Людмила Карпова. Сердолик — сердца лик

—    Па, папка-а, я люблю тебя очень-очень-очень! — И лечу навстречу распахнутым мне родным карим глазам. Знаю — не упаду, папка меня подхватит.
Подхватывает. Улыбчивой светлостью лучатся глаза, а руки нежно-трепетно гладят мои косы.
—    Доча, ты уже знаешь, что слово «любовь» не терпит никаких степеней. Я же читал тебе дневники Льва Толстого. Помнишь? «Можно любить либо не любить. Нельзя любить очень».
—    Люблю сильно-сильно, — не сдаюсь я, надеясь, что гениальный Лев Николаевич не имел в виду именно такой вариант.
—    Ой-ей-ей!.. Какие нежности телячие, — констатирует, став невольным свидетелем этой сцены, мой старший брат, которого нарекли Владимиром, и вовсе не в честь родителя, а в честь обожаемого отцом Владимира Владимировича Маяковского.
Милый мой братик, он, так же как и я, всем сердцем любил нашего отца, считая его непреложным авторитетом.
И если, вопреки всем законам бытия, гипотетически предположить, что Зеркало Жизни все же существует, то мы с братом — отражение родительской любви.
Мама полюбила своего избранника сразу и навеки. А он? Познакомившись  с ней в начале 30-х на курсах повышения квалификации учителей в Могилеве, уже назавтра сделал предложение, как говорится, руки и сердца. А по окончании курсов увез молодую жену на место своей работы на Комаринщину.
В моем сознании родители существовали как единое гармоничное целое,  как «нежное эхо друг друга», непостижимым образом улавливающее малейшие движения их душ. Они всегда были рядом, именно они изо дня в день посвящали нас в таинства окружающего мира, раскрывали секреты завораживающей магии печатного слова, именно они были примером преданности малой и великой Родине, уважения и внимания к каждому знакомому и незнакомому человеку. Именно с ними я чувствовала себя как на «седьмом небе», где, согласно мудрому Аристотелю, поселились навсегда радость, счастье, любовь.
Отношение же отца к женщине вообще представлялось мне в определенной степени «культовым», то есть исключительно бережным, рыцарским.
Возведя свою суженую на пьедестал, несмотря на стремительно несущиеся годы, он неизменно смотрел на нее зачарованно-влюбленными глазами. Не  единожды раненько утром, когда мамочка, торопясь, появлялась на кухне, а мы с папкой, по-заговорщицки затаившись, уже ждали ее там за накрытым к завтраку столом, демонстрирующим безудержность нашей кулинарной фантазии, он восхищенно шептал: «Доча, посмотри — какая у нас мама красивая!..»
С завидным упорством мой папка нырял и нырял в Сердоликовой бухте Коктебеля, пока не достал со дна морского заветный камешек-оберег, упомянутый в сохранившихся летописях под названием «экик» (сердолик) и, по утверждению Ивана Ефремова, очень ценившийся древними за целебную силу. Достал для своей Муси и окрестил его по-своему — «Сердца лик».
С веселой лукавинкой в глазах наблюдал папка за своей ладой, когда в каюткомпанию теплохода, на котором мы путешествовали по Волге, в белоснежнонакрахмаленных одеждах кок внес большущий торт и поздравил моих родителей с тридцатилетней годовщиной — жемчужной свадьбой.
Благословенны будут те, кто верует в Алые паруса!
Это, видимо, шло и от искренней любви сына к родной матери Александре Назаровне. Оставленная мужем с тремя маленькими детьми на руках, она безропотно, но стоически переносила уготованное судьбой. Спасая подопечных хвалынского детского дома, где устроилась работать воспитательницей, и своих родных деток во время голодомора на Поволжье, сумела привезти их всех в гостеприимную Беларусь. Своему же отцу, ставшему впоследствии светилом московской медицины, мой папка так и не простил предательства и пресекал любые попытки новоявленной столичной родни сблизиться. Он всегда морально и материально поддерживал мать, которая, к слову, при первом знакомстве с невесткой, перекрестив молодых иконой Божьей Матери, назвала Маньку, дочь Михалеву из деревни Жоровка, что на Любанщине, Мусенькой, а позже уже и самые близкие друзья стали к ней так обращаться.
Первый, сигнальный экземпляр своей книгии «Без нейтральной полосы» отец по-рыцарски торжественно преподнес маме, подписав ласково, не без доли иронии «Мусин-Карпов», а роман «За годом год» увидел свет с официальным посвящением: «Верному другу и помощнице М. М. Карповой посвящаю».
Они всегда были друзьями-единомышленниками, настоящей опорой друг другу, умели искренне радоваться своим и чужим жизненным победам, мужественно переносили невзгоды.
