Томас Оуэн. 15-12-38 (рассказ)

Он вертел в руках сиреневый конверт, заинтригованный необычным способом его доставки. Зажав конверт между указательными пальцами обеих рук, он вращал его вокруг невидимой оси с нерешительным видом, пытаясь догадаться, кому из его знакомых мог принадлежать этот крупный неровный почерк. Почему-то он не решался открыть загадочное послание; ведь даже характер написания адреса, казалось, таил в себе что-то тревожное и гнетущее:
«Господину Петрусу Вильджеру. Срочно».
Было ли действительно что-нибудь необычное в доставке письма не  по почте, а через посыльного? Разумеется, нет. Но для мрачного законника, живущего одиноко и замкнуто среди книжных полок со сводами законов и трактатами по юриспруденции, занимающегося копанием в старинных текстах исключительно из бескорыстной любви к праву, чем из-за стремления обратить свою науку на пользу жалобщику, в этом  слове
«Срочно» таилось необычное вмешательство активной жизни в ту строгую и несколько застывшую область, которую он привык считать сферой своей деятельности.
Он не решался признаться в этом самому себе, но письмо действительно было получено им при таких обстоятельствах, что не могло не породить в его душе неопределенное смятение; на этот раз его нельзя было отнести только на счет его тревожной беспокойной натуры.
Как это было? Неожиданно затрезвонил дверной звонок — несколько быстрых настойчивых трелей. Так мог звонить человек, пытающийся найти убежище от настигающих его преследователей. По странной случайности именно в этот момент он проходил коридором, а поэтому открыл дверь почти мгновенно. Он буквально рванул на себя дверь с нервозной резкостью — настолько его вывел из спокойного состояния этот шумный судорожный трезвон — и оказался, растерянный и неловкий, перед абсолютной пустотой.
За дверью никого не было. Спустившись вниз, он окинул взглядом  пустынную и враждебную улицу; казалось, что люди покинули ее много веков назад, и с тех пор улица была навсегда лишена присутствия человека или хотя бы животного. Ему чудилось, что он стоял перед застывшими в кладбищенской безжизненности камнями мостовой, словно перед символом печали, как единственный восставший из мертвых, единственный возродившийся к жизни в проклятом безлюдном городе.
Никогда раньше он не испытывал такой жуткой леденящей тоски, навеянной на него обычно тихой мирной улицей, такой чистой и ухоженной, с узкими тротуарами, с аккуратно вымощенной булыжником проезжей частью; все вокруг внезапно стало воплощением оцепенения, немого укора, одинокого отчаяния.
«Какой болезненный вид у этой улицы», — подумал он, и его сердце сжалось от сострадания.
И он был прав. От выстроившихся шеренгой одинаковых унылых фасадов с трагическими физиономиями и неприятно усмехавшимися пустыми балконами с поразительной силой исходило ощущение болезненности и печали.
Пока он стоял, застыв в нелепой позе, из дома напротив вышел мальчишка. Он выглядел так, словно только что получил какое-то указание от человека, скрывавшегося за приоткрытой зеленой дверью. Полученное мальчишкой  поручение явно не вызывало у него энтузиазма, но он все   же отправился выполнять задание, хотя и с крайней неохотой. Петрусу Вильджеру даже показалось, что чья-то рука — если, конечно, это была рука — подтолкнула мальчишку в плечо, прежде чем дверь захлопнулась.
Мальчишка направился в его сторону, пересекая улицу немного наискосок; он шел, опустив глаза, словно капризный ребенок, которому родители сердито сказали: «Не капризничай, иди поцелуй эту пожилую даму…»
Не поднимая глаз, мальчишка протянул ему конверт, и Петрус Вильджер машинально взял его, несмотря на вспыхнувшее в нем запоздалое нежелание делать это.
Мальчишка быстро повернулся и направился прочь, всем своим видом выражая недоверчивость и враждебность.
Петрус Вильджер взглянул на конверт — письмо действительно было адресовано ему. Затем он поднял неуверенный взгляд, словно ошеломленный чьей-то коварной уловкой, пробудившей в нем глухое раздражение, странным образом воздействовавшее на его психику: ему одновременно хотелось или зарыдать, или ударить кого-нибудь…
Он решил вернуть мальчишку-посыльного и расспросить его, но тот был уже довольно далеко.
