Мэри Годвин-Шелли. Франкенштейн, или современный Прометей

Глава 22

Наше путешествие подошло к концу. Мы высадились на берег и направились в Париж. Очень скоро я понял, что силы мои на исходе и мне нужен отдых для того, чтобы окрепнуть и собраться с духом для продолжения путешествия. Отец окружил меня самой безмерной заботой и вниманием. Он был поистине неутомим, опекая меня всеми возможными способами. Но истинная причина моих страданий была ему неизвестна, а потому он пытался излечить мою хворь, выискивая все новые и новые средства и способы, по большей части совершенно бесполезные и даже вредные.

Так, к примеру, ему хотелось, чтобы я снова стал появляться в обществе, стал искать бы там забав, отвлекся, хотя бы на время, от своих невеселых дум. А мне было страшно. Сама мысль о том, что придется лицом к лицу столкнуться с другими людьми, ужасала и приводила в душевный трепет. Нет! Не совсем точное слово! Не ужасала! Ведь все эти люди, они ведь мои братья, мои современники, такие же живые существа, как и я сам. Я чувствую свое внутреннее родство с ними. Ведь даже у самых неприятных, с безобразной внешностью, к примеру, у них ведь тоже есть ангельская душа и божественная искра внутри. Однако интуиция подсказывала мне, что более я не имею права вступать в какие бы то ни было отношения с людьми. Я выпустил на волю их страшного врага, которому доставляет удовольствие видеть кровь своих невинных жертв и слышать их стоны. О, если бы все эти люди догадались… Если бы они только знали, в каком страшном преступлении я повинен перед ними. О, как бы они возненавидели меня тогда! Как гнали бы прочь от себя, преследовали бы повсюду, навечно превратив в изгоя.

В конце концов отец был вынужден сдаться и уступить моему категорическому нежеланию появляться в свете. Но он был неистощим на поиски аргументов, с помощью которых надеялся развеять мою тоску, уменьшить степень моего отчаяния. Так, мое угнетенное душевное состояние он частично объяснял уязвленным самолюбием. Ведь, по его мнению, моя гордость была серьезно задета, когда мне пришлось опровергать в суде обвинения в своей причастности к убийству. Сейчас он, как мог, пытался доказать мне всю несостоятельность и бесполезность таких переживаний.

— Увы-увы! — восклицал я с горечью. — Как же плохо вы меня знаете, отец. Разве может такое жалкое создание, как я, иметь гордость или чувство собственного достоинства? Думать так — это значит оскорблять чувства всех порядочных людей, попирать их моральные принципы, посягать на их образ мысли. Жюстин! Бедняжка Жюстин, невинное дитя! Она ведь была невиновна, как и я… а ей были предъявлены такие же обвинения в суде. Обвинения, которые стоили ей жизни... Это я виновен в ее смерти! Я убил ее! Вильям, Жюстин, Анри — их гибель на моей совести. Их смерть — дело моих рук.

Сколько раз за время моего добровольного заточения отец слышал от меня подобные речи. Иногда я видел по выражению его лица, что ему хотелось бы услышать некоторые объяснения, чтобы понять, что кроется за моими словами, исполненными такой горечи. В другое же время он воспринимал мои исступленные монологи как бред, как некую бредовую идею, которая вклинилась в мое сознание в ходе продолжительной болезни. И эта идея настолько овладела мною, что я продолжаю упорно цепляться за нее и тогда, когда уже начался процесс выздоровления. Я же избегал всяческих объяснений и хранил упорное молчание касательно того монстра, которого сотворил собственными руками. В глубине души я боялся, что мои признания кончатся тем, что меня сочтут за сумасшедшего, такая перспектива пугала, а потому страх намертво сковал мои уста. Да и как я мог поделиться своей страшной тайной с близким человеком? Можно лишь только догадываться, какую бурю чувств, какое смятение и ужас вызовут мои признания в груди того, кто станет слушать их! И вот вместо того, чтобы искать сочувствия у близких, вместо того, чтобы поведать людям о своей роковой тайне, я продолжал молчать. Если не считать тех бессвязных, неконтролируемых слов, которые изредка срывались с моих уст. Но я никак не комментировал их, хотя, не скрою, даже такое частичное признание своей вины несказанно облегчало мою душу.