Я долго не могла понять, почему в один из мартовских дней, в преддверии женского праздника на лица моих самых родных на свете людей как бы набегала грустная тень, а их голоса, казалось, окрашивались приглушенно-минорными обертонами. Оказывается, там, на Комаринщине, после рождения первой дочурки — черноглазой и черноволосой щебетуньи Светланки («Такие красивые детки не живут долго», — шептались деревенские бабки) — у мамки обострилось заболевание сердца, и папа отправил ее в дом отдыха под Гомель. Дочка заболела двухсторонним воспалением легких и умерла. Отец хоронил ее один.  А к маме регулярно летели и летели его письма-голуби, неся с собой теплоту заботы и нежности. Не выдержав, он помчался к ней сам. Истина, что сердце матери не обманешь. При встрече, беря из рук любимого букетик подснежников, мама спросила: «Где похоронили нашу Светланку?»
Уже в сорок втором, когда, угодив под жесточайшую бомбежку фашистских самолетов, израненная (по сброшенной в кювет женщине прошелся не  один десяток охваченных ужасом людей), мама пришла в себя, то бросилась искать моего четырехлетнего братика, с которым направлялась из партизанского отряда на Большую землю. К счастью, нашла. «Я сохранила нашего сына…» — писала она в одном из военных писем. А ниже — обведенная чернильным пером маленькая детская ладошка Володи и приписка печатными буквами: «Мой папа! Вова и мама ждут тебя. Мне 6 лет. Скоро в школу. Карпов В. В. Твой свин». Так по-детски наивно ему наверняка хотелось подчеркнуть, что помнит некогда озвученные отцом строки В. Маяковского: «Вырастет из сына свин, если сын  свиненок…»
Отголоски военных событий и накал чувств, пережитых отцом тогда, отразились в его редких письмах, которые пересылались в небольшой поселок Нижне-Иргинск на далеком Урале, куда эвакуировались мама с моим братишкой. Те долгожданные весточки не позволяли угаснуть надежде и вере, помогали выжить. «Сегодня в обратную дорогу, — писал отец в марте 1942 года. — Задание получено, цель ясная, думаю, что с честью исполню поручение. Идя назад, я твердо уверен, что счастье не покинет меня: за мной будут всегда стоять Родина, ты, мой мальчик и ваша любовь ко мне. А это много о чем  говорит!
Если же придется умереть, умру с сознанием, что в общей победе над бандой человеконенавистнического Ирода есть и капля моей крови».
Неоспоримо, что связь родных душ существует. Она подпитывает надежду, спасает в экстремальных ситуациях, сберегает жизнь. «Мне в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви…» — как молитву повторял и повторял папа  во время разлуки слова известной песни, мама же — симоновское «Жди меня». Их любовь, что возникла с первого взгляда, вера друг в друга победила и смерть. Второе по счету тяжелейшее ранение отца оставило в его правом глазу металлический осколок разрывной вражеской пули. Глаз удалось сохранить (низкий поклон и благодарность неизвестной медсестре из партизанского отряда), но зрение в нем постепенно угасло.
Смерть отступила перед любовью и еще раз. В 1966 году отец пережил второй обширный инфаркт и пятнадцать зарегистрированных минут клинической смерти. Безнадежно разводя руками, врачи уже покинули палату, унося с собой кислородные подушки. А моя мама, не веря, что произошло непоправимое, начала делать своему любимому искусственное дыхание. «Дыши, Володя, дыши!..» Он, как признавался позже, слышал тот ее зов, который дал силы превозмочь неимоверную боль и подарил еще десять лет жизни.
Повесть «Без нейтральной полосы» папа подписал и мне: «Залатому ача дасіку (так я выговаривала слово «карандашик». — Л. К.) — дзяўчынцы, якая   не бачыла вайны. І хацелася, каб ведала пра яе толькі па кнігах. Дарагой маей Людачцы».
О войне писало и пишет не одно поколение белорусских авторов, особенно те, кому суждено было пройти ее адовы спуски и выстоять. Одним из них был    и мой отец. Однако в мое сознание война вошла как нечто лично прожитое и пережитое, а не прочитанное в книгах. Она высветилась своими героическими, трагическими и чудовищными гранями в первую очередь благодаря рассказам родителей, деда Михаля, хату которого сожгли за связь с партизанами, отцовских товарищей по оружию, его друзей-писателей.
Война!.. Она кардинально изменила судьбы людей.  Мой  отец,  вчераш ний учитель, стал партизаном, подпольщиком, разведчиком. Ему приходилось несколько раз переходить и перелетать на самолете линию фронта, бывать в лесных партизанских краях и в плененном врагом Минске. О мирной «безоблачности» напоминали разве что только подпольные клички «Володя» и «Учитель».
