куда-то вдаль. А в общем, ничего особенного. Не красавица, хотя, бесспорно, очень мила. И все же что-то цепляет, что-то заставляет вглядываться снова и снова в этот старинный портрет, что-то такое, что невольно вызывает в памяти строки Николая Заболоцкого. Помните?
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души заветные приметы
Переносить на полотно.
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Ее глаза — как два обмана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза — как два тумана,
Покрытых мглою неудач.
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.
Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.
Вот и с портретом маркизы та же история. Нет, все же есть какая-то волшебная магия в этих старинных портретах. Не отпускают они от себя, держат в плену собственного безмолвия, словно подначивая того, кто разглядывает изображенную на них модель: «А ты попробуй, разгадай тайну моей души, догадайся, о чем я сейчас думаю, мечтаю или грущу». Так, может быть, об этом?
«Что касается моей жизни, то вам она хорошо известна. Ведь проводишь ее с пятью-шестью друзьями, общество которых приятно, и при этом вынужденно выполняя тысячу других обязанностей, а это совсем непросто. Меня особенно злит то, что дел никаких особых нет, а дни проходят, мы стареем и умираем. Я считаю это несправедливым. Жизнь слишком коротка».
Итак, первая цитата из переписки мадам де Севинье (она, кстати, взята из письма графу де Бюсси, кузену маркизы, о котором уже упоминалось выше) снова возвращают нас к главному, к тому, что принято считать основополагающим вкладом маркизы в копилку мировой культуры — к ее письмам.
В некоторых критических опусах мадам де Севинье зачастую именуют родоначальницей эпистолярной литературы нового времени. Что лично мне, при всей моей любви к великой француженке, все же представляется некоторым преувеличением. Начнем с того, что в мировой литературе и до переписки маркизы имелось множество выдающихся образчиков эпистолярного стиля. Ведь до наших дней дошли нетленными письма таких гениев эпохи античности, как Эпикур, Цицерон, Сенека, Плиний Младший и прочие. Становление христианства тоже отмечено множеством писем, в том числе и такими шедеврами, как послания апостолов (Новый Завет), а также многих известных «отцов церкви», например, Святого Августина. Письма активно писались всегда, во все времена.
Другое дело, что почти всегда такая частная, на первый взгляд, переписка, уже изначально задумывалась как некая публицистическая манифестация, предполагающая самый широкий круг читателей. Порой переписка и вовсе приобретала весьма условный характер, то есть, автор письма обращался к некому вымышленному персонажу или к номинальному адресату только затем, чтобы получить возможность выговориться, так сказать, публично по некоторым злободневным вопросам, будоражащим общественное мнение. Отсюда стилистическое своеобразие подобных посланий. Все они, несмотря на искусную имитацию приближения к разговорному языку, отличаются виртуозно отточенным стилем, обилием тропов, многочисленными аллюзиями и прочими литературными красотами. Некоторые авторы идут еще дальше. Например, прославленный римский поэт Гораций многие свои эпистолы писал стихотворным языком, так что его письма лишь с большой натяжкой можно отнести к эпистолярному жанру.
Иное дело наша героиня. Ведь маркиза никогда не помышляла о том, чтобы предать свою сугубо частную переписку гласности. Более того, на протяжении почти тридцати лет, что длилась ее переписка с очень узким кругом адресатов (историки насчитывают таковых тринадцать человек) мадам де Севинье была абсолютно уверена в том, что все ее письма будут, согласно ее же последней воле, уничтожены после того, как она уйдет в мир иной. Кстати, родственники выполнили это условие усопшей: переписка маркизы с дочерью (с самой главной и самой важной в ее жизни корреспонденткой) была предана огню. Правда, перед актом сожжения письма аккуратно перекопировали, но все же сегодня мы не имеем возможности лицезреть оригиналы писем мадам де Севинье даже за стеклом музейных витрин.
Первое дошедшее до наших дней письмо маркизы датировано первым июня 1669 года, и оно, как уже нетрудно догадаться, адресовано именно дочери: юная девушка только что вышла замуж за графа де Гриньяна и отправилась вместе с мужем на новое местожительство, в далекий Прованс, где находился фамильный замок графа. Маркиза очень тяжело переживала разлуку с дочерью.
«Если обыскать весь двор и всю Францию, то выходит, дитя мое, что только я одна, имея столь безраздельно любимую дочь, должна быть лишена радости ее видеть и постоянно жить с ней. Такова — увы! — воля Провидения, которой я могу повиноваться лишь с бесконечной скорбью. Вот потому-то мы должны писать друг другу, ведь это единственное, что нам остается».
И действительно, многолетняя, не прерывающаяся ни на неделю (разве что за исключением тех месяцев, которые маркиза проводила в Провансе, гостя в родовом замке де Гриньянов) переписка с горячо обожаемой дочерью помогала мадам де Севинье скрашивать собственное одиночество, от которого не спасало даже присутствие рядом сына, отношения с которым были далеко не столь сердечными и близкими.
Что, впрочем, не мешало маркизе пристально следить за личной жизнью наследника. Между прочим, сохранилась любовная переписка Нинон де Ланкло, знаменитой парижской куртизанки, прославившейся не только своей необыкновенной красотой, но и острым умом, с молодым маркизом де Севинье, который влюбился в красавицу, когда той было уже пятьдесят шесть лет. И хотя, по словам современников, де Ланкло сохранила свою красоту вплоть до очень преклонных лет (это ей приписывают знаменитую фразу, обращенную к зеркалу: «Ты лжешь!», которую якобы выкрикнула куртизанка уже в возрасте далеко за семьдесят, когда увидела на своем лице первые следы увядания), маркизу де Севинье встревожил роман сына.
Нинон де Ланкло весьма иронично, хотя и в высшей степени уважительно по отношению к матери возлюбленного, прокомментировала страхи мадам де Севинье, попутно надавала любовнику целую кучу весьма полезных и практичных советов, разразившись на прощание просто блестящим афоризмом. А как же иначе? Без них в семнадцатом веке было — ну, никуда! Любила в те годы пишущая публика лаконично выражать свои мысли. «Чем лучше вы будете знать женщин, тем менее они заставят вас страдать». Вот вам и привет Александру Сергеевичу Пушкину с его знаменитым «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».
Однако вернемся к письмам самой маркизы. Ее последнее письмо от 20 декабря 1695 года тоже адресовано дочери. Так сказать, финальный аккорд трогательной истории о всепоглощающей материнской любви, навеки запечатленной на страницах более чем тысячи писем. Но с учетом интенсивности переписки (как сообщает сама мадам де Севинье в одном из своих писем, ее обычная норма — это три-четыре письма в неделю, а иногда и более), эта цифра совсем не выглядит такой уж неправдоподобно огромной.
«Мне всегда кажется, дочь моя, что я не смогла бы без вас жить… Я сгораю от желания увидеть вас, меня снедает грусть после года разлуки — все это, вместе взятое, кажется мне невыносимым. Каждое утро я провожу в том саду, который вам известен. Я ищу вас повсюду, и все те уголки, в которых я вас видела когда-то, доставляют мне страдания. Теперь вы понимаете, что любая мелочь, напоминающая мне о вас, тут же запечатлевается в моем бедном мозгу».