— Эй, мальчик! — позвал Вильджер.
Мальчишка обернулся, но увидев сурового мужчину, нелепо размахивающего руками на невысоком крыльце, внезапно бросился бежать.
И в этот момент Вильджеру почудилось нечто странное, пугающее. Мальчишка удирал во всю прыть, но топот его ног, казалось, раздавался с одного и того же места пустынной улицы, с одной и той же громкостью, словно он не мог убежать и отчаянно перебирал ногами, оставаясь на одном месте, пытаясь преодолеть встречное движение бегущей дорожки. Вильджеру захотелось броситься к нему, чтобы разобраться в этом непонятном явлении, но он не мог сдвинуться с места, охваченный внезапно навалившейся на него страшной усталостью. Его состояние походило на вялое объятие ночного кошмара, не позволяющего ногам передвигаться именно в тот момент, когда может спасти только немедленное бегство. Настоящий паралич, причем не только тела, но и духа.
Он ощущал нечто похожее на тупую пульсацию мыслей в голове. Таинственное биение мозга, заставляющее вас смотреть, не отрываясь, на катающийся по кругу шарик, все повторяющий и повторяющий с вызывающей отчаяние точностью свой путь, делающий это неизменно и непреклонно, несмотря на все ваши усилия заставить его сойти с вечной орбиты, изменить направление движения и по прямой устремиться в бесконечность.
Это было одно из тех мгновений, когда вы уже не хозяин своим мыслям, когда что-то чужое нагло овладевает вами, язвительно посмеиваясь над вашими яростными, но бесплодными попытками снова овладеть всеми своими способностями.
Так бывает, когда вы смотрите на каплю чернил, повисшую на кончике пера;  она  медленно  тяжелеет  под  вашим  взглядом,  постепенно удлиняется, готовая вот-вот упасть, но вновь и вновь возвращается в прежнее положение, к прежней форме, отказываясь сорваться с пера. Вы можете сколько угодно решать про себя, что вот сейчас она, наконец, упадет… и она действительно вытягивается, почти отделяется, еще, еще немного... И все повторяется снова и снова. Вы уже побеждены, вы пытаетесь перевести свои мысли на что-нибудь другое, но упрямая наглая капля опять вытягивается на кончике пера...
Когда Вильджер стряхнул с себя оцепенение, мальчишка уже исчез. Вернувшись к себе, Вильджер с большим усилием закрыл за собой дверь, словно чьи-то невидимые руки препятствовали ему сделать это. Едва передвигая налившиеся свинцом ноги, он с трудом добрался до кабинета. Там, рухнув в кресло, он, наконец, воткнул нож для разрезания бумаги под клапан конверта так, как вонзил бы кинжал в тело врага.
С дрожью во всем теле он извлек из конверта короткую записку.
Чья-то рука, представившаяся ему сухой и морщинистой, написала на клочке бумаги несколько малозначащих слов:

Тел. 15-12-38. Жду новостей.

Он вздохнул с облегчением и улыбнулся. И всего-то! Почувствовал, что превратился в детский шарик, несущийся вверх, в голубое бездонное небо. Исчез давивший на сердце груз. Разжалась железная хватка, тисками сжимавшая ему виски.
«Глупая шутка, — подумал он, совершенно успокоившись. — Но если я позвоню по этому номеру, наверняка наткнусь на шутника, а он только и ждет, чтобы посмеяться надо мной».
И при одной только мысли об этой возможности, угрожавшей нарушить все его привычки, расстроить его жизнь отшельника, он неожиданно приободрился. Он уже почти позабыл все сверхъестественное, что мерещилось ему в этой истории. Даже тягостные ощущения, только что испытанные им, почти изгладились из его памяти, словно речь шла о рассказанной кем-то давнишней пустяковой истории.
Вильджер оделся и вышел на улицу, показавшуюся ему гораздо менее печальной. Мимо него прошла женщина с ребенком.
Он попытался отыскать взглядом зеленую дверь, из-за которой появился маленький посыльный. Зеленая дверь... Кажется, на ней был маленький черный глазок…
Но таких дверей перед ним оказалось много — три, семь, десять... Почти все двери домов, выстроившихся в ряд на противоположной стороне улицы, были выкрашены в зеленый цвет. Как узнать среди них именно ту дверь?