Война, которая невозможна без жертв и страданий, без сиротства, вдовства, беженства, слез и невыносимого горя, это еще и время смелости, мужества, патриотического горения. Она разъединяет людей, народы, но в определенном смысле и объединяет их. Отцу всегда везло на знакомства с личностями яркими, неординарными. В то время, когда смертельная опасность шла буквально рядом, ему посчастливилось встретиться с командиром партизанской бригады имени Дзержинского С. М. Короткиным, комиссаром партизанской бригады «Народные мстители» И. М. Тимчуком (в будущем — председателем Комитета по охране природы),  комбригом   В. Т. Воронянским,  командиром  партизанского   отряда
«Смерть  фашизму»  И. М.  Деминым  (после  войны  —  Генеральным  директором БелавтоМАЗа), славными дочерями земли белорусской М. Б. Осиповой, Е. Г. Мазаник и многими другими.
Скованныйгитлеровским оккупационным режимом Минск стал местом встреч с легендарными подпольщиками З. Гало, В. Шатько, редактором подпольной «Звязды» В. Омельянюком, профессором Е. В. Клумовым, именем которого названа  одна из минских клиник, талантливым журналистом А. Матусевичем, будущим академиком М. А. Дорожкиным и другими.
Для всех них слова «жить» и «бороться» являлись, по существу, синонимами. Ибо их жизнь действительно была борьба, борьба жестокая и беспощадная, священная борьба во имя Отечества, во имя Победы. Отцовские товарищи по борьбе стали не только прототипами героев его книг, но и полноправными героями, выведенными уже под своими подлинными именами и фамилиями в книге «Признание в ненависти и любви». Да и сам он стал одним из героев документальной повести Ивана Новикова «Дороги скрестились в Минске». Однако это произошло значительно позднее.
Спецгруппе разведчиков, в составе которой отец выполнял очередное задание, естественно, приходилось передвигаться по оккупированной фашистами территории Беларуси чаще всего  ночами,  тем  более  имея приказ  ни  в коем случае не реагировать ни на что происходящее, дабы не обнаружить себя. У одной деревни, затаившись, мучительно долго выжидали, когда же, наконец, пресытятся и прекратят зверствовать каратели. А те убивали и убивали, издевались, швыряли в разведенные костры книги, иконы. С гиканьем притащили за ноги молоденькую беременную женщину и, раскачав, тоже бросили в огонь. «Гых-ых-ых!» — взорвалось женское лоно, сберегавшее в себе еще одну жизнь.
Это «Гых-ых-ых!» долго будило отца по ночам. У меня этот рассказ навсегда запечатлелся в памяти.
А еще помнится обреченно-несчастный отцов взгляд, когда ему пришлось объяснять, что тот мерзкий шепоток («Это — та, которая...») за полным гостей столом мне не почудился, и плечики хрупкой женской фигурки вздрагивали при этом совсем не от холода (мама даже заботливо-нежно накинула на них свой пуховый платок)… Прорываясь из огненного блокадного кольца под озером Палик,  маскируясь
за чахлым прибрежным кустарником, спецгрупповцы могли отчетливо слышать, как совсем рядышком, растянувшись плотной цепочкой и переговариваясь между собой, лопотали немцы. Затаив дыхание, готовились к перестрелке: среди них была женщина с новорожденным сыном на руках.
До сей поры не укладывается в сознании, как возможно не то что осудить, даже просто глянуть с укором на женщину-мать, подарившую миру новую жизнь и решившуюся отнять ее, задушив собственное дитя, спасая этим жизни товарищей своих. Оказалось, возможно. И нашептывал именно тот, кто там, под Паликом, когда свои хлопцы плевали кровью от начинающейся цинги, по ночам тайком лизал припрятанную в рюкзаке соль.
А на далеком Урале после рабочего дня, выступлений перед жителями поселка о положении на фронтах, собирания посылок для бойцов-армейцев моя мама, школьная учительница-словесница, слепясь при лучинке, темными вечерами, а то и ночами вышивала чужим женщинам кофточки и платья, чтобы поддержать силенки маленького Володьки. Как-то он все крутился возле, прыгал на одной ножке, улыбаясь, заглядывал в глаза и наконец отважился:
—    Мам, только ты не плачь, мам, я спросить хочу. Не будешь  плакать?
—    Нет, сынок. А что?
—    Мам, а может, у нас есть кусочек хлебушка, ма-лю-сень-кий?
—    Нет, родной, нет.
—    А я и не хочу совсем, это я просто так. Только не плачь, мам. — И снова начал подпрыгивать, вытанцовывать, стараясь всем своим видом показать, что ему действительно весело.
«Вот окончится война, и мы будем есть только белый хлеб», — верила и обещала себе мама.
И она закончилась, эта долгая тяжкая военная дорога, закончилась в день освобождения Минска, куда спецгруппа отца вошла вслед за армейской разведкой. А через несколько месяцев из эвакуации сюда же добрались мои мама и брат. Мама даже не стала дожидаться высокой награды (ее представили к ордену Трудового Красного Знамени), она изо всех сил спешила: надо было заботиться о еще не оправившемся после ранения любимом.