Дивный пассаж, не правда ли? И как говаривал когда-то лихой капитан Жеглов: «А вот с этого места попрошу поподробнее». Потому что мой выбор мадам де Севинье в качестве героини февральского очерка совсем даже не случаен и требует некоторого пояснения. Все дело в том, что я с ранней юности просто обожаю романы, написанные в эпистолярном жанре. Впрочем, как и эпистолярную литературу в целом. Когда-то «Персидские письма» Монтескье были моей настольной книгой. Я взахлеб читала «Письма русского путешественника» Николая Михайловича Карамзина и сатирическую переписку нашего великого баснописца Ивана Андреевича Крылова под названием «Почта духов». Разумеется, в этом списке на почетном месте значились и «Юлия, или Новая Элоиза» Руссо, и «Страдания молодого Вертера», и душещипательные романы Ричардсона, того самого, которым зачитывалась пушкинская Татьяна. Я штудировала «Письма к сыну» известного английского дипломата и политика Филиппа Честерфилда, сокрушаясь лишь о том, что назидательные сентенции почтенного лорда не пошли юному отпрыску впрок и сын его вырос самым настоящим вертопрахом, мотом и картежником. А еще я зачитывалась «Опасными связями» Шодерло де Лакло и вполне искренне горевала о том, что «Роман в письмах» Александра Сергеевича Пушкина так и остался незаконченным, дойдя до современного читателя лишь в виде отдельных фрагментов.
Но положа руку на сердце, скажу так. Лишь только после прочтения «Писем» мадам де Севинье я сумела в полной мере оценить тот вклад, который, вольно или невольно, внесла маркиза в мировую литературу своей перепиской. Воистину, вклад этот бесценен и по-своему уникален, потому что во многом определил дальнейшее развитие эпистолярного жанра, особенно в эпоху сентиментализма и последовавшего за ним романтизма.
А все предельно просто. Никаких особых усилий или секретов. Перефразируя знаменитого Дантона, скажем так: искренность, искренность и еще раз искренность. Ведь даже самые искусные лирические пассажи, самые изощренные рассуждения и милая светская болтовня, создающая эффект твоей собственной сопричастности к описываемым событиям, все эти мастерские литературные приемы, которыми в совершенстве владели перечисленные выше авторы, пошедшие по стопам мадам де Севинье, все это, как ни крути, всего лишь сознательная имитация, талантливый вымысел реальных человеческих документов. А читая переписку маркизы, мы соприкасаемся с подлинниками в полном смысле этого слова (и это даже вопреки тому, что, повторюсь, сами оригиналы подавляющего большинства писем мадам де Севинье были уничтожены согласно ее последней воле).
Задушевная сердечность, исповедальные интонации, тихая грусть, незлобивый юмор, даже некоторая корявость стиля… По отзывам исследователей творчества мадам де Севинье, большинство своих писем она писала сразу же набело, обходясь безо всяких черновиков. Невиданное дело! Ведь вплоть до самого конца девятнадцатого века, да и много позже, черновики были обязательным атрибутом любого письма. Словом, полнейшая раскрепощенность в выражении своих мыслей и чувств. Нет, такое нельзя сымитировать! Всеми этими качествами можно лишь восхищаться (недаром среди самых восторженных почитателей маркизы был такой виртуоз слова, как Марсель Пруст). А еще им можно подражать, что и бросились делать впоследствии многие и многие авторы. Кому-то это удалось в полной мере, кому-то — лишь отчасти, но в любом случае все они, знаменитые и менее знаменитые авторы бесчисленного множества эпистолярных романов, — только эпигоны, пусть и в хорошем смысле этого слова, следующие в кильватере того наследия, которое оставила всем нам мадам де Севинье.
Кстати, что такое «аромат живого, непридуманного письма», если так можно выразиться, написанного реальным человеком реальному адресату, я прочувствовала совсем недавно на собственном опыте. Мне передали на хранение (с тем, чтобы впоследствии распорядиться ценным документом по собственному усмотрению) оригинал письма, написанного юной девушкой в январе 1966 года. Со временем девушка стала крупным ученым-физиком, доктором наук, лауреатом всяких премий и прочее. Но не об этом сейчас речь. А речь о том, что когда я читала фантастически искренний многостраничный монолог, буквально льющийся под пером той, которой — увы! — уже давно нет на этом свете, когда сопереживала размышлениям молодой выпускницы БГУ о таких непростых коллизиях бытия, всегда непростых, особенно для человека с благородным сердцем, так вот, когда я проникалась настроениями давно ушедших событий и дней, то вдруг невольно вспомнила мадам де Севинье.
Да, такое не сочинишь просто так, подумала я, бережно укладывая прочитанное письмо в конверт, не смоделируешь искусственно, даже если ты гений из гениев. Подобные письма действительно пишутся всегда набело и всегда от чистого сердца. Вот такая своеобразная перекличка времен состоялась у меня некоторое время тому назад, и именно тогда я и решила, что обязательно напишу о мадам де Севинье, чтобы напомнить широкому кругу читателей о ее поистине бессмертном существовании.
«…Мое настроение в основе своей всегда зависит от погоды; потому, чтобы узнать, как я себя чувствую, вам не стоит вопрошать звезды. Но ваш солнечный Прованс обязательно нашепчет вам сплошные чудеса. Прекрасная погода для вас ничего не значит, вы к ней слишком привыкли. А мы у себя на Севере видим так мало солнца, и оно доставляет нам особую радость. Из таких сопоставлений можно извлечь немало ценных моральных суждений, но хватит болтать о дожде и о хорошей погоде».
Это цитата из еще одного письма, адресованного дочери. К сожалению, ответные письма мадам де Гриньян бесследно исчезли. Скорее всего, тоже были уничтожены.
В своих письмах к дочери мадам де Севинье постоянно возвращается к теме окружающей ее природы. По всему чувствуется, что роскошный Прованс с его несравненной небесной лазурью, обилием солнца и завораживающей яркостью южных красок, где маркиза не раз и не два гостила у дочери и зятя, чужд ей («Бретани с Провансом не сойтись никак»). Неброские северные пейзажи вокруг замка Роше гораздо милее ее сердцу и дают гораздо больше пищи для ума.
«Наши леса всегда прекрасны: зелень их в сто раз красивее, чем в Ливри. Не знаю, зависит ли это от самих деревьев или от свежести дождей, но они несравненны. Сегодня все так же зелено, как в мае: опавшие листья, правда, уже мертвы, но те, что еще на деревьях, по-прежнему зелены. Вы никогда не видели подобной красоты!»
И далее:
«Имей мы побольше терпения, и навсегда избавились бы от тоски. Ведь природа не только нагоняет тоску, но и отгоняет ее прочь. Вы же хорошо помните, какие у нас здесь туманы. Настоящий туман — наступающий, отступающий, обволакивающий, отходящий, сгущающийся, рассеивающийся, приближающийся, удаляющийся и делающий все вокруг то прекрасным, то безобразным, то неузнаваемым».
Прекрасный пассаж! И сколько точных и емких определений. Чувствуется рука настоящего мастера стиля, не так ли? Недаром позднее все тот же Вольтер так охарактеризовал роль и значение мадам де Севинье для французской культуры: «Мадам де Севинье, несомненно, занимает первое место в ряду всех авторов своего столетия по качеству эпистолярного стиля».
Вот она, простая поэтика частной жизни, добавим мы уже от себя, во всех ее мелких подробностях, со всеми мелкими и крупными радостями повседневного существования. Причем запечатленная не просто глазами женщины, а представительницы высших слоев французской аристократии, внутренне не скованной обстоятельствами и условностями окружающего мира. Что, конечно же, сильно влияет на весь ракурс обозрения событий. Взять хотя бы вот этот фрагмент из одного из «версальских отчетов» дочери.
«Я поздоровалась с королем так, как вы меня учили. И он ответил на мое приветствие с такой любезностью, будто я молода и красива. А королева столь долго беседовала со мной о моей болезни, словно речь шла о родах».