Во всем этом чувствовалось нечто неприятное, чем-то похожее на ощущение, появляющееся у вас, когда вы что-то потеряли, но не представляете, что именно.
«Откуда же мог выйти этот мальчишка?» — подумал он.
И картина всего произошедшего тут же возникла перед его внутренним взором. С неожиданной четкостью он увидел лицо посыльного — одновременно юное и старческое. Одновременно с оттенками простодушного человеческого и злобного животного. Патетическое морщинистое лицо карлика, на которое ему довелось бросить беглый озабоченный взгляд. Странное лицо, которое вряд ли когда-нибудь изгладится из его памяти.
Он заторопился. Казалось, будто пустынная улица уставилась ему в спину десятками недоброжелательных глаз. Ощущение от этого напоминало прикосновение смоченной в холодной воде губки к потной спине. Он перевел дух лишь добравшись до центра города, до шумного, заполненного людьми перекрестка.
Словно спасающийся от преследования преступник, он вбежал в бар,  в большой, ярко освещенный зал, где перед уставленной множеством бутылок стойкой толпилась сытая довольная публика. Здесь, по крайней мере, он не чувствовал себя одиноким. Здесь нельзя было погибнуть ни от голода, ни от жажды, ни от удушья…
Он жадно осушил появившийся перед ним стакан ледяного пива, после чего у него в висках началась болезненная металлическая пульсация. Он попытался успокоить ее, обхватив голову руками.
Когда Вильджеру стало немного легче, он огляделся. Казалось, что вокруг него толпятся только счастливые, никуда не спешащие люди. Они входили в бар, пожимали чьи-то руки, разворачивали газеты, жевали бутерброды, разговаривали, оживленно жестикулируя, играли в кости, курили, расплачивались и уходили. И он находился в этой толпе, по-прежнему одинокий и озабоченный… Внезапно он поймал себя на том, что машинально выписывал на поверхности столика колонку чисел, словно собираясь складывать их:
15-12-38
15-12-38
15-12-38…
Странно, но карандаш словно сам собой четко писал эти числа на грязном мраморе. Похоже, он мог бы часами продолжать это занятие, если бы неожиданно не осознал, что вытворяет его рука, пишущая независимо от его воли, в то время, как мысли блуждали где-то далеко, а взгляд рассеянно скользил по ногам сидевшей напротив молодой женщины.
Неожиданно он вскочил. Это движение оказалось таким резким, что соседи с удивлением оглянулись на него. Спотыкаясь, он пробрался между столиками к кассе, где попросил ключ от телефонной кабины.
Он в третий раз набирал предначертанный ему злополучный номер. Делал это подчеркнуто спокойно и старательно, как будто мог потерпеть неудачу, поддавшись охватившему его волнению. Каждый раз подолгу ждал ответа. В неведомой дали, в глухой пустоте раз за разом раздавался звонок, одинокий, приглушенный, словно чем-то встревоженный.
«Раз есть звонок, значит, телефон с этим номером существует на самом деле, — подумал он. — Но почему-то никто не берет трубку…»
Он терпеливо ждал. Решил, что даст себе возможность прослушать еще пять звонков вызова, но затем раз за разом возобновлял эту малодушную отсрочку. Это было сильнее его.
И вдруг кто-то снял трубку на другом конце провода. Почему-то это вызвало у него ужас. Может быть, потому, что он уже не надеялся на успех и предпочел бы вечно ждать возможного ответа вместо того, чтобы столкнуться с реальностью, на которую не рассчитывал… И что он хотел сказать этому шутнику? Он уже забыл. Честно говоря, он оказался в тупике.
—    Алло! — произнес на другом конце провода негромкий бесцветный голос.
—    Алло! — поспешно ответил Вильджер, ответил слишком торопливо для солидного человека. — Алло, алло… Имейте в виду, голубчик, вы не проведете меня с вашими шуточками. Я стреляный воробей, и…
Он запнулся, разозлившись на себя из-за банальности сказанного. Было ясно, что он говорил глупости, потому что говорил, не думая, предпочитая любые слова этому раздражающему молчанию.
В трубке послышался странный, словно царапающий слух смешок. Этот звук показался ему пустым, не имеющим смысла, но это был единственный ответ на его слова.
—    Алло! Говорит Петрус Вильджер, — сказал он. — С кем имею честь?