Однажды во время одного из таких моих монологов отец, бросив на меня заинтригованный взгляд, сказал.

— Мой дорогой Виктор! Меня пугают ваши безрассудные речи. Заклинаю вас, дорогой сын. Никогда более впредь не произносить их при мне! Иначе я могу подумать…

— Нет! Я не сумасшедший! — воскликнул я с горячностью. — Готов поклясться небесами, которые были свидетелями моих экспериментов, что это я виновен в гибели всех этих невинных жертв. Я и мои научные манипуляции стали причиной их смерти. О, видит Бог, сотни, тысячи раз я готов был отдать всю свою кровь, каплю за каплей, чтобы спасти этих людей. Но правда в том, отец, что я не мог этого сделать! Даже ценой гибели всего человечества мне не удалось бы спасти их.

Мои последние слова окончательно убедили отца в том, что мой рассудок явно помутился, а потому он тут же сменил тему разговора, чтобы направить мои мысли в другое русло. Больше всего на свете ему хотелось навсегда стереть из моей памяти те душераздирающие события, которые случились в Ирландии. Он никогда не упоминал о них сам и испытывал нескрываемые страдания, когда я заводил речь о тех несчастьях, которые обрушились на меня там.

Но шло время, и мало-помалу я стал обретать душевное равновесие и спокойствие. На сердце моем по-прежнему лежал камень, но я перестал вслух обвинять самого себя в каких-то одному мне ведомых преступлениях. Для меня было достаточно и невидимых миру угрызений собственной совести. Невероятным усилием воли я заставил замолчать свой внутренний голос и не кричать на весь свет о своих преступлениях. Я снова стал спокойным, уравновешенным и сдержанным человеком, гораздо более сдержанным, чем до своей поездки на север, в царство льдов.

За несколько дней до нашего отъезда из Парижа в Швейцарию, я получил письмо от Элизабет.

«Мой дорогой друг! — писала она. — Счастлива была получить письмо от вашего батюшки, которое он отправил мне из Парижа. Итак, вы уже почти рядом, и через каких-то пару недель я смогу увидеть вас. Мой бедный, бедный кузен! Как же, должно быть, вы страдали все последние месяцы! Наверняка состояние вашего здоровья сейчас даже еще хуже, чем тогда, когда вы покидали Женеву. У нас эта зима тоже прошла очень уныло. Я вся извелась от невеселых мыслей и постоянно снедающих меня страхов. И все же надеюсь увидеть на вашем лице выражение умиротворенности, убедиться в том, что в сердце вашем еще остались силы для того, чтобы обрести утешение и покой.

Но одновременно страшусь того, что прежние чувства, те, которые истерзали вашу душу год тому назад, все еще владеют вами. Вполне возможно, время лишь обострило их и усилило ваши страдания. Я бы ни за что не посмела потревожить вас в такое непростое для вас время, помня о том, сколько несчастий обрушилось на вас, но разговор, который состоялся у меня с вашим батюшкой накануне его отъезда, требует некоторых объяснений прежде, чем мы встретимся снова.

Объяснения?! Быть может, воскликнете вы, дочитав до этого места. Какие объяснения, Элизабет? И что именно вы должны мне объяснить? Если ваша реакция будет таковой, то считайте, что вы уже ответили на все мои вопросы и я вполне удовлетворена, ибо мои сомнения рассеялись. Но в эту самую минуту вы далеко от меня. Вполне возможно, вы даже страшитесь каких-то объяснений, хотя в глубине души были бы только рады выслушать мои аргументы. Именно поэтому я и осмелилась взяться за перо. Нельзя и далее откладывать наш разговор, который я все никак не решалась начать, пока вы отсутствовали, пока вы были далеко. Но вот совсем скоро мы снова встретимся, а потому, собравшись со всем мужеством, я, наконец, рискнула написать вам все то, о чем уже давно собиралась сказать.