Легкая ирония, проскальзывающая между строк, тем не менее, не скрывает главного: маркизу тронуло и участие королевы (мадам де Севинье последние годы своей жизни мучилась жесточайшей подагрой), и галантность короля ее не только позабавила, она была ей лестна. Впрочем, все современники Короля-Солнце в один голос утверждают, что более галантного кавалера, чем Людовик XIV, при французском дворе просто не было. Более того, перед простой камеристкой или горничной король расшаркивался с удвоенной и даже с утроенной учтивостью, всем своим видом демонстрируя прислуге, что в его монарших глазах все женщины равны. Вот уж воистину, вежливость королей — это не только точность, воскликнем мы, слегка перефразируя известное высказывание Короля-Солнце.
Итак, письма мадам де Севинье — это настоящий кладезь информации для тех, кто хочет с головой погрузиться в галантную атмосферу семнадцатого столетия. А потому неудивительно, что наследники все же решились нарушить волю усопшей и вынести этот своеобразный лирический дневник, каковым воспринимается переписка маркизы, когда читаешь ее целиком, на всеобщее обозрение, сделав письма маркизы достоянием читающей публики.
Стараниями госпожи де Симиан, внучки маркизы и дочери графини де Гриньян, первое издание «Писем» мадам де Севинье увидело свет в 1726 году и мгновенно стало, выражаясь современным языком, бестселлером тех лет. В 1754 году появилась новая, уже более расширенная, подборка (целых четыре тома), состоявшая из 772 писем, и публика снова пришла в восторг.
Сегодня литературоведы сходятся во мнении, что существует, по меньшей мере, 1120 писем, авторство которых точно принадлежит мадам де Севинье. Последние письма из опубликованных уже в наши дни были обнаружены в Дижоне в 1872 году. Вполне возможно, что в архивах все еще продолжают пылиться и другие, доселе неизвестные читателю, послания мадам де Севинье. А потому поиски продолжаются и сегодня.
Среди, повторюсь, немногочисленных адресатов маркизы есть личности поистине уникальные, и уж точно! — несколько весьма колоритных фигур своего времени, из числа тех, кого англичане обычно называют очень емким словом acharacter, то есть человек, ставший притчей во языцех. Например, Арно де Помпонн, исполнявший какое-то время обязанности министра иностранных дел при дворе Людовика XIV, или известный ученый-филолог Менаж (в прошлом один из наставников юной Мари), прославившийся не только своими научными трактатами, но и крайне неуживчивым характером. Резкий и насмешливый по натуре, Менаж умудрился перессориться со всем современным ему научным сообществом, от академиков до придворных поэтов, что, однако, не помешало всеобщему возмутителю спокойствия состоять в самой близкой и сердечной дружбе с двумя, пожалуй, самыми выдающимися женщинами эпохи. Я имею в виду мадам де Севинье и мадам де Лафайет.
А вообще-то, когда читаешь письма мадам де Севинье, то в глазах рябит от обилия имен и событий, которые она торопится запечатлеть на бумаге, не забывая при этом дать и свою собственную оценку происходящему. И этот легкий, шутливый тон с оттенком самоиронии, он так пленяет своей неподдельной искренностью, будто слышишь живую человеческую речь.
«На этом месте прерываю свое письмо… Пойду пройдусь по городу, чтобы узнать, не пропустила ли я чего-нибудь такого, что могло бы вас развлечь».
Или вот еще один симпатичный пассаж:
«Прощайте! Чувствую, что меня охватывает желание поболтать, но не хочу ему предаваться. Повествование должно быть кратким».
Все без исключения письма маркизы — это красноречивое свидетельство ее блестящего ума и поистине потрясающей эрудиции. Стоит ли удивляться тому, что дружбы с ней домогались самые яркие личности из числа ее современников? На страницах писем то и дело мелькают имена Рабле, Монтеня, Паскаля, Корнеля, Расина, Ларошфуко и много-много других, не менее славных имен, уже из прошлого. Те же Тацит, Ариосто, Тассо.
Кто знает, быть может, именно вот эти вдохновенные строки великого итальянского поэта Торквато Тассо из его поэмы «Освобожденный Иерусалим»
…Порой лишь за день успевает
Цвет нашей бурной жизни облететь.
И как в году двух не бывает майев,
Так ей вторично не зазеленеть.
Итак, любить должны мы,
Пока еще мы можем быть любимы…
побудили маркизу погрузиться в пространные размышления о смысле жизни и о превратностях человеческих переживаний и чувств, которые закончились совершенно потрясающей сентенцией с отсылкой к Паскалю.
«Ах, как же прав господин Паскаль, утверждавший, что все наши беды происходят оттого, что человек не умеет всегда оставаться в собственной комнате».
Право же, порой мне кажется, что в этих строках прослеживается явная аллюзия на некоторые печальные обстоятельства биографии самого Тассо, связанные с его длительным пребыванием в замкнутых пространствах лечебниц для душевнобольных.
Много-много лет спустя эту же мысль Паскаля, правда, в несколько в иной интерпретации, я встретила, работая над переводом дневников Жоржа Сименона. Знаменитый писатель, создавший образ легендарного комиссара Мегрэ, на тот момент владелец роскошной виллы на берегу швейцарского озера, вдруг в порыве откровенности признается, что всю свою жизнь мечтал об уюте простого деревенского дома (скорее даже избы), в котором есть всего лишь одно жилое помещение (одна большая комната), что не мешает всем обитателям такого дома чувствовать себя вполне свободно и комфортно. Пожалуй, очень своевременная информация для размышления тем, кто нынче хочет удивить мир огромностью своих владений во всем.
Разумеется, дружеское общение с герцогом Ларошфуко тоже не прошло для маркизы бесследно. В своих письмах она не раз и не два вспоминает герцога, цитирует его знаменитые афоризмы, даже оспаривает некоторые положения его теорий, но главное — ее собственные послания тоже полны остроумных и точных сентенций, ничуть не уступающих по своей отточенности и емкости знаменитым максимам самого Ларошфуко. Более того, мадам де Севинье на вполне законных основаниях разделила славу тройки великих французских афористов — Монтеня, Паскаля и Ларошфуко, став, как и положено даме, первой из первых.
Помнится, когда я впервые читала письма маркизы, то была искренне поражена тому, что, как оказалось, автором известного афоризма «Чем больше я познаю людей, тем больше люблю собак» является отнюдь не прославленный мастер каламбуров Бернард Шоу, в чем я была абсолютно уверена, и даже не Генрих Гейне, как утверждают иные, а именно утонченная французская аристократка, оставившая на память потомкам массу очень тонких и метких острот. Впрочем, абсолютно прав прославленный римский комедиограф Публий Теренций: «Нет ничего сказанного, что было бы сказано впервые».
И все же, как вам, дорогой читатель, вот такие, к примеру, мысли мадам де Севинье?
«Неверность могут простить, но не забыть».
Кстати, почти полная перекличка с фразой, которую приписывают Людовику XIII, отличавшемуся, по словам тех, кто его близко знал, просто потрясающей злопамятностью: «Простить — не значит забыть».
Или вот еще прелестное в своей ироничности высказывание.
«Мы всегда готовы стоически переносить несчастья ближнего».
Или вот эта замечательная мысль, быть может, немного корявая, с точки зрения перевода, но удивительно глубокая по своей сути.
«Долгие надежды ослабляют радость подобно тому, как длительная болезнь притупляет боль».
Или еще одно, очень точное наблюдение.
«Наслаждения и радости, которые достаются нам легко и во множестве, уже не воспринимаются нами как наслаждения и радости».