Невыразительный, слегка ироничный голос ответил:
—    Да, да… Сколько ни иди вперед, а расстояние не изменится… Трубку повесили.
В бессильном гневе Вильджер продолжал слушать тонкое посвистывание и периодический треск паразитных токов. Затем он резко, с каким-то отчаянием повесил трубку и вышел из кабины, чувствуя себя явно не в своей тарелке. В этот момент оркестр в зале грянул какую-то разухабистую мелодию, и он вздрогнул от неожиданности. Ему почудилось, что публика в баре встретила его с издевкой, будто радуясь удавшемуся розыгрышу.
Он сел за столик, облокотился и закрыл лицо рукой, стараясь уйти в себя, изолироваться от шума, от толпы. Такие люди, одинокие и патетические, лишенные человеческого участия и погруженные в свои болезненные вялые мысли, нередко встречаются в общественных местах.
Неясные страхи, странные кошмары, все самое жуткое, что только может представить себе болезненное воображение, — все это подкралось  к нему мрачными тревожными извивами и теперь сжимало ему горло свинцовой рукой, не позволяя вздохнуть.
Весь страх перед неизвестным, вся жуть, воплощенная в улице, на которой находился его дом, все колдовство  необъяснимого  проклятья, так несправедливо обрушившегося на него, терзало ему сердце мелкими царапинами, словно отравленными коготками. Ему хотелось зарыдать, как ребенку, на которого обрушился слепой рок, но который не решается ни протестовать, ни даже плакать, настолько он потрясен случившейся с ним несправедливостью.
Нечто неизбежное, непреклонное, нахлынувшее откуда-то издалека, набросило на него свое черное покрывало. Нет, ему уже не удастся освободиться. Он слишком большой, слишком тяжелый, его слишком крепко держат невидимые руки, медленно, но уверенно заставляющие его согнуться, покориться.
Он решил отказаться от борьбы и бежать. Сейчас бросится на пол, ползком проберется между столиками, между ногами посетителей… Он избавится от непонятной мрачной угрозы…
— Вам плохо, мсье? — заставил его очнуться голос гарсона в белой куртке.
И эти простые слова словно освободили его. Он смог выпрямиться, найти силы для сопротивления; разум его прояснился настолько, что догадался рассчитаться за свой стакан пива.
Выйдя из бара, он окончательно стряхнул с себя недомогание. Да, ему нужно основательно провериться у врача, может быть, взяться за лечение. Он слишком много работал последнее время; несомненно, это усталость вызвала в его мозгу безумные образы. Конечно, он должен отдохнуть. Может быть, стоит съездить в деревню к старому дядюшке-таможеннику, который регулярно раз в году все с той же скромной и никогда не теряющей надежды настойчивостью приглашает его провести у него несколько дней. Попавшаяся на глаза кабина телефона-автомата на углу улицы вновь пробудила в нем прежние тревоги. Он не смог устоять перед искушением снова погрузиться в них и набрал номер центральной телефонной стан-
ции.
—    Не могли бы вы сказать, кому принадлежит номер 15-12-38?
—    Минуточку…
Он ощущал невероятное напряжение. Его нервы от макушки до пят превратились в одну звенящую струну.
—    Алло? Вы сказали: 15-12-38?
—    Да, да…
—    Такого номера не существует.
—    Но, мадемуазель, — пробормотал он, — я только что разговаривал с этим номером…
—    Этого номера нет, — повторил сухой голос.
—    Но, уверяю вас… — его буквально трясло от волнения.
—    Прослушайте, такого быть не может.
И поскольку он продолжал настаивать умоляющим голосом, телефонистка повесила трубку.

*  * *
Петрус Вильджер вернулся домой совершенно измотанным. На этот раз улица не показалась ему такой враждебной, как раньше. Он опять встретил женщину с ребенком на руках, и это успокоило его.
Прижавшись носом к стеклу, словно ребенок у витрины магазина игрушек, он наблюдал за улицей. Эти зеленые двери, враждебные, застывшие, мертвые, словно их нарисовали на стенах домов…
Вечер опускался на город подобно мелкому дождю, заполняя пространство серыми и черными нитями. Фонари разбрасывали вокруг столбов скудный свет, образуя бледные гало в этой похожей на туман водяной взвеси.