Поселились на Сторожевке. Наш тогдашний адрес, как вспоминал Борис Бурьян, давался «очень по-писательски»: «Напротив Кондрата Крапивы и Андрея Александровича», либо «Рядом с Михасем Машарой», или «по соседству с Виткой…». Именно там я и сделала свои первые шаги.
Совершенно невероятным кажется сегодня, что сам Якуб Колас, гордость и мудрость литературы нашей, который дал отцу первую рекомендацию в Союз писателей, любил шутить со мной и обращался не иначе как: «Моя ты настоящая славяночка». Кондрат Крапива присутствовал при моем первом в жизни купании, а уезжая летом из города на дачу, они с женой Еленой Константиновной оставили в полное распоряжение нашей карповской семьи не только свой коттедж,  но и машину «эмочку». Андрей Макаенок будоражил мое детское воображение, показывая на обычной стене театр теней и при этом на разные лады виртуозно озвучивая голоса своих фантастических персонажей. А еще заразительно смеялся, реагируя на мое удивление: «Откуда же они все знают, как меня зовут?» Янка Брыль учил папу заплетать мне косы. Значительно поздней, приглашенный нашей кафедрой белорусской литературы на встречу со студентами-филологами, Иван Антонович подтвердил, что не только помнит тот факт, а помнит и то, что, ежели Карпову в пылу полемики приходилось отстаивать свою позицию, он обычно сражал собеседников аргументом: «Клянусь косами моей Людмилы!» Светлыми ангелами-хранителями нашей семьи всегда были Мария Филатовна    и Иван Петрович Шамякины. И это не говоря о том, что все жители дома № 36 по улице К. Маркса, куда переехали в начале пятидесятых многие писательские семьи, стали бесконечно дорогими сердцу на всю жизнь.
Отец был компанейским и гостеприимным человеком. Без всякого преувеличения отмечу, что в нашей квартире побывали, и не по одному разу, все наши тогдашние соседи: Т. Ходкевич и И. Громович, К. Кириенко и М. Последович, А. Зарицкий и М. Лужанин, П. Глебка и И. Мележ, Я. Брыль и Я. Скрыган, И. Шамякин и И. Науменко, Я. Мавр, П. Пестрак, М. Калачинский, В. Кравченко.
Как же они умели жить! Жить в полную силу, всем существом своим благодарно принимая счастливо прекрасные мгновения бытия под отвоеванным вольным небом, искренне радуясь жизненным и творческимх удачам тех, кто рядом, а при необходимости мобилизовывались и преодолевали нежданные горести. Это создавало особую атмосферу, которая царила в культурно-литературных кругах той поры.
Нам же, писательским детям, никогда в голову не могло прийти, что мы какие-то исключительные, элитарные. Мы обожали свой дом, обожали соседей, называя их исключительно дядями и тетями, а еще мы все были из поколения
«книжных детей», которые с жадным наслаждением поглощали одну книгу за другой. Именно благодаря заботе Ивана Шамякина имели возможность читать буквально все новинки, поскольку доступными становились самые престижные периодические и лимитированные тогда издания — «Иностранная  литература»,
«Наш современник», «Юность» и др. Собрания сочинений русской и всемирной классики, новые, еще пахнущие типографской краской книги белорусских авторов (преимущественно с автографами), постепенно заполнявщие полки книжных шкафов, прочитывались по мере их выхода в свет.
Для нас, «книжников», мой папа был признанным авторитетом, так как безошибочно подсказывал интересные произведения. Однажды, прихватив из кабинета том Мопассана и длинный китайский фонарик, я с головой укуталась   в одеяло и отдалась любимому ночному занятию. Утром родители обнаружили на полу у тахты, на которой я мирно спала, мопассановский роман и зажженный фонарик. За день я страшно изнервничалась, ожидая нагоняя за ночное «бдение», и особенно за «криминальное», не по возрасту чтиво. Однако папа спокойно протянул мне томик В. Вересаева и посоветовал прочесть «Исанку». Я же проглотила ее, как говорится, залпом, впечатленная изысканной ажурностью художественного рисунка, нюансовой передачей еле уловимых чувственных перемен в душевном состоянии молоденькой героини. Понятно, самые близкие подружки — Татьянка Шамякина и Галочка Скрыган — тоже тотчас прочитали эту повесть, которую потом мы с восхищением обсуждали. Польза оказалась двойной. Моя мама застала нас за удивительным занятием: три юные «грации» чинно двигались по нашей самой большой комнате, стараясь при ходьбе не перейти за линию одной выбранной половицы-досточки и при этом не сбросить с голов тяжелющие тома Большой Советской Энциклопедии. Так мы вырабатывали осанку.
