Вы тут

Михаил Лучицкий. «Решайте сами…»


Непридуманная история

Позвонила следователь Надежда Валерьевна. Мягким, почти ласковым голосом сообщила, что закрывает дело по статье 339-й, часть вторая, возбужденное в отношении меня. Я обрадовался и поинтересовался:
—    Решили «помиловать»?
—    Дело ваше бесперспективное для суда!
Вот когда приятно оказаться бесперспективным аутсайдером.
А было так. Ехал с вечерней тренировки, хотя, правильнее сказать, с работы, я ведь тренер, а не спортсмен. Около полуночи. Пока парни доработают на мешках, пока сходят в душ, — короче, в метро захожу примерно в это время. Пришел поезд. Я сел на скамью в вагоне и собирался мирно подремать. Какое там! Пятничный вечер. Двое хмельных задирали пожилую женщину. Один снимал на телефон, а другой куражился. Покажет средний палец, высунет язык и заблеет, как баран, а еще притворится: изображает неудержимый приступ тошноты, и матом, конечно, густо сыплет. Я в первые мгновения подумал: умственно отсталый сын немолодой женщины расшалился. Зачем только второй молодой человек снимает происходящее? Люди в вагоне вели себя, как у нас и принято: безучастно соблюдали нейтралитет. Да и сама женщина сохраняла спокойствие, словно «чем бы дитя ни тешилось». Дитя, впрочем, здоровенный детина, к тому, что его игнорируют, не привык — начал прицельно плевать в сторону жертвы. Женщина попыталась встать, и тогда «дитя» подскочило к ней, уселось рядом и, прижав плечом, не позволяло уйти. Что-то не укладывалось в схему «провожатая с инвалидом». Я подошел:
—    Это ваш родственник?
Женщина посмотрела на меня с удивлением: кому-то есть дело до происходящего. Большую часть жизни я провел в залах единоборств. Во мне метр девяносто роста, девяносто с хвостиком веса, и чаще всего распоясавшаяся гопота меня пугается и начинает демонстрировать более-менее приличное поведение.
—    Я его первый раз вижу, — ответила женщина.
Я хотел ухватить хулигана за ухо, но не потребовалось. Он шмыгнул на скамейку напротив. Под бочок к дружку, который продолжал снимать. Инцидент, вроде, исчерпан, я намеревался удалиться, но «оператор» пнул меня ботинком в колено:
—    Чего ты лезешь? Мы же тебя не трогаем!
Слышите эту абсолютную уверенность: никто не имеет права вторгаться в его частное, личное свинство.
Колено отозвалось тягучей болью, и я назвал брыкающегося молодца парой заслуженных определений. Он вскочил и попытался меня повалить.
Я ударил… Бить, когда ухватили для броска через бедро (пусть и неумелого), не очень удобно, но «борцу» вполне хватило — свернулся калачиком на полу. Тем временем подскочило «дитя». Попытался ударить. Я успел раньше. Не слишком удачно, но грозе пожилых женщин оказалось достаточно. Его развернуло и бросило на четвереньки. Удобное положение для воспитательного пендаля. Я не удержался и впечатал ногой по широкой пятой точке.
Предположил: конфликт разрешен. Сел на свое место. Немного отлежавшись, хулиганы, заползли на сиденье и удивительным образом сделались похожи на промокших под дождем ушастых кроликов. Куда подевалась удаль?
— Чего ты на людей бросаешься? Сейчас милицию вызову! — нашел способ отомстить кролик-оператор и начал нажимать кнопки на телефоне. Перспектива попасть в милицию меня не радовала, но и не пугала. Публичности не боюсь, даже наоборот, но в тот вечер подумалось: съемку «папарацци» может выложить на ютюб с какими-нибудь, по его разуму, комментариями. Пришлось встать и пройти дальше по вагону. Подумал: выйду на станции, подожду следующего поезда.
Повернулся спиной я зря. Можно сказать, спровоцировал. Ударить он не осмелился, но так рванул капюшон моей куртки, что затрещала ткань. Рефлекторно я оттолкнулся от пола ногой, раскрутился против часовой стрелки и…
Может быть, я не повзрослел, остался в душе подростком, но нравится мне момент запуска в полет тела наглеца. Его приятель проявил благоразумие и подходить ко мне не решился. Открылись двери вагона, и я ушел. Домой доехал на троллейбусе — дольше, но думается хорошо и настроение философичное. В частности, приходит на ум: если бы один из пяти мужиков в нашей стране следовал обычаю делать замечание хулиганам, то вместе со мной к распоясавшейся парочке в вагоне подошли бы еще четверо дядек. Думается, при таком раскладе «праздничный» террор по пятницам был бы невозможен в принципе.