Внезапно он вздрогнул. Кто-то бежал по улице… Это был мальчишка с лицом карлика! Он явно направлялся к одному из зданий напротив.
Вильджер оторвался от окна и как сумасшедший слетел вниз по лестнице. Оказавшись на улице, он успел заметить, что мальчишка остановился возле одной из дверей, распахнувшейся перед ним, и нырнул в нее. Не раздумывая, Вильджер бросился следом.
Дверь позади него захлопнулась раньше, чем он успел пожалеть о своем необдуманном поступке. Он оказался в темном коридоре, окруженный атмосферой склепа. Ледяной воздух, хотя и пригодный для дыхания, казался древним, словно он много лет находился среди каменных стен, где не мог обновляться.
Его неудержимо потянуло назад, на улицу, и он принялся на ощупь искать входную дверь в царившем вокруг мраке. Поиски были безрезультатными — он повсюду наталкивался только на шершавые стены из грубо обтесанных блоков песчаника — как по обеим сторонам узкого коридора, так и с торца, где только что находилась дверь, через которую он вошел. Но раз за разом он оказывался в глухом тупике.
Неожиданно Петрус Вильджер почувствовал, что изменилась не только обстановка вокруг него — кардинальным образом изменилась его судьба. Ему стало ясно, что он очутился в совершенно иной жизненной плоскости, что он попал в какой-то иной мир. Было очевидно, что ему уже никогда   не удастся выбраться отсюда. Поняв это, он покорился без сопротивления. Ему, правда, хотелось закричать, но голос перестал подчиняться его воле. Он словно очутился под непроницаемым колпаком, где задыхался без воздуха, заживо погребенный в своих кошмарах.
Наконец он решился очень осторожно двинуться вперед и вскоре наткнулся на лестницу. Начал подниматься по ступенькам, но по мере того, как двигался вверх, ступени под его ногами как будто уходили вниз… Вот и площадка… Чья-то рука — если это была рука — решительно, но не грубо взяла его за локоть; его провели таким образом через просторную слабо освещенную сводчатую комнату, где он почувствовал сильный приток свежего воздуха.
Когда Петрус Вильджер обернулся чтобы взглянуть на своего поводыря, влекущего его к предначертанному судьбой исходу, хватка на его руке мгновенно исчезла. Он с тревогой ощупал себя и несколько раз провел рукой по тому месту, где только что чувствовал властное давление. Возле него никого не было. О том, что было миг назад, напоминало только ощущение тепла, впрочем, быстро исчезнувшее.
Он остановился. До него долетел отчетливый звук упавшей капли воды — с таким звуком вода капает на плоский камень. Он вздрогнул от неожиданности. Свет в помещении сразу же стал более ярким, и он смог, наконец, оглядеться.
Он находился в огромном зале, высоком и идеально круглом, как ему показалось, и накрытом таким же круглым куполом. Пол был выложен каменными плитами голубого цвета. Казалось, что сходившиеся где-то высоко над головой стены были сделаны из мягкого, странно податливого материала, потому что по ним время от времени пробегала мелкая дрожь, словно по ткани, колеблющейся под порывами ветра.
Он бросился к стене, надеясь найти выход, и остановился, окаменев от ужаса, — ему показалось, что зал мгновенно расширился в этом направлении. Он кинулся в другую сторону, вытянув перед собой руки. Стены снова отступили перед ним. Он остановился, задыхаясь. Потом попробовал передвигаться мелкими осторожными шажками, словно подкрадываясь к пугливому животному. Все было напрасно. При каждом его шаге огромный купол, накрывший его, словно муху, лишенную крыльев, немедленно смещался в ту же сторону.
Сколько он ни пытался достичь стен — все было бесполезно. Безумная беготня, жалкие уловки, отчаянные броски — все это не давало результатов. Что бы он ни делал, он обязательно оказывался на одинаковом расстоянии от всех стен этого огромного перевернутого колпака.
Наконец он в отчаянии рухнул на холодные плиты пола и стал ждать неизбежного, прикрыв голову согнутыми руками. И тогда он услышал тяжелые ритмичные шаги, доносившиеся одновременно со всех сторон, словно несколько марширующих отрядов направлялись отовсюду в одну точку — ту самую точку, где он скорчился на полу.
Бесполезно было пытаться встретить опасность лицом к лицу, поскольку она надвигалась со всех сторон сразу. Поэтому он предпочел закрыть глаза и покориться судьбе.