Важной жизненной вехой, настоящей «зеленой школой» стали Королищевичи. Там возле Дома творчества писателей, где обычно мы проводили школьные, а потом и студенческие каникулы благодаря  своим родителям, я знала чуть ли  не каждую сосенку, березку, осинку, знала и высокую ель у дорожки, по кото рой ходили в столовую и у которой всегда останавливались: на лавочке под ней любил отдыхать Якуб Колас. Здоровались с Константином Михайловичем, взрослые начинали вести неторопливую беседу, я же быстренько шмыгала за ту ель в молоденький дубовый подлесок, а через несколько минут уже выползала оттуда чуть ли не с полным фартушком боровичков. Колас как всегда ласково, однако с заметной завистью заядлого грибника, говорил: «Моя ж ты настоящая славяночка. Все мои грибы пособирала! Ай-яй-яй!»
—    Они же пищали! — удивляюсь я.
—    Пищали?! — смеялся Колас, смеялись все, кто оказывался рядом. Приходилось серьезно объяснять:
—    Когда грибы собираем, то мама с папой меня всегда зовут: «Люда,иди скорее сюда к нам, тут где-то гриб пищит, тебя ждет».
Снова общий смех, от которого мне самой делается весело и уютно.
Те же Королищевичи. Приблизительно конец сентября. Колас уже сильно болен, с неизменной палочкой, но старается держать выправку. А на склонах недалекого заброшенного карьера наливается манящим ярко-алым глянцем душистая земляника второго урожая. Папка подсказывает, надо сходить в заветное местечко и насобирать Коласу ягод. Насобирала целый стакан, ни одной в рот. Стесняюсь, сердце готово выскочить, но ослушаться отца не смею и иду на второй этаж, тихонько скребусь в дверь коласовской комнаты, и она  открывается.
Колас удивлен, но и радостно взволнован неожиданностью необычного посещения: «Ах, ты, моя настоящая славяночка!» Благодарит, мечется по комнате, открывает шкаф и протягивает мне — невероятно! — два апельсина-солнца (видела и пробовала их разве что  на Новый год). Бегу на первый этаж, влетаю в наш номер, впечатленная, ошеломленная. Папа явно не разделяет моего восторга:
— Как же ты могла, Люда, за свою сердечную искренность взять плату?
Думается, и вовсе не самый подходящий для воспитания  момент, но тот урок запомнила навсегда.
Не единожды мы с Галей Скрыган и Таней Шамякиной припоминали, да  так и не смогли припомнить, чтобы родители когда-либо специально нас воспитывали. Да и зачем им было этим заниматься, если их, родительские, поступки говорили сами за себя, были примерной школой поведения, а не занудливое морализаторство. Впечатлительная детская душа, подобно лакмусовой бумажке, жадно впитывает и впитывает в себя все, что происходит вокруг. Ее невозможно обмануть фальшиво приветливой улыбкой, наигранной доброжелательностью или соблазнить конфеткой. Зато открытость и естественность она распознает безошибочно и принимает сразу.
Почти каждый вечер у финского домика, где мы поселялись последние годы, пока не построили «Ислочь», папа разводил костер. Постепенно разгорались загодя припасенные поленья, потрескивали сухие ветки и хвойные лапки, посылая в густую черноту небесной выси дымную струйку и космически быстрые искорки.
Помню, как подошел Владимир Короткевич, радостно-шумный, в приподнятом настроении (видимо, хорошо работалось днем). Сразу захватил меня своей идеей смастерить сей же час нечто совершенно необычное. Нарезал тоненьких лозовых прутиков, и мы принялись переплетать ими раскидистый куст крушины, имитируя ажурную паутину, а на ней прикрепили чудо-паука, искусно изготовленного из чаги. «Паучка-трудовичка», как с удовольствием констатировал Владимир Семенович. В процессе этой увлекательной работы вдохновенно, с присущим ему артистизмом успевал еще отвечать на мои вопросы: как экипировались древние ратники в XVI веке; правда ли, что средневековье было в действительности не самым «розовым» временем для рыцарского поклонения дамам; как приготовить настоящую белорусскую мачанку и т. д.
Кажется, на следующий день Короткевич пришел к моему отцу вместе с Рыгором Бородулиным. Мужчины долго разговаривали, перешептывались, громко хохотали, а когда гости ушли, папа дал нам с мамой почитать тогда еще «подпольный» «Сказ пра Лысую гару».
Невозможно представить, сколько вообще помнят благословенные писательские Королищевичи задушевных бесед-исповедей, горячих споров, в которых серьезные рассуждения, грустные воспоминания чередовались с курьезными историями, услышанными и выдуманными тут же анекдотами. Однако любые разговоры всегда сводились к острым литературным проблемам, к новым идеям и творческим планам, которыми делились, ища поддержки, советов или подтверждения своей правоты. О национальной культуре, родной литературе, из которых черпали жизненную силу, все могли говорить бесконечно.