Действительно так! Когда всего много и чересчур, то неизбежно наступает пресыщение. Бойтесь пресытиться удовольствиями, словно говорит всем нам мадам де Севинье. И как своевременно звучит сегодня это предупреждение французской аристократки, сделанное почти три с половиной века тому назад. Ну, французская аристократия, она-то как никакая другая знала толк в наслаждениях и пресытилась радостями жизни сполна. Правда, и заплатила за безудержный гедонизм тоже сполна, умывшись своей голубой (и ведь действительно, самой голубой в тогдашней Европе) кровью на гильотине, которая почти подчистую срезала этот тонкий слой французского общества, будто его и не было вовсе. Хорошее напоминание всем тем, кто и сегодня продолжает непрестанно пропагандировать наслаждение как самый важный и главный жизненный ориентир, не правда ли?
Или вот шутливый перл.
«Я заметила, что человеку крайне редко хватает учтивости умереть именно тогда, когда все этого ждут от него».
Не откажу себе в удовольствии процитировать и чисто гендерный пассаж:
«Самое страшное — это мужчина, днями напролет демонстрирующий свой ум».
Но эта насмешливая реплика отнюдь не помешала маркизе отдать дань справедливости сильному полу в одном из писем: «Мужчин я все-таки ценю больше, чем женщин».
Что же до описываемых событий, то большинство из них уже давно превратились в полузабытые исторические факты, представляющие интерес разве что для узких специалистов, занимающихся историей Франции. Так, к примеру, маркиза многократно и пространно возвращается в своих письмах к перипетиям судебного процесса над Николя Фуке, бывшим суперинтендантом финансов, которого заключили по приказу короля в Бастилию, вменив зарвавшемуся госчиновнику многочисленные растраты и прочее. Ну, это как водится. Знакомая песенка, не правда ли?
Борьба с коррупцией — это, судя по всему, такой же вечный сюжет, как и любовь. Актуальный, так сказать, во все времена и эпохи. Разумеется, мадам де Севинье воспринимает и сам процесс, и предварительные результаты следствия, которое продлилось ни много ни мало целых три года, с горячей заинтересованностью человека, активно вовлеченного в придворную жизнь и имеющего свои четкие представления обо всех персоналиях, которые оказались причастными к ходу судебного разбирательства. Ее явные симпатии на стороне Фуке и явная неприязнь по отношению к его главному политическому противнику, всесильному Кольберу. Чего стоит хотя бы вот это эмоциональное восклицание!
«Все, что происходит, — противозаконно и свидетельствует о большой озлобленности против несчастного страдальца. Признаться, спокойствие оставило меня».
Но нам, сегодняшним читателям «Писем», в своем большинстве страшно далеким от досконального знания всех хитросплетений придворной жизни французских королей, все эти политические страсти и баталии не представляются такими уж судьбоносными с точки зрения глобальной истории.
Лично меня, пожалуй, зацепила за живое лишь одна мелкая подробность. Оказывается, арест Фуке в Нанте осуществил некий лейтенант королевских мушкетеров по имени д’Артаньян, и он же лично этапировал арестованного в Бастилию. Значит, великий фантазер Дюма все же опирался и на кое-какие реальные факты, когда писал свои прославленные романы про мушкетеров.
«Я была в маске и видела его (Фуке) издали. Господин д’Артаньян был возле него; пятьдесят мушкетеров — сзади, в тридцати или сорока шагах. Он выглядел довольно рассеянным. Когда я заметила его, у меня подкосились ноги, и сердце забилось так сильно, что я едва не лишилась чувств. Он приблизился к нам и приготовился нырнуть в свою дыру, но господин д’Артаньян тронул его за плечо и указал на нас. Он кивнул нам с той милой улыбкой, которая вам хорошо известна».
В этом же ряду находится и история, связанная с самоубийством известного, можно сказать, даже выдающегося французского кулинара Франсуа Вателя. Кстати, в начале 2000-х на экраны вышел французский кинофильм «Ватель» с Жераром Депардье в главной роли, роскошная костюмированная мелодрама, во всех подробностях рассказывающая о метрдотеле принца Конде. Правды ради стоит сказать, что слащаво-слезливая версия французских кинематографистов вольно или невольно вступает в противоречие с тем, как эти события описаны маркизой. Ватель, имя которого в наши дни стало символом бескорыстной преданности кулинарному искусству, как известно, решился на самоубийство, снедаемый страхом и отчаянием из-за того, что к пятничному «рыбному» столу ему не удастся приготовить свежую рыбу (на море разразился шторм, и поставщики задерживались со своим грузом), а ведь на тот момент в замке принца гостил сам король.
Но маркиза повествует об этих драматичных событиях с некоторой светской рассеянностью, почти полушутливо. Ведь по иронии судьбы сразу же после самоубийства несчастного Вателя в замок прибыло сразу несколько обозов со свежей рыбой, и уже преемнику великого повара пришлось потчевать короля и всех остальных именитых гостей роскошным ужином, который, по словам маркизы, удался на славу. Вот такая вот житейская коллизия, увиденная и глазами современников, и несколько столетий спустя, изрядно приукрашенная всякими побочными любовными терзаниями.
Пожалуй, пора ставить точку, отсылая читателя уже непосредственно к самим письмам маркизы де Севинье. Страстная любовь к дочери, которую маркиза пронесла через всю свою жизнь, в какой-то степени предопределила и финал этой незаурядной жизни. Маркиза скончалась 17 апреля 1696 года в замке своей дочери мадам де Гриньян и была похоронена в местном храме. Спустя почти сто лет, во время Великой французской революции, могила была вскрыта и осквернена, а останки уничтожены. Вполне в духе того смутного времени. К слову говоря, так же варварски обошлись парижане с останками одного из самых ярких почитателей творчества мадам де Севинье. Я имею в виду Вольтера, можно сказать, яростного и знаменитого предтечи французской революции. Но это — так, в напоминание тем, кто любит нынче порассуждать о всех дикостях и мерзостях уже Великой Октябрьской революции в России 1917 года. Революции, они везде и всюду одинаковы, дорогие мои! Кровь, смерть и разрушения… А потому надо просто беспристрастным оком исследователя изучать прошлое и докапываться до причин, которые приводят время от времени к подобным кровавым катаклизмам.
И последнее. Быть может, кому-то из читателей покажется чрезмерно душещипательным основной посыл, воодушевлявший маркизу на беспрерывное эпистолярное творчество. Уж слишком экзальтированной, с точки зрения прагматики XXI века, представляется столь пылкая и всепоглощающая любовь матери к дочери, особенно в наши дни, когда отношения между родителями и детьми складываются далеко не так идиллически, как это следует из писем мадам де Севинье. Однако смею уверить читающую публику, что и времена, и нравы не меняются настолько кардинально, чтобы при желании невозможно было найти пару-тройку примеров, вполне сопоставимых с тем проявлением нежных чувств, которые некогда питали друг к другу маркиза и ее дочь.
Вот и у меня, к примеру, в длинном списке хороших знакомых и друзей есть вполне подходящая кандидатура для сравнения. Елена Анатольевна Красулина, многие годы проработавшая в бывшей Ленинке. Эта женщина даже некоторыми подробностями своей биографии во многом схожа с маркизой. Судите сами! Тоже осталась вдовой в совсем еще молодом возрасте, с двумя маленькими детьми на руках, и тоже сын и дочь. Поднимала их одна, учила, растила, ставила на ноги и выправляла во взрослую жизнь. В положенный срок дочь вышла замуж и уехала вместе с мужем на ПМЖ в Америку. Уже более пятнадцати лет ненаглядная Аня, которую моя Елена Анатольевна обожает больше всего и всех на свете, живет в Нью-Йорке. И вот что поразительно! Вопреки всем интернетам, скайпам, факсам и прочим прогрессивным штуковинам, которые ныне принято именовать маловразумительным словом «гаджет», мать и дочь продолжают и по сей день обмениваться именно архаичными посланиями-письмами, написанными от руки и пересылаемыми обычной почтой в обычных конвертах с марками. Хотя, разумеется, поддерживают постоянную связь и по скайпу, и по телефону. Более того, моя Лена бережно хранит все письма своей дорогой Анечки и время от времени с наслаждением перечитывает их. Говорит, они сообщают ее уму и сердцу много более, чем все культурно-познавательные передачи про Америку. Кто знает, быть может, когда-нибудь сокровищница мировой культуры пополнится еще одной коллекцией частной переписки. А почему бы и нет? Ведь, как справедливо заметил поэт, «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…».