Пол все сильнее вздрагивал под ритмичными шагами, тяжелыми и неумолимыми, приближение которых он ощущал каждой клеточкой своего несчастного тела, изможденного и слепого.
Внезапно на него хлынула волна резкого запаха, запаха хлева или стада, запаха, в котором отвратительным образом смешались отдельные запахи пота, мочи, соломы, навоза и пыли.
И они пришли.

*  * *
Несколько прохожих в вечерних нарядах возвращались пешком с затянувшегося приема. Женщины подметали тротуар подолами своих платьев, мужчины страдали в узких лакированных туфлях. Неожиданно обе пары остановились и замолчали.
—    Ты слышал? — спросила женщина.
—    Что именно?
—    Там, за стеной…
Мужчина громко зевнул и шутливо схватил свою спутницу за руку. Та остановила его.
—    Нет, правда, дорогой, прислушайся… Что это за здание? Может быть, казарма?
—    Ну, с первого взгляда трудно сказать…
В этот момент открылась дверь, возле которой они остановились. Небольшая зеленая дверь с тем простоватым и даже немного глуповатым видом, свойственным обычно дверям в домах мелких рантье. Они почувствовали порыв сквозняка, налетевшую на них волну спертого ледяного воздуха, показавшегося им невероятно древним.
Перед ними на тротуар рухнула бесформенная масса. Это падение было таким внезапным, таким неожиданным, что они отскочили в сторону; одновременно раздались возгласы испуганных женщин.
Первым побуждением небольшой группы было стремление как можно быстрее удалиться от страшного места, потому что мягкий тюк, упавший рядом с ними на тротуар, оказался человеческим телом. Это было тело человека, чудовищно избитого, залитого кровью и, казалось, совершенно лишенного костей и суставов. Для обывателя естественен страх перед смертью, понятно и его смятение перед видом крови, сочащейся из ран, открывающихся под распахнувшейся одеждой, только что прикрывавшей болезненно трепещущую израненную плоть. Один из мужчин крикнул спутницам:
—    Идите, идите! Идите быстрее! Да не стойте же здесь!
Он нервничал все больше и больше. Даже начал подталкивать женщин, очевидно, он почти не владел собой. Конечно, прежде всего он хотел избавить их от жуткого зрелища смерти, вид которой исказил ужасом его лицо, такое жизнерадостное всего несколько мгновений тому назад.
Женщины отошли в сторону со смешанным чувством тревоги и любопытства. К счастью, на улице появилось такси, и кто-то окликнул его:
—    Водитель, здесь раненый!
Только теперь они осмелились подойти вплотную к несчастному, тело которого плавало в луже крови.
—    Это он-то раненый? — с ужасом воскликнул шофер такси. — Да вы хоть разглядели его?
—    Мы не успели…
—    Ну и не надо. Это слишком страшно… Нужно предупредить полицию. Несчастному все равно никакой врач не поможет…
Такси забрало гулявших, со скрипом дернулось в темноту, выехало задним ходом на середину улицы, развернулось, скользнув болезненным светом фар по фасадам зданий, и исчезло в том направлении, откуда появилось.

*  * *
Дежурный врач сказал, что никогда не видел ничего подобного.
—    Этот человек был или раздавлен, или затоптан; это просто ужасно. На его теле не осталось живого места. Множество переломов: таз, череп, все ребра, конечности… Даже пальцы, буквально превращенные в кашу… Это какое-то безумие… Сначала я подумал, что бедняга был убит группой преступников, которые забили его ногами… Но это что-то другое, гораздо более страшное…
Врач растерянно замолчал и отвел глаза.
—    Подойдите-ка сюда, инспектор.
Он приподнял простыню, прикрывавшую изуродованные останки.
—    Посмотрите, на лбу и на том, что осталось от щеки… Вы видите? Это явно след животного. След раздвоенного копыта… Очень отчетливый отпечаток…
—    Закройте это скорее… Это отвратительно… И жутко…

*  * *
Это случилось в ночь с 14 на 15 декабря 1938 года. Дом, который нашли с помощью прохожих, как оказалось, стоял пустым уже лет десять. Это был обычный двухэтажный домик мелкого буржуа, с двумя комнатами на каждом этаже и кухней в пристройке.