Обычно после завтрака и почти до ужина в большом доме царила тишина, нарушаемая только характерным постукиванием пишущих машинок (какие там компьютеры в то время!), — писатели творили. Со двора иногда доносился собачий лай. Михась Машара и Анатоль Велюгин, развивая собственную теорию, шутили, и не без оснований, что собаки, проявляя бдительность, подавали голоса, злобно облаивали исключительно тех незнакомцев, у которых на головах не было шляп.
Мама не позволяла завести свою собаку. Зато дома у нас жили то заяц (дед с папой поймали зайчонка, когда демонстрировали один перед одним свое умельство косцов во время сенокоса), то ежик, который очень громко топал по ночам, то пара чечеток, то белка, оказавшаяся белом, которому брат Володя повредил лапку, испытывая отцовский подарок — «духовушку». Папа любил выпускать бела из клетки, когда работал по ночам, и тот уютно устраивался на папином плече или сворачивался клубком под настольной лампой аж до конца «творческой смены». Интересно было наблюдать за каждым из этих существ, которые настороженно-внимательно прислушивались и по-своему старались отреагировать на наши с ними разговоры. Зайца подарили молдавскому певцу Н. Краморенко (проходили Дни молдавского искусства в Беларуси), и он повез его домой своим маленьким детям. Бела выпустили в родную стихию.
Думается, что в каждой семье, да и у каждого отдельного человека, есть дорогой его сердцу некий знаковый предмет, который предопределяет их мироощущение и мировосприятие. Для нашей семьи подобный знак никогда не ассоциировался с дорогостоящим материальным предметом, его роль исполняли цветы — ромашки, васильки, розы, амариллисы, веточка сирени или черемухи... Их любили, ими любовались. Мама могла подолгу с ними разговаривать, уговаривать, поливая вазоны, составляя букеты и букетики, которые затем с особым вдохновением расставляла по комнатам. Они благодарно дарили аромат, радовали глаз, успокаивали душевные тревоги. А вот темно-пунцовые, бархатные амариллисы, будто разделяя семейное горе, не зацвели только трижды: в годы, когда не стало отца, брата Володи, мамы. После смерти деда Михаля в его хате перевелась герань, взбесилась собака, которую пришлось застрелить, а из колодца наутро навсегда ушла вода.
Накануне смерти отца мама достала из палеховской шкатулки заветный сердолик, гладила, что-то шептала:
—    Мне кажется, он потускнел. Надо было все же огранить его, как хотел  твой папка. Но ведь ювелир предложил распилить! Люда, распилить «сердца лик»?! — тихонько-тихонько заплакала и стала собирать свои черные вещи: костюм, туфельки, платок из вологодских кружев — подарок отца.
—    Мам, что ты делаешь? Разве можно? — ужаснулась я.
—    Он знает, — кивнула на камень. — А я потом, может, не сумею...
При прощании в Доме литератора мать простояла у гроба, не присев ни на одно мгновение, не уронив ни единой слезинки.
Надежным другом, опекуном, лекарем, добрым волхвом, который щедро одаривал своими чудесами, всегда был лес. Через какое-то время после пережитого горя мама стала на электричке уезжать именно туда, в лес, чаще совсем одна. После возвращения вечерами много писала, вспоминая о пережитых вместе радостях и невзгодах. Возле, на письменном столе, лежал сердолик.
А раньше, если получалось очутиться в лесном раздолье, папа с мамой обязательно обращали мое внимание, скажем, на тоненький стебелек цветка с чарующим названием «Ночная красавица», что одаривает изысканным ароматом только с наступлением вечера, то на какой-либо по-особенному перекрученный корешок, что будоражил фантазию, учили отличать яркий, насыщенно-бордовый пахучий чабор от его блеклого подобия, звали посмотреть на первые, закутанные в нежно-мягкие шубки, весенние колокольчики сон-травы (отец называл  их «сон боровой»), старались успеть показать вспугнутого зайца, тетерева на току, невольно потревоженное семейство важных лосей.
Вылазки в лес за грибами превращались в праздник. Как правило, приглашали на «тихую охоту» Ходкевичей, Скрыганов, Громовичей, Соболенков… Как-то отправились втроем. До полудня насобирали чуть ли не полный багажник. По заведенному обычаю выбрали красивую полянку на пригорке. Папа как всегда развел костер, приготовил рожончики, чтобы поджарить сало, мы с мамой присели напротив и, не теряя времени, принялись чистить грибы. Особенно тщательно перебирали отцовские трофеи. Он уже не видел правым глазом, мог поднять  и червивые. Мы же, чтобы, не дай бог, не загрустил и не обиделся, незаметно выбрасывали негодные.
— Люда, — заметила мама. — Что-то твой папка притих и, кажется, мурлычет.