Виктор! Вам прекрасно известно, что наш союз с вами был предрешен изначально, еще нашими родителями, которые мечтали об этом с момента нашего появления на свет. Нам твердили об этих счастливых планах еще тогда, когда мы были детьми, приучали нас смотреть в собственное будущее именно так, считая наш брак делом решенным раз и навсегда. Мы были неразлучны в детстве и любили играть вместе, да и потом, когда стали взрослеть, сохранили эту нежную привязанность друг к другу и нашу детскую дружбу. Но ведь и брат с сестрой очень часто испытывают сходные чувства, вовсе не мечтая при этом о более сильных эмоциях или более тесных узах. Может быть, мой дорогой Виктор, это и есть как раз наш случай. Что скажете? Ответьте мне! Ответьте на мой вопрос со всей искренностью. Заклинаю вас сделать это во имя нашего будущего счастья, совместного счастья. И вот он, мой вопрос, адресованный вам. Что, если вы любите другую?

Вы много странствовали по свету. Несколько лет прожили в Ингольштадте. Честно признаюсь, мой дорогой друг, что когда минувшей осенью я увидела, как глубоко вы несчастны, как ищете одиночества и избегаете общения со всеми, у меня невольно закралась мысль, что вы сожалеете о нашей помолвке. Ибо, как человек чести, отдаете себе отчет в том, что просто обязаны выполнить волю своих родителей, хотя их желания явно противоречат вашим собственным намерениям. Но это совершенно необоснованные страхи, уверяю вас! Да, признаюсь вам без стеснения: я люблю вас. И все мои самые сокровенные девичьи мечты были связаны только с вами. В вас и только в вас я видела своего самого дорого друга и постоянного спутника жизни. Но ваше счастье значит для меня не меньше, чем собственное, а потому заявляю со всей ответственностью: наш брак сделает меня самым несчастным существом на свете, если я буду знать, что в его основе не лежит ваш свободный выбор. Даже в эту самую минуту я обливаюсь слезами при одной только мысли о том, что после всех тех страшных несчастий, которые обрушились на вашу голову, вы продолжаете цепляться за это ложно понимаемое понятие «человек чести». В то время как все, что вам нужно сейчас, это любовь, счастливая любовь. Она одна поможет вам стать прежним и снова обрести себя. Если вы не испытываете ко мне таких чувств, то ваши несчастья лишь усугубятся, они возрастут в десятикратном размере, я думаю, ибо наш союз тяжким грузом повиснет на вас, став непреодолимым препятствием на пути осуществления ваших желаний. Ах, мой дорогой Виктор! Хочу заверить вас, как ваша любящая кузина и друг детства, я слишком искренне и нежно люблю вас, чтобы стать таким препятствием для вашего счастья. А потому я никоем образом не стану мешать вам. Будьте счастливы, мой друг! Это — единственное, чего я хочу больше всего на свете. И если вы послушаете меня и обретете свое счастье, то поверьте, ничто не принесет мне большей радости и никакая сила на свете не посмеет более огорчить меня.

Пожалуйста, отнеситесь к моему посланию со всем спокойствием и не торопитесь с ответом. Не пишите мне ответное письмо завтра или послезавтра. Вполне возможно, наш разговор можно отложить и до момента вашего возвращения в Женеву, но только если он не доставит вам новых огорчений. Дядюшка подробно проинформировал меня о состоянии вашего здоровья. Ах, все, чего я хочу, — это увидеть улыбку на ваших устах при встрече, знать, что вы рады снова видеть меня! Большего счастья мне не надо. Остаюсь,

Ваша Элизабет Лавенца

18 мая 17-, Женева».