Мадам де Лафайет
18 марта 1634 года — 25 мая 1693 года
…В конце концов, красота не вечна, не в пример похвалам в ее адрес.
(Из письма мадам де Лафайет Менажу от 15 ноября 1657 года)
Наверное, само Провидение, как пишут во всяких душещипательных любовных романах, поспособствовало тому, чтобы расположить имена этих двух блистательных представительниц французской словесности рядом. Я имею в виду мадам де Севинье и мадам де Лафайет. Воистину, первые среди равных.
Впрочем, быть может, кто-то из читателей и не согласится с таким умозаключением. Почему именно эти двое должны быть первыми? — воскликнут они со знанием дела. Мало ли во французской литературе достойных женских имен, составляющих ее славу и гордость? Взять хотя бы ту же Маргариту Наваррскую, знаменитую королеву Наварры из династии Валуа, с ее бессмертным «Гептамероном». Прожив всего ничего (1527—1549) — каких-то двадцать два года! — эта прекрасная королева оставила поистине неизгладимый след в мировой культуре. А если к месту вспомнить что на седьмой день повествования герои «Гептамерона» рассуждают на тему «о тех, кто поступил так, как ему (или ей) не следовало поступать», то можно с полной уверенностью утверждать, что венценосная представительница слабого пола на целых двести с лишним лет опередила в постановке проблематики прославленного философа Жан Жака Руссо с его достаточно занудливыми нравоучительными романами, особенно если смотреть на них глазами современного читателя. Который, как известно, на дух не переносит напыщенности слога и откровенной назидательности в рассуждениях. Между тем, как новеллы «Гептамерона» до сих пор читаются легко, что говорится, на одном дыхании, не вызывая никакого отторжения в наших сердцах и умах.
Но продолжим медитации по теме. А Мадлен де Скюдери, которую современники именовали не иначе, как «наша Сафо»? Слава Мадлен де Скюдери была столь велика, что «король-солнце» Людовик XIV еще при жизни писательницы в 1695 году (а она умерла в 1701 году) повелел выбить медаль с ее изображением. Согласитесь, не так-то много авторов в мировой литературе могут похвастаться таким поистине триумфальным прижизненным признанием.
Или возьмем экстравагантнейшую из экстравагантных мадам де Сталь. Разве эта умнейшая женщина (и многодетная мать, к тому же!), острого язычка которой побаивался сам Наполеон, не составила славу французской, да и всей мировой, многовековой литературы? А кумир всех, без преувеличения сказать, советских женщин семидесятых годов прошлого века? Я имею в виду Франсуазу Саган с ее, в общем-то, незатейливыми повестями и романами, будившими в наших душах смутную тоску по чему-то неуловимому, недосягаемому, необъяснимому, чего в нашей жизни никогда не было. Да и вряд ли будет когда-нибудь. Потому как Франция! Потому что, опять же, Париж! Который в те годы воспринимался всеми нами почти как Эдем, куда попадают лишь самые редкие из редких счастливчики. Словом, здравствуй грусть!
Я уже не говорю о великой Жорж Санд. Как-то даже неловко начинать убеждать читателя в величии той, кто не нуждается ни в каких дополнительных восхвалениях. Кстати, замечу попутно, что именно благодаря несравненной Жорж Санд я где-то в возрасте тринадцати лет и приплыла к мадам де Лафайет. Тогда, в далеком (страшно подумать!) 1960 году все девчонки нашего класса запоем читали «Консуэло», передавая изрядно потрепанный двухтомник буквально из рук в руки. Помнится, самой большой нашей трагедией тех лет стала информация о том, что продолжение романа под названием «Графиня Рудольштадт» еще не переведено на русский язык. Вот то было горе и беда одновременно! Горе — знать, что где-то на белом свете есть книга, в которой описано во всех подробностях, чем заканчиваются все жизненные перипетии героев романа Жорж Санд, и не иметь возможности прочитать ее. Меня поймут лишь те книгочеи, кому довелось пережить сходные страдания в детстве или в отрочестве. Спустя много-много лет, где-то уже на излете семидесятых, одна из моих бывших одноклассниц, ставшая счастливой обладательницей только что увидевшего свет многотомного собрания сочинений Жорж Санд (такие нарядные темно-лиловые томики, обильно украшенные позолотой), не без гордости сообщила мне, что в собрании присутствует и предмет наших былых воздыханий — роман «Графиня Рудольштадт».
— Если хочешь, могу дать почитать! — любезно предложила она мне.
Но я твердо, хотя и вежливо, отказалась. Ибо, разменяв четвертый десяток, начинаешь понимать, что в жизни есть вещи и поважнее, чем детские переживания о судьбах любимых книжных героев, которые — увы и ах! — уже давно не будоражат душу. Своих собственных переживаний с лихвой хватает. Вот уж действительно, каждой книге, как тому овощу, свое время! Впрочем, есть ведь и книги на все времена. Их немного, но они есть!
Вот одну из таких книг я и «надыбала», выражаясь молодежным сленгом, когда отправилась в очередной раз в свою любимую библиотеку тех лет, библиотеку имени Л. Н. Толстого, что на улице Московской. Кстати, библиотека №1, и в прямом, и в переносном смысле этого слова. Уныло переходя от одного стеллажа к другому (Боже! Какие же богатства стояли на полках тех лет! Причем, в открытом доступе для читателей. Достаточно вспомнить трехтомник «Воспоминаний» С. Ю. Витте или четырехтомник «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» Джорджо Вазари), я равнодушно скользила глазами по корешкам книг. Потому как «Графини Рудольштадт» среди них нет (я это точно знала!), а что до всего остального…
И вдруг взор мой сам собой уперся в аккуратный томик изысканного терракотового цвета, стоявший на полке среди других книг худлита. Совсем еще новенький! Что и неудивительно. Ведь книга увидела свет всего лишь годом ранее, в 1959 году. Я сняла томик с полки и прочитала на обложке название, написанное крупными черными буквами: «Принцесса Клевская». Возьму! Тут же решила я. Коль скоро нет графини, так почитаю хотя бы про принцессу. Скорее всего, именно такими соображениями руководствовалась тринадцатилетняя девочка, ничего не знавшая на тот момент ни о самом романе, ни о его авторе. Некая мадам де Лафайет, глянула я на имя писателя и смутно припомнила, что на уроках истории нам что-то там рассказывали про какого-то графа де Лафайета, отправившегося вроде как воевать за независимость Соединенных Штатов. Но ведь слово «мадам» однозначно свидетельствует, что роман написан женщиной! Словом, интрига налицо. Надо разбираться! Вот так в мою жизнь вошла несравненная мадам де Лафайет. Вошла, чтобы остаться в ней навсегда.
Итак, госпожа де Лафайет, как принято говорить по-русски. Или если уж совсем точно, то графиня Мари-Мадлен де Лафайет. Кстати, ближайшая подруга и почти родственница своей более старшей современницы (восемь лет разницы!), маркизы де Севинье. Биографии у обеих во многом схожи, хотя хватает и различий.