Прислушалась, действительно мурлычет. Присмотрелась, что-то старательно мастерит, обложившись цветущим вереском.
Только когда подкрепились и начали собираться в обратный путь, отец неожиданно достал из-за спины веночек и протянул маме. Аккуратненько помастерски сплетенный из вересковых негнущихся веточек, он был украшен по кромочке маленькими грибочками. Любота, да и только! Ни ранее, ни позднее подобного шедевра я не видела. В том неповторимо исполненном веночке, неся его на голове, как драгоценнейшую диадему, напоминая лесную нимфу, мама и приехала домой.
В преддверии маминого сорокапятилетия отец заручился согласием известного белорусского художника С. Гусева, и тот начал рисовать мамин портрет. Причем они вместе обсуждали цветовую палитру будущего полотна, уточняли позу, выбирали наряд и аксессуары. Уже сама эта идея выявила не только желание сделать необычный подарок, порадовать, а и иметь возможность, несмотря ни на какие обстоятельства, в любой момент видеть ее, быть рядом с ней, заглянуть в ее дивные выразительные глаза.
«О, как любил их (мамины глаза. — Л. К.) всегда! — писал отец в своей последней книге. — И в слезах — будто в расплавленном жемчуге. И сияющие, широко раскрытые от радости. И какие-то скорбящие от преданности, от желания чтобы мне было лучше. Любил потемневшие от готовности броситься на любого, кто посмеет обидеть меня, сказать наперекор грубое слово, или полные мольбы быть справедливым и достойным справедливости.
Как и все светлые глаза, они меняли цвет. Когда она надевала зеленое платье, глаза молодели, отливали изумрудом. Когда надевала янтарные серьги и бусы, серые глаза как бы становились золотистыми, что-то обещали. В них сражались и чистое, ясное утро, и хмурая предвечерняя пора. Она знала об этом и охотно пользовалась даром-секретом как женщина, которая любит и хочет быть  любимой».
Отец и сам прекрасно рисовал, лепил. Еще работая директором крюковской средней школы, вывешивал на специальной  доске  скрупулезно  выписанные  им портреты учеников-отличников и нарочито шаржированные — двоечников. Перед самой войной, приехав в деревню погостить у тещи и тестя, вылепил из глины и покрыл лаком мамин бюст. Сходство, не раз пересказывали, было удивительным: прекрасное, одухотворенное лицо, казалось, дышало. Во время войны, когда немцы были уже совсем близко, дед, опасаясь, что тот бюст в крестьянской хате могут принять за изображение какой-либо советской лидерши, завернул его в рогожку и закопал в огороде. После победы откопал, однако он буквально на глазах рассыпался.
И все-таки отец не переставал меня удивлять. Однажды, прибежав после филфаковских лекций и открывая квартиру, услыхала за дверью неясные голоса.
С порога охватила взглядом следующую картину: в нашей маленькой прихожей в кресле сидит папа, мама облокотилась на дверной косяк, а рядом с ней стоит смуглый молодой незнакомец и читает стихи.
Поздоровались, и я прошмыгнула на кухню. Мама сразу же поспешила за мной, чтобы накормить голодную студентку, а из прихожей все доносились и доносились патриотически возвышенные строфы.
—    Кто это? — естественно, поинтересовалась я. Мама совершенно спокойно ответила:
—    Вор-рецидивист.
—    Ну, вы, родители, даете! — вырвалось у меня.
Выяснилось, что с тем «начинающим литератором» отец познакомился в стенах Володарки, где была организована конференция по его роману «Весенние ливни». Оказавшись на воле, бывший арестант прокутил все деньги, полученные при освобождении, и поэтому не мог выехать из Минска, где ему запрещено было задерживаться. Уж не знаю, кем он представился в Союзе писателей, однако наш адрес ему там дали. Просьбу неожиданного посетителя отец исполнил, хотя мама выразительно вздыхала. А одолженные деньги через некоторое время вернулись по почте.
Следующий раз прихожу домой, и ко мне бросается необычно возбужденный Димка — мой маленький племянник. Раскраснелся, глаза округлились до размера каштанов, а сложенной лодочкой ладошкой (уже знает, что пальцем тыкать неприлично) указывает направление и от волнения срывающимся на шепот голоском предупреждает:
—    Люда, ты только вон в тот угол не ходи!
—    Почему? — удивляюсь я.
—    Там… Та-а-кой живет!.. — в определении «такой», казалось, собрались все ужасы вселенной.
—    А в тот, другой угол, можно? Немножко поразмыслив:
—    Там тоже живет, но туда можно.
Разумеется, догадываюсь, откуда взялись подобные фантазии, поскольку отец в свое время и для меня населял окружающее пространство таинственными неземными созданиями, а то «осовремененными» мифологическими героями Древней Греции.