Письмо Элизабет заставило меня снова вспомнить страшные угрозы сотворенного мною чудовища, угрозы, которые на время я почти забыл. «В твою первую брачную ночь я буду рядом!» Вот он, мой страшный приговор! Наверняка в эту ночь демон зла пустит в ход все свои изощренные искусства, чтобы окончательно разрушить меня, уничтожить, лишить всяческих надежд на счастье, отдаленные проблески которого обещали хоть как-то ослабить мои страдания и хотя бы частично притупить незатихающую боль. Он явно вознамерился приумножить свои злодеяния, увенчав их моей смертью. Что ж, пусть будет так! Во всяком случае, перед этим между нами неминуемо случится схватка, бой не на жизнь, а на смерть. Если победителем из этой схватки выйдет он, то я, по крайней мере, упокоюсь с миром. Кончится его власть надо мной! Ну, а если победа достанется мне и это исчадие ада исчезнет навсегда, то тогда я снова смогу почувствовать себя свободным человеком. Да! Но только какая свобода будет ждать меня впереди? Увы-увы! Не буду ли я похож на того несчастного крестьянина, у которого вырезали всю его семью, убили прямо на его глазах, потом сожгли его дом, опустошили его поля, а его отпустили на все четыре стороны: ни своего угла, ни денег, ни единой близкой души на свете. Зато свободен! Вот такая же свобода поджидает и меня. Правда, у меня еще есть моя Элизабет! Мое сокровище! Лишь она одна в этом мире может хоть как-то уравновесить ту чашу весов, на которой громоздятся мои страхи, раскаяние, угрызения совести, осознание собственной вины, все те переживания, которые останутся в моей душе до самого смертного часа.

Моя ненаглядная, моя возлюбленная Элизабет! Я снова и снова перечитывал ее письмо ко мне и чувствовал, как душа моя размягчается, как в сердце просыпаются грезы, навевающие надежды о возможности счастья и райской любви. Впрочем, разве я уже не вкусил то яблоко с древа познания? И разве ангел своей бестрепетной рукой не выставил меня вон из парадиза, навсегда лишив всяческой надежды на счастье? Но ради Элизабет, ради ее счастья я готов принять смерть. Если только чудовище вознамерится привести в исполнение свою угрозу, то так оно и будет. Я умру! И это неизбежно. Так пусть моя свадьба с Элизабет ускорит эту неминуемую развязку. Ведь тогда я смогу умереть на несколько месяцев раньше, чем при других обстоятельствах. А что, если мой мучитель заподозрит, что я, напуганный его угрозами, сознательно тяну с бракосочетанием, откладываю свадьбу на неопределенный срок? Наверняка он изыщет другие и еще более ужасные способы, чтобы отомстить мне. Да, он поклялся быть рядом со мной в мою первую брачную ночь, что отнюдь не мешает ему придумывать все новые и новые изощренные пытки. Едва ли он успокоится, ожидая моего конца! Будет искать другие возможности и пути. Достаточно вспомнить, как он поступил с Клервалем! Едва озвучил свои угрозы — и тут же убил его, словно желая продемонстрировать мне, что все еще не пресытился кровью своих невинных жертв. Итак, я принял решение: если моя неотложная свадьба с кузиной сможет хоть в малой степени поспособствовать ее счастью или счастью моего отца, то я готов, и не имеет никакого значения, какие кровожадные замыслы строит противник, посягающий на мою жизнь.

Преисполненный самой твердой решимости поступить именно таким образом, я написал ответное письмо Элизабет. Оно было пронизано моей любовью к ней, но одновременно было выдержанным и спокойным по тону.

«Моя дорогая девочка! — писал я. — Боюсь, мало счастья осталось для нас двоих на этой земле. Однако если мне и будет суждено познать радость в один прекрасный день, то эта радость — вы и все, что связано с вами! Гоните прочь пустые страхи, дитя мое! Вам и только вам единственной посвящена вся моя жизнь, вы одна — мое утешение и радость. У меня есть тайна, Элизабет. Страшная тайна! Когда я поведаю вам о ней, душа ваша наполнится ужасом. Но зато вы поймете, в чем причина всех моих несчастий. Быть может, вы даже испытаете удивление при мысли о том, что я сумел выжить после стольких страданий. Я расскажу вам историю своих злоключений на следующий день после нашей свадьбы. Я не утаю от вас ничего, ибо полагаю, моя возлюбленная кузина, что между нами не должно быть никаких секретов. Но до того момента, прошу вас, никогда не поднимайте эту тему в наших с вами разговорах. И даже не упоминайте о ней! Я не просто прошу, но заклинаю вас всем святым, и знаю, что вы послушаетесь меня».