Начнем с того, что в отличие от маркизы, мадам де Лафайет (урожденная де Лавернь) не принадлежала к знатному роду. Ее отец носил всего лишь титул конюшенного, самый мелкий из дворянских чинов при королевском дворе. Мать, родом из провансальской семьи, тоже не могла похвастаться особой знатностью. Зато с крестными крошке Мари-Мадлен очень повезло. Вот здесь уже можно с полным основанием говорить об истинной голубой крови. Крестный отец, маркиз де Брезе — ближайший родственник самого кардинала Ришелье. Крестная мать — тоже родственница могущественного кардинала, его любимая племянница герцогиня д’Эгийон. Стоит ли удивляться, что при таких блестящих связях юная Мари-Мадлен уже с восемнадцати лет стала появляться в самом знаменитом литературном салоне тех лет в доме мадам Рамбуйе? И очень скоро стала не только желанной гостьей маркизы, но и бесспорной звездой ее салона.
Детство и юность будущей писательницы прошли в тогдашнем предместье Парижа, в квартале Сен-Жермен, неподалеку от Люксембургского сада, где мадам де Лафайет, большая домоседка по образу жизни, до конца своей жизни любила совершать ежедневные прогулки, невзирая на погоду. А вот и еще один, достойный некоторой зависти, факт биографии знаменитой писательницы. В квартале парижского предместья Сен-Жермен Мари-Мадлен родилась и в этом же квартале она и закончила свои дни. Ее крестины и похороны прошли в одном и том же готическом храме Сен-Сюльпис неподалеку от монастыря бенедиктинок.
Отец будущей знаменитости умер, когда Мари-Мадлен исполнилось всего лишь пятнадцать лет. А через год мать вторично вышла замуж за шевалье Рене-Рено де Севинье, родственника маркизы де Севинье. И хотя юная Мари-Мадлен встретила повторное замужество матери без особого восторга, именно благодаря этому союзу и состоялось знакомство двух великих француженок, очень скоро переросшее в самую пылкую и нежную дружбу, продлившуюся вплоть до самой смерти мадам де Лафайет. А познакомились обе женщины в 1652 году. Согласитесь, почти сорок лет дружбы — это что-то да значит! Маркиза де Севинье, на момент знакомства уже вдова, с самой первой встречи очаровала Мари-Мадлен своей красотой и обаянием. Ни разница в возрасте, весьма значительная по тем времена, ни различия в семейном положении и степени знатности не помешали их стремительному сближению. И даже несходство темпераментов двух подруг не стало препоной в их многолетней дружбе. Жизнерадостная, сильная духом и большая оптимистка по натуре, маркиза де Севинье как нельзя лучше дополняла меланхоличную, физически хрупкую и склонную к самоедству Мари-Мадлен. Недаром близкие друзья девушки в шутку именовали ее «Туманом» (le Brouillard). Впрочем, что не мешало современникам в один голос отмечать несомненную авторитарность характера последней. Вот и в дружеском тандеме Севинье—Лафайет тон задавала и даже, до известной степени, диктовала именно младшенькая из двух.
Впрочем, мадам де Лафайет умела быть благодарной. И совсем даже неслучайно первой пробой пера будущей прославленной романистки стал именно словесный портрет маркизы де Севинье, совсем небольшой по объему, но написанный от самого чистого сердца. Он был опубликован в 1659 году в коллективном сборнике под названием «Различные портреты» за подписью «Неизвестный».
Вы только вчитайтесь в эти вдохновенные строки! А заодно и вспомните, что это пишет женщина о женщине.
«…Вы восхитительно сложены, а цвет вашего лица настолько хорош и свеж, что дать вам более двадцати лет просто невозможно. Природа наделила вас дивными губами, зубами и волосами. Я вовсе не собираюсь говорить вам обо всем этом, ведь в вашем распоряжении имеется зеркало. Но поскольку вам не нравится вести с ним беседы, оно не в состоянии сказать вам, какой любезной и очаровательной вы становитесь, когда начинаете говорить».
И далее.
«Ваше присутствие умножает веселье, а веселье, окружая вас, умножает вашу красоту. Радость — вот подлинное состояние вашей души, печаль же противна вам, как никому другому на свете».
«А ваше сердце, сударыня, несомненно, бесценное сокровище. Никогда ранее не существовало столь благородного, столь прекрасного и столь верного сердца».
Согласитесь, немногие из женщин способны на подобную щедрость оценок при описании своих подруг.
Однако менее всего мне хочется, чтобы очерк, посвященный мадам де Лафайет, смахивал на скучное изложение фактов ее биографии. В конце концов, сегодня любой, при желании, может отыскать биографические подробности жизни писательницы в интернете. А потому из жизненно важных фактов упомяну еще лишь несколько.
В 1655 году Мари-Мадлен выходит замуж за графа де Лафайета. По отзывам современников, особой любви между супругами не было, что и неудивительно: муж, на тот момент уже вдовец, был старше своей жены на целых восемнадцать лет. Зато были взаимная привязанность и уважение, и этого оказалось вполне достаточно для спокойной семейной жизни. После свадьбы молодожены переехали в родовой замок графа в Оверни, но молодая графиня, парижанка по рождению и, как сегодня любят говорить, по своему менталитету, конечно же, не была создана для жизни в провинции. И уже в 1657 году, несмотря на беременность и ухудшающееся состояние здоровья (с двадцати трех лет графиня мучилась жесточайшими приступами подагры), мадам де Лафайет снова возвращается в Париж и с головой уходит в светскую и литературную жизнь, бурлившую в аристократических салонах тех лет. Чему не помешало почти одновременное рождение двух сыновей (старший сын Луи родился в 1658 году, а годом позже на свет появился младший сын Арман). Итак, семейная жизнь состоялась в полном объеме, и теперь можно было со спокойной совестью заняться и другими вещами. Ведь на свете столько всего интересного!
И приятные события в жизни молодой графини не заставили себя долго ждать. Уже в 1660 году мадам де Лафайет была принята при дворе. Произошло это, в первую очередь, благодаря стараниям Генриетты Английской, дочери казненного английского короля Карла I, недавно ставшей женой младшего брата французского короля. Дофина пылко покровительствовала графине де Лафайет и сделала все возможное, чтобы познакомить короля со своей фавориткой. Перед Мари-Мадлен распахнулся совершенно новый для нее мир под названием Версаль. Вот уже где можно было при желании почерпнуть бездну самой разнообразной информации и о временах, и о нравах, царивших в самых верхах французского общества. Не говоря уже о полезных связях, нужных знакомствах и прочее. Словом, обо всем том, что и непосредственно, и опосредствованно работало на упрочение семейного благополучия графской четы. Ведь если раньше жизненный опыт Мари-Мадлен ограничивался, главным образом, общением с завсегдатаями парижских литературных салонов, а важные знакомства не простирались далее необременительной болтовни в великосветских гостиных, то теперь сам Людовик XIV демонстрировал ей свое расположение и самолично, в коляске, показывал ей сады Версаля. К тому же, Версаль в те годы был действительно самым приятным местом на земле. Ведь все обитатели версальских дворцов были еще так молоды (королю — двадцать четыре года, его брату — двадцать два года), так жизнерадостны, так полны энтузиазма и самых благих порывов. На фоне всей этой молодежи двадцатисемилетняя мадам де Лафайет выглядела умудренной жизнью матроной, готовой, по своему обыкновению, с грустной меланхолией наблюдать за тем безудержным весельем, которое царило при тогдашнем французском дворе.