Захожу в кабинет к отцу и спрашиваю:
—    Па, что ты наговорил малышу?
—    А что он тебе сказал? — вопросом на вопрос откликается папка. Пересказываю.
—    Молодец, абсолютно точно. Ты, Людмила, в тот угол, и правда, не ходи, а то там та-а-кой живет...
Я всегда восхищалась не только отцовской эрудицией, потрясающей осведомленностью в самых различных областях, но и его коммуникабельностью, деликатной манерой общения с собеседником. Контакт устанавливался буквально сразу, и тогда человек без стеснения начинал говорить о самом сокровенном. И не важно, был ли этот человек собратом-литератором, товарищем военной поры, бывшим учеником, сельчанином, строителем, заводским рабочим, а то      и ребенком, он все равно попадал в магнетическое поле отцовской личности. Свои же обещания людям отец исполнял всегда. Потребовалась помощь заболевшей эпилепсией дочери бывшего радиста спецгруппы, и папа связался с Александром Мироновым, который обладал чудодейственными рецептами своих предков — народных целителей. Необходимы были редкие лекарства, квартира, заступничество, защита Красного костела, который украшает сегодняшнюю площадь Независимости, бездумно уничтожаемого на реке Белой мореного дуба и многое-многое другое, и тогда отец превращался в «ходока». За себя, за нас он  не просил никогда.
Коричневого карандаша (теряя зрение, папка лучше иных распознавал именно этот цвет) редактора отдела прозы и критики журнала «Полымя» побаивались многие авторы, тем не менее, с благодарностью принимали «коричневые» правки и просторные маргиналии на полях своих рукописей, ибо доверяли компетентности и художественному вкусу редактора. Собственные же, даже уже изданные книги, отец кромсал нещадно: вычеркивал недостаточно точные, на его взгляд, определения, обороты, фразы, полностью перечеркивал некоторые страницы, дописывал, а то и переписывал заново целые разделы. Он буквально горел и сгорал, терзался, успокаивался и снова терзался, стремясь в силу своих способностей, своего таланта, своего понимания успеть сказать свое, карповское, слово.
«Как же не хочется умирать, доча! Сейчас я только-только начинаю видеть дальше и понимать глубже», — жаловался он мне. Так и осталась только начатой  автобиографическая повесть «Открытая звезда».
Очень эмоционально отец всегда говорил и писал о Минске. Он видел и помнил столицу конца 30-х годов, когда учился здесь в пединституте. Он видел и помнил город, охваченный паникой и огнем, когда под сумасшедшей бомбежкой фашистов сдавал экстерном государственные экзамены, он видел и помнил его страдающим, но непокоренным в разгар Великой Отечественной, видел и наблюдал, как Минск возрождается из руин...
«Любовь к городам приходит непросто, — писал отец. — Она очень требовательна. Ее нужно завоевать. Есть города-труженики, есть города-воины, городаздравницы, есть города-музеи. Разве ко всем пришла всенародная любовь и все они окружены уважением так, как Москва, Ленинград, Киев, Волгоград, Севастополь? Чтобы завоевать такую любовь, городу необходима эпопея, подвиги в войне и мире. Необходимо, чтобы в годины, когда решается судьба народа, город совершил нечто очень и очень важное. И только тогда он становится народной святыней».
Минск стал отцовской болью, любовью, стал самостоятельным героем цикла
«На перевале столетия», в который  вошли романы «Немиги кровавые    берега»,
«За годом год», «Весенние ливни», «Сотая молодость», а также книга «Признание в ненависти и любви».
Исключительной концентрации духовных и физических сил стоила отцу работа над созданием первого фотоальбома «Мінск», уникальных сегодня сборников «Мы расскажем о Минске», «Город  и годы»,  «Сквозь огонь и смерть».  Он, как правило, находился в неком лихарадочно возбужденном состоянии, пока замысел очередного творческого проекта не приобретал очертания завершенности, окончательно оформлялся композиционно и содержательно. Работа над фотоальбомом превратила отцовский кабинет в студию, где пол долгое время был устлан фотографиями самых различных форматов, а на письменном столе громоздились груды объемных рукописей. И только мама умудрялась навести там относительный порядок, возвращая после уборки каждую страничку на предназначенное отцом место.
Вообще вся отцовская работа делалась по зову сердца, делалась с горячим желанием, чтобы Минск наконец-то был награжден званием Города-героя, а также еще и во имя того, чтобы с самого детства будущие мудрые, сильные, мужественные потомки осознавали себя неотъемлемой частицей своего народа, знали и уважали его многострадальную историю и не забывали ее уроки.
Бережно храню нежно-розовое чудо с красными прожилками, подобное юным соцветиям яблони, время от времени беру в руки и любуюсь: «Вот он, сердолик, — СЕРДЦА ЛИК».
— Па, па, я люблю тебя!