Спустя неделю после того, как я получил письмо Элизабет, мы возвратились в Женеву. Прелестная девушка встретила меня со всей теплотой и радушием. Но слезы выступили у нее на глазах, когда она обняла мою изможденную плоть и увидела лихорадочный румянец на моем лице. Я тоже обнаружил в кузине некоторые перемены. Она похудела и, казалось, навсегда утратила ту милую непосредственность и живость, которые раньше так пленяли меня в ней. Но она была ласкова, а взгляд ее, обращенный на меня, был исполнен такой нежности и сострадания, что о лучшем собеседнике не приходилось и мечтать. Особенно мне, человеку, затравленному и буквально загнанному в угол своими несчастиями.

Но то божественное состояние умиротворенности, которое снизошло на меня при встрече, не продлилось долго и не поспособствовало моему выздоровлению. Память снова и снова возвращала меня к страшным событиям недавнего прошлого, а вместе с воспоминаниями возвращались и мои безумные речи. Порой меня охватывали самые настоящие припадки сумасшествия. Преисполненный ярости, я становился почти неуправляемым. А уже в следующее мгновение затихал и погружался в пучины отчаяния и уныния. Я мог часами ни с кем не разговаривать и ни на кого не смотреть. Просто сидел неподвижно, раздавленный своими несчастьями, в изобилии обрушившимися на меня, силясь понять и не понимая до конца их причины.

В такие мгновения Элизабет была единственной, кому удавалось вывести меня из этого состояния полнейшей прострации. Ее тихий голосок, исполненный такой любви и нежности, утешал и согревал меня, и на смену оцепенению приходили нормальные человеческие чувства. Она плакала вместе со мной, она плакала вместо меня. А когда ко мне возвращался разум, пыталась всячески увещевать меня, приободрить, внушая, что следует смириться с судьбой и жить дальше. Увы-увы! Смирение подходит тем, кто несчастен. Но как может смириться и обрести душевный покой тот, кто знает, что он виновен? Лишь мучительные угрызения совести способны были порой хоть немного облегчить мои душевные страдания.

Вскоре по возвращении домой отец завел со мной разговор о скорейшей женитьбе на Элизабет. Я молча выслушал, никак не отреагировав на его предложение.

— Должен ли я понимать ваше молчание, как знак того, что у вас есть иные привязанности, сын мой? — поинтересовался у меня отец.

— Нет! У меня никого нет! Я люблю только Элизабет. И с радостью жду тот день, когда будет заключен наш союз. А потому можете назначать дату нашего бракосочетания, отец! Я готов к этому шагу. Обещаю, что сделаю все от себя зависящее, чтобы сделать кузину счастливой. Даже если это будет стоить мне жизни.

— Мой дорогой Виктор! Не говорите такие страшные вещи! Да, на нашу долю выпали тяжкие испытания! Ну так теснее сплотимся друг с другом. Отдадим всю неизрасходованную любовь, которая была предназначена нашим близким, которых мы потеряли, отдадим ее тем, кто рядом и кто еще жив. Да, нас мало, тесен наш круг, но искренняя любовь, которую мы питаем друг к другу, и все пережитые сообща страдания делают наши узы поистине нерасторжимыми. Время лечит. Надеюсь, со временем ваша боль и отчаяние утихнут, ослабеют, а потом на свет появятся новые, дорогие нашему сердцу существа, на которых мы сможем излить всю свою нежность и заботу, и они заменят нам тех, кого судьба так жестоко вырвала из нашего круга.

Вот таковы были рассуждения моего отца, его наставления. Но я слишком хорошо помнил угрозу чудовища. Более того, прекрасно отдавая себе отчет в том, какими неограниченными возможностями он располагает — ведь свое могущество он наглядно продемонстрировал мне кровавыми злодеяниями — я уже почти был готов поверить, что он непобедим. А потому, когда он озвучил свою зловещую угрозу «Я буду рядом с тобой в твою первую брачную ночь», то сомневаться не приходилось: так оно и будет. Но что значит для меня собственная гибель в сопоставлении с потерей Элизабет? Ведь смерть для меня не зло, а облегчение. А потому я с легкостью и даже с самым веселым выражением лица согласился и со следующим предложением отца: если кузина не будет иметь ничего против, наше бракосочетание должно состояться в ближайшие десять дней. Итак, я дал свое согласие, тем самым поставив, как мне тогда казалось, печать на всю свою дальнейшую судьбу.