Впрочем, интенсивная светская жизнь не помешала графине очень скоро снискать себе репутацию одного из самых светлых умов своего времени. В Париже графиня слыла законодательницей литературных вкусов и покровительницей изящной словесности. В ее доме постоянно бывали Расин, Буало, Лафонтен, Менаж. Сам Корнель читал на одном из вечеров у графини свою новую пьесу «Пульхерия». А Мольер познакомил собравшихся со своей комедией «Ученые женщины». Впрочем, читка пьесы едва не закончилась конфузом. Гости графини встретили комедию весьма прохладно, если не сказать враждебно. Ведь в ней Мольер недвусмысленно высмеивал как раз круг тех самых интеллектуалок, которые были вхожи в дом мадам де Лафайет. К тому же, в одном из героев комедии современники безо всякого труда узнали одного из ближайших друзей графини, профессора Менажа.
Намеренно опускаю многочисленные сплетни о романтических отношениях, якобы связующих графиню с завзятым сердцеедом былых времен герцогом де Ларошфуко. Во-первых, даже если это и так, то следует помнить, что французская аристократка тех лет, не имеющая при себе любовника, это почти что нонсенс, выражаясь современным языком. А во-вторых, на момент знакомства с графиней герцогу уже стукнуло сорок пять лет, и для него многочисленные любовные похождения, скорее всего, остались в прошлом. Герцог стремительно терял зрение, к тому же, страдал ярко выраженной неврастенией. До любовных ли тут было утех? Да и сама мадам де Лафайет, несмотря на разгуливающие по Парижу фривольные куплеты, высмеивающие некую «госпожу недотрогу» и герцога, с негодованием отвергала всяческую возможность любовной связи между ними и неоднократно повторяла, что ее дружба с Ларошфуко носит исключительно платонический характер. Что не помешало ей чрезвычайно болезненно воспринять его кончину в 1680 году. Как заметила в одном из своих писем маркиза де Севинье, «все утешатся, но только не она». Как бы то ни было, а дружба, глубокая и обоюдная, была. Недаром при жизни мадам де Лафайет (опять же!) ходили упорные слухи (и будущие историки французской литературы не взялись их опровергать), что графиня лично участвовала в редактировании знаменитых «Максим» герцога де Ларошфуко.
Разумеется, постоянное многолетнее общение мадам де Лафайет с самыми выдающимися деятелями французской культуры своего времени не могло пройти бесследно. Яркая, одаренная от природы острым и наблюдательным умом, прекрасно образованная и одновременно натура тонкая, чувствительная, склонная к некоторой меланхолии и сентиментальным переживаниям, графиня была просто обречена стать писательницей. Ею она и стала, составив со временем славу и гордость французской литературы и заняв достойное место в мировом литературном пантеоне.
В 2007 году в издательстве «Наука» (Москва), в знаменитой серии «Литературные памятники», вышел увесистый том «Сочинений» Мари-Мадлен де Лафайет, включающий практически все основные произведения писательницы. Кстати, их не так уж и много! Не стану перечислять или, тем более — давать им свои оценки. Любой читатель при желании может проделать это и самостоятельно. Как и положено в «Литературных памятниках», издание сопровождается обширным справочно-информационным разделом: развернутые комментарии к текстам выдержаны в самой строгой и безупречно академической манере. При вдумчивом чтении этих комментариев можно поучить бездну самой интересной и занимательной информации, которую не перекроют и десятки очерков, посвященных непосредственно самой мадам де Лафайет. А потому я наконец-то перехожу непосредственно к тому произведению, которое обессмертило имя автора, — к роману, так потрясшему в годы оны воображение тринадцатилетней девочки, мало что смыслящей в жанровых особенностях прочитанной книги.
Конечно же, я имею в виду ту самую «Принцессу Клевскую», которую, повторюсь, впервые я прочитала в 1960 году, а повторно перечитала лишь в 2008 году, когда купила означенный выше том «Литературных памятников».
Перечитала и снова впечатлилась! И восхитилась, как и более полувека тому назад. Так в чем же неувядаемая магия этой поистине вечной книги о любви? Наверное, в исповедальной прозрачности стиля, в той глубокой задушевности и сердечности описываемых переживаний, которые сделались понятными и совсем неискушенной девочке-подростку, вознамерившейся прочитать всего лишь какую-то книжку в стиле авантюрных романов Александра Дюма. Вот я открываю наугад страницу «Принцессы Клевской» и читаю:
«…Искренность для меня так важна, что я думаю, если моя возлюбленная или даже моя жена мне признается, что ей нравится кто-то другой, я огорчусь, но не рассержусь. Я откажусь от роли любовника или мужа, чтобы стать ей советчиком и утешителем».
И это говорит муж главной героини! Совершенно невероятное признание, не так ли?
Однако прежде чем начать разбираться с чувствами, несколько слов об истории самого романа. Итак, роман «Принцесса Клевская» вышел в свет анонимно в марте 1678 года. Под именем госпожи де Лафайет он был напечатан лишь спустя сто с лишним лет — в 1780 году. Много позже Анатоль Франс так объяснил сей необычный феномен. Времена к моменту выхода в свет романа в очередной раз изменились, а вместе с ними поменялись и нравы при французском дворе. Они стали гораздо строже и даже аскетичнее. Блистательные дамы, хозяйки литературных салонов и законодательницы литературных вкусов, такие, каковой в прошлом была маркиза де Рамбуйе, уже более не вызывали всеобщего восхищения. Напротив! Они стали объектом порицания и даже насмешек. В сложившихся условиях графиня решила не рисковать добрым именем своего мужа.
Нельзя сказать, что публика и критика встретили роман восторженными отзывами и похвалами. Отнюдь! Несмотря на то, что роман ходил в списках по парижским гостиным еще до его выхода в свет, несмотря на то, что многие, если не все, догадывались об истинном авторстве романа, реакция на саму публикацию оказалась весьма неоднозначной и довольно сдержанной. Ведь все в этом романе уже изначально противоречило устоявшимся традициям и канонам, в том числе и литературным. Да, в основе сюжета лежали подлинные исторические факты, но их интерпретация была весьма и весьма свободной.
Автора тут же поспешили упрекнуть в искажении и чересчур вольном толковании многих исторических событий, связанных с правлением короля Генриха II, когда разворачивается действие романа. Ведь наряду с реальными историческими персонажами, такими, как Екатерина Медичи, герцог де Гиз, Мария Стюарт, в романе полно и вымышленных героев. Каковой является и главная героиня мадемуазель де Шартр, будущая принцесса Клевская. Которой, как выразился один из критиков, «на свете никогда не существовало». Равно как и ее матери, госпожи де Шартр. Что же до самого принца Клевского, то по словам все тех же критиков, он никогда не был женат. А на момент описываемых в романе событий реальному Жану Клевскому было всего лишь четырнадцать лет. Словом, ни читатель, ни критика не были готовы к такому своеобразному беллетристическому миксу правды и вымысла, которые обрушила на их головы мадам де Лафайет. Приговор был неумолим. Дескать, если берешься за исторический роман, то изволь писать правду, только правду и ничего, кроме правды! И невдомек было всем порицателям и хулителям «Принцессы Клевской», что роман ведь совсем даже не об истории. Он о чувствах, о тех вечных переживаниях и сердечных муках, которые остаются неизменными, независимо от того, облачена главная героиня в кринолин или щеголяет в потертых джинсах.
И недаром много-много лет спустя сам великий Стендаль в своем эссе «Вальтер Скотт и “Принцесса Клевская”» утверждал, что не такая уж это и большая заслуга — написать правдивый исторический роман. По его словам, гораздо важнее и гораздо труднее описать движения человеческого сердца, чем костюмы или обстановку той или иной эпохи. И с этой своей задачей мадам де Лафайет справилась, по мнению Стендаля, просто блистательно.