Боже всемилостивый! Если бы только на один короткий миг я мог бы вообразить себе, какие дьявольские намерения, какие хитроумные планы вынашивал мой враг, этот демон во плоти. О, если бы я мог предвидеть тогда! Я бы бежал прочь, навсегда покинул родину и, превратившись в бездомного изгоя, странствовал бы в одиночестве по всему миру без друзей и близких. Я бы сделал все, чтобы не дать согласия на свой брак с Элизабет. Но в тот момент на меня словно нашло затмение или само чудовище с помощью какой-то злой магии ослепило меня на время, лишив способностей проникнуть в его истинные замыслы. И вот пребывая в полной уверенности, что ему нужен я и только я, вполне готовый принять собственную смерть, я лишь ускорил новое жертвоприношение, гибель самого дорогого мне существа на свете.

Чем ближе был день нашей свадьбы, тем тяжелее становилось у меня на душе. То ли меня мучили дурные предчувствия, то ли не давали покоя собственное малодушие и трусость. Однако всю бурю чувств, бушевавших у меня в груди, я наглухо запечатал внутри, скрыл за внешней приподнятостью своего настроения. Мое оживление вернуло улыбку на лицо отца. Он был рад видеть меня в таком настроении. Но вот Элизабет! От ее зоркого любящего взгляда не укрылось ничто. Она готовилась к предстоящему событию с той умиротворенной, ничем незамутненной радостью, которой чужды какие-либо страхи и сомнения. Разве что пережитые несчастья немного омрачали грядущее торжество. Иногда я читал в ее глазах немой вопрос. А что, если то, что сейчас представляется нам обоим таким близким, почти осязаемым счастьем, вдруг возьмет и растает в воздухе? Растворится без остатка, улетучится, как волшебный сон, оставив после себя лишь сожаления и печаль. Печаль, которая останется с каждым из нас до конца наших дней.

Было сделано все, что полагается для такого торжественного события; визиты с поздравлениями по случаю нашего бракосочетания следовали один за другим. И все улыбались, желали нам всяческих благ. Я старался быть немногословным, изо всех сил прятал в душе свои страхи и тревогу, с видимой готовностью участвовал в обсуждениях с отцом его планов касательно моего будущего, ясно понимая, что все эти планы могут в одночасье превратиться в декорации, на фоне которых развернется моя трагедия. Усилиями отца австрийское правительство вернуло Элизабет какую-то часть ее наследства. В частности, она стала владелицей небольшого имения на берегу озера Комо. Было решено, что сразу же по завершении брачной церемонии мы направимся на виллу Лавенца и проведем в окружении тамошних красот первые счастливые дни нашего медового месяца.

А пока же я предпринял все возможные меры для самозащиты на тот случай, если негодяй посмеет напасть на меня в открытую. Я постоянно носил с собой пистолеты и кинжал и все время был настороже, дабы монстр не застал меня врасплох; все эти меры предосторожности придали мне уверенности в себе и в собственных силах, и я стал гораздо спокойнее. Более того, по мере приближения заветной даты страшные угрозы моего мучителя стали и вовсе казаться мне эдакой манией преследования и только. Так стоит ли обращать внимание на все эти бредовые страхи или принимать их всерьез, когда в обозримом будущем меня ожидает столько счастья? И чем ближе был день, на который назначили нашу брачную церемонию с Элизабет, тем крепче была уверенность в том, что ничто не способно помешать обоюдному счастью, а вокруг только и разговоров было, что о предстоящем бракосочетании как о деле вполне решенном, которому ничто не угрожает.

Элизабет казалась вполне счастливой; видно, мое, хоть и чисто внешнее, спокойствие передалось и ей. Но в день, когда мы с ней должны были произнести слова клятвы верности и исполнить свои обеты, она была грустна: ее тревожили дурные предчувствия; быть может, она также думала о той страшной тайне, которую я пообещал ей открыть на следующий день после нашей свадьбы. Зато мой отец пребывал в самом благодушном настроении: его переполняли радость и ликование. Всецело поглощенный заботами, связанными с подготовкой к свадебным торжествам, он усмотрел в меланхолии племянницы всего лишь обычные страхи и волнения, которые переживает каждая невеста накануне столь знаменательного события.