Впрочем, и по части чувств, критики нашли к чему придраться. Взять хотя бы совершенно немыслимые, с точки зрения романистов семнадцатого века сюжетные повороты романа. Ведь там, где хорошему писателю полагалось ставить жирную точку под названием «хеппи-энд», в «Принцессе Клевской» все только начинается! Невероятно, но факт: все отношения между главными героями романа начинают складываться и развиваться уже после вступления героини в брак. Любовные переживания замужней женщины! Sic! — воскликнули бы древние, что вполне соответствует современному «Вау!».
Да и традиционный «любовный треугольник» тоже не совсем традиционен, с точки зрения нравов легкомысленно-куртуазного века «короля-солнца». Подумайте только! Муж великодушно готов уступить свои права на сердце жены возлюбленному, довольствуясь скромной ролью «советчика и утешителя» при ней. Возлюбленный, герцог Жак Немур, двоюродный брат короля Франциска I, снедаем нетипичными для любовников той эпохи нравственными муками и угрызениями совести, а сама героиня, раздираемая страстью к возлюбленному и супружеским долгом, делает свой непростой выбор именно в пользу долга, в духе пушкинской Татьяны, опередив оную почти на два века. «Но я другому отдана и буду век ему верна».
Разумеется, принцесса изъясняется более витиевато, более цветисто, что ли. Но суть и смысл ее слов именно таковы. И в подтверждение сказанному еще одна цитата, почти полная перекличка с финальной сценой объяснения Татьяны и Онегина.
«Коль скоро вы хотите, чтобы я объяснилась с вами и я на это решилась, — отвечала принцесса Клевская, садясь, — я буду говорить с такой откровенностью, какая не свойственна обыкновенно особам моего пола. Не стану вам говорить, что я не замечала ваших чувств ко мне; быть может, вы мне и не поверили бы, если б я это сказала. И вот я признаюсь вам не только в том, что их видела, но и что я видела их такими, какими вы желали бы мне их представить».
Да и по части сюжетных коллизий полнейшее недоумение. Ни тебе героических подвигов, ни леденящих душу приключений. Обычная частная жизнь вполне обычных людей. И число персонажей крайне невелико: всего три героя и несколько второстепенных персонажей.
И уж полной неожиданностью для всех современников мадам де Лафайет стал открытый финал романа, как бы финал без финала, когда, казалось бы, сняты все препятствия на пути к счастливой развязке в судьбах героев. Принц Клевский умирает, влюбленные могут устроить свою будущую жизнь так, как диктуют им собственные пылкие чувства друг к другу. Ан нет! Главная героиня предпочитает иной выбор. Она удаляется от двора и коротает оставшиеся годы жизни либо при одном из монастырей, либо в своем родовом замке. Герцог Немур, утративший, по словам писательницы, «всякую надежду когда-либо снова увидеть женщину, к которой питал самую пылкую и самую искреннюю страсть и которая была более всех такой страсти достойна», тоже покидает Париж, готовый умереть от горя.
И вот прекрасная финальная фраза, почти венчающая всю книгу:
«Наконец, когда прошли целые годы, время и разлука умерили его скорбь и загасили страсть».
Вот уж воистину, все проходит. Но как! Переворачиваешь последнюю страницу романа и невольно поражаешься тому, как же спрессованы в нем время и чувства. Столько самых разных событий, столько всяких переживаний вместили в себя лишь полтора года, на протяжении которых развивается сюжет. Всего лишь полтора года! Впрочем, из истории мировой литературы нам известны примеры, когда и один день может по своей событийной насыщенности перекрыть всю оставшуюся жизнь героя или героини.
Вот такой он, первый по-настоящему реалистический и глубоко психологический роман в современной европейской литературе. Трудно быть новатором! Трудно быть первым или уж тем более первой. Неудивительно, что мадам де Лафайет категорически отказывалась от своего авторства, хотя и подчеркивала, что ей льстит сам факт подобной атрибуции. В одном из писем она и вовсе дает самую лестную оценку «Принцессе Клевской».
«…Я нахожу ее очень приятной, хорошо написанной, полной вещей замечательных по своей деликатности, так что надлежит даже не раз перечитывать ее».
Ей вторит и ее верная подруга мадам де Севинье.
«Я читаю «принцессу Клевскую» священникам, и она приводит их в восторг».
Но шли годы, поколения сменяли поколения, утихли споры, забылись имена хулителей и порицателей, а роман «Принцесса Клевская», ныне входящий в почетный список шедевров французской литературы, продолжали и продолжают читать и перечитывать, почти в полном соответствии с пророчеством одного из друзей графини де Лафайет Пьера-Даниэля Юэ, который в своем трактате о происхождении романа сказал так:
«Потомки будут теряться в догадках: история это или роман?»
Впрочем, далеким потомкам уже XXI века совсем даже неважна жанровая классификация романа «Принцесса Клевская». Просто на фоне бесконечных триллеров, незатейливых фэнтези, поднадоевших женских романов с их наспех состряпанными любовными страданиями или заумных интеллектуальных метаний любителей потоков собственного сознания обращение к незатейливой истории, рассказанной одной француженкой без малого четыре века тому назад, — это как глоток чистой родниковой воды, испитый где-нибудь на лоне природы. Вот ведь, оказывается, даже самый банальный сюжет можно расцветить такими красками, которые не выцветают от времени. Но это при условии, что автор умеет смотреть на мир открытыми глазами и замечает в нем все тона и оттенки.
А если кто-то станет возражать, говорить, что роман, дескать, устарел, утратил свою актуальность, что так сейчас не пишут, не думают, не говорят и, конечно, не чувствуют, то вот вам, глубокоуважаемый читатель, любопытный и весьма поучительный пример из недавнего прошлого.
В 2009 году тогдашний президент Франции Николя Саркози, выступая перед Национальным собранием, обрушился с рядом критических замечаний в адрес французской системы образования. В качестве примера оторванности этой системы от живой действительности и от практической жизни он привел такой факт. Оказывается, французские чиновники, участвующие в конкурсе на замещение государственных должностей, сдают экзамены на профпригодность. Так вот, в перечне экзаменационных вопросов есть и вопросы по содержанию «Принцессы Клевской», которые, по мнению Саркози, уже давно следовало бы убрать из программы. В ответ разгневанные почитатели таланта мадам де Лафайет устроили публичные читки романа по всей стране, что поспособствовало резкому увеличению спроса на саму книгу и, соответственно, росту тиражей «Принцессы Клевской».
А слабо устроить нечто подобное и для наших чиновников, а? Мало ли уже в нашей литературе есть книг, достойных быть включенными в такие списки? То-то бы порадовались отечественные книгоиздатели! Да и с общей культурой развития, думаю, стало бы гораздо лучше.
И наконец, уже не точку, а самый настоящий восклицательный знак в спорах вокруг мадам де Лафайет, разгоревшихся между властью и обществом, поставили французские кинематографисты. «Принцессу Клевскую» экранизировали множество раз. Пожалуй, самая известная экранизация от 1961 года с Мариной Влади и Жаном Маре в главных ролях. И тем не менее, после нашумевшей полемики вокруг принцессы Каннский кинофестиваль 2010 года был намеренно открыт показом новой экранизации бессмертного романа. Ее осуществил Бертран Тавернье, сняв в заглавной роли восходящую звезду французского кино Мелани Тьерри. А значит, жизнь романа «Принцесса Клевская» продолжается и сегодня.
Зинаида КРАСНЕВСКАЯ
Набор на бюджэтныя месцы павялічыцца.
Колькі ж каштуе гэты важны кампанент здаровага рацыёну зараз?
Не выявіць ні секунды абыякавасці.