По завершении церемонии отец устроил роскошный прием в своем доме, на который собралось огромное множество гостей. Что касается нас с Элизабет, то было решено, что новобрачные незамедлительно отправятся в путь прямиком по озеру; мы проведем ночь в городке Эвиан-ле-Бен на южном берегу Женевского озера, а на следующий день продолжим наше путешествие. День был прекрасным; ветер весело дул в паруса, и все провожавшие с улыбками махали нам вслед, когда наша ладья заскользила по воде.

То были последние счастливые мгновения в моей жизни. Лодка быстро неслась вперед, солнце припекало все горячее и горячее, но мы укрылись от его палящих лучей под тентом и с наслаждением разглядывали красоты проплывающих мимо пейзажей. Вот мы миновали гору Салев, взметнувшуюся вверх почти у самой кромки озера, а далее замелькали живописные окрестности Монталегре, и над всей этой красотой парил величественный Монблан, возвышающийся вдали в окаймлении других заснеженных вершин, тщетно пытающихся соперничать с ним в своей неприступности. На противоположном берегу озера темнела могущественная Юра, вздымавшая свою скалистую громаду на пути любого честолюбца, вознамерившегося покинуть родные места, одновременно неприступная и грозная для чужака, который вознамерился бы посягнуть на нее.

Я взял Элизабет за руку.

— Вы так печальны, моя любовь, так задумчивы! Ах, если бы вы знали, что мне довелось пережить! Как я страдал и все еще продолжаю страдать… быть может, тогда, моя дорогая Элизабет, вы бы сделали все от вас зависящее, чтобы я смог забыть на время о своем отчаянии, насладиться тишиной и покоем, всем тем, чем одарил меня этот незабываемый, неповторимый день.

— Будьте счастливы, мой дорогой Виктор! — отвечала мне Элизабет. — Надеюсь, я ничем не огорчила вас. Да и для расстройства нет никаких причин. Уверяю вас, задумчивое выражение моего лица вовсе не говорит о том, что мне грустно. Напротив! На душе у меня тепло и радостно. Вот только что-то внутри шепчет мне, что не стоит слишком доверять тому счастью, которое обещает нам будущее. Но я не стану слушать этот внутренний голос! Отгоню от себя прочь дурные мысли. Вы только посмотрите по сторонам! Взгляните на эти темные, густые облака, понаблюдайте за тем, как они медленно поднимаются вверх, едва касаясь вершины Монблана, отчего красота окружающего ландшафта делается еще заметнее и ярче. Полюбуйтесь бессчетным количеством рыбы, которая плещется в чистых струях прибрежной воды. Тут такая чистая вода, что можно разглядеть каждый камешек на дне озера. Какой изумительно красивый день! И все вокруг исполнено покоем и дышит таким счастьем!

Вот такими речами Элизабет пыталась отогнать от себя мрачные думы, а заодно развеять и мою меланхолию. Однако настроение ее было переменчивым. В какой-то миг глаза ее вспыхивали радостью, и тут же безмятежность сменялась беспокойством и тревогой.

Солнце уже клонилось к закату; мы миновали реку Дрансе, петляющую среди горных ущелий и то исчезающую в глубоких расселинах, то сбегающую вниз, к долинам, покрытым лесами.

Альпы подошли вплотную к берегам озера. Мы приближались к амфитеатру, сформированному из горных массивов в восточной части озера. Остроконечная вершина горы Эвиан, нависшей над уходящей вдаль горной грядой, сияла под лучами солнца в обрамлении зелени окружающих ее лесов.

Попутный ветер, который всю дорогу стремительно гнал нашу ладью вперед, сменился на закате легким бризом. Мы приближались к берегу. Теплые струи воздуха образовали едва заметную рябь на водной глади, ветерок слегка шевелил кроны деревьев. Все вокруг благоухало ароматами цветов и запахами свежескошенного сена. Когда мы пристали к берегу, солнце уже спряталось за горизонт. Но стоило мне ступить на сушу, как обуревавшие меня прежде страхи нахлынули с новой силой, и я почувствовал, что еще немного, и они всецело завладеют мною и останутся в моей душе навечно.

Перевод с английского Зинаиды КРАСНЕВСКОЙ.