Две недели я жил спокойно, а потом меня арестовали. До сих пор загадка, как меня нашли. Брали, будто Аль Капоне: прямо на утреннюю тренировку вошли семь человек в штатском. У двоих куртки расстегнуты, чтобы просматривались ремни кобуры. Показали красненькую книжечку и предложили: пройдемте! На улице возле крыльца детско-юношеской школы олимпийского резерва покуривали еще трое правоохранителей. Двое в импозантной камуфляжной форме, один — с автоматом, укороченным вариантом    легендарного
«калаша». Короче, если абстрагироваться от того, что меня арестовывали, таким задержанием можно гордиться. Пока везли, я почему-то не решался спросить: а за что, собственно? Про двухнедельной давности эпизод в метро я и думать не думал. Ну дал по физиономии кому следовало, так из-за этого две — ДВЕ! — машины милиции гонять? Я искренне удивился, когда выяснилось: операция «Схватить дракона» — из-за той стычки в вагоне. Вины за собой или угрызений совести я не чувствовал. Но уже через несколько минут стало как-то тревожно: та самая 339-я, часть вторая… До пяти лет лишения свободы… Дело возбуждено, и обратного хода нет…
Начальник следственной части, высокий, интеллигентного вида офицер со шрамом на лице, похожим на отметину от бандитской пули, но полученным, скорее всего, в детстве на хоккейной площадке, оказался моим тезкой. Тоже Михаил Александрович. Диалог у нас получился подчеркнуто вежливый.
—    Ну расскажите, Михаил Александрович, как вы избиваете граждан в метро.
—    Простите, Михаил Александрович, не избиваю, а восстанавливаю общественный порядок.
Даже приятно было бы общаться, если забыть, что я уже не просто задержанный, а подозреваемый, и вероятно, через пару часов перейду в следующую категорию — арестованный. А тезка, служитель закона, полез    в компьютер и вытащил на свет мою не самую благонадежную биографию. Судим в 94-м, избил гражданина Сергеева. Судим в 2008-м, нанес телесные повреждения гражданину Виноградову С. А. Оштрафован в 2011-м за переход улицы Мазурова на красный свет светофора.
—    Судя по вашему жизненному пути, вам нравится бить людей. И навыки профессиональные помогают, да? — спросил офицер милиции, и теперь   я думаю: это ловко и профессионально, психологически тонко просчитанный вопрос. Во всяком случае, меня чего-то прорвало на откровения. Меня не перебивали, только чуть-чуть подзуживали уточняющими вопросами. И я выдал себя с головой. И как бил этих двоих в метро. И того, в 94-м. И следующего, в 2008-м. И про тех, кого бил, а до милиции дело не доходило. Под вежливым, одобряющим взглядом интеллигентного тезки выложил теорию: если не я, то кто же! И учеников учу тому же. И полагаю, если бы кто-то из моих пацанов застал уродов, оскорблявших пожилую женщину, то уродам досталось бы больше. Можно простить человеку тупость, бесхарактерность, эгоизм, но хамство идейное, демонстративное, прощать нельзя. И… вдруг я понял, что наговорил уже слишком много, и опомнился.
—    Только для протокола я это повторять не буду!
Михаил Александрович понимающе кивнул и передал меня с рук на  руки следователю Надежде Валерьевне. Надежда мне понравилась. Милая девушка лет около тридцати показалась не строгой. Когда в объяснениях я дошел до места, где «олигофрен» упал на карачки, а я прописал ему ногой, она спросила:
—    Куда вы его били? В какую область тела? Я не сразу подобрал слова:
—    В область ягодиц!
Следователь рассмеялась, и я подумал: Надежда на моей стороне. Но, записав показания, она передала меня оперативникам, которые отобрали ремень, шнурки, ключи и сообщили радостную весть: раз я не хочу подписывать признательные показания, то придется мне ехать на Окрестина. Для тех, кто не знает, на улице Окрестина в Минске расположен изолятор временного содержания — ИВС. Туда сгружают бомжей, алкашей и таких, как я, на трое суток. Почему-то не верилось, что меня всерьез хотят везти в столь неприятное место. Постращают и отпустят, был уверен я, но для виду притворялся, будто впал в глубокую депрессию.
—    Эх, жаль тебя! — сочувствовал невысокий, полненький и добродушный оперативник, а его коллега, повыше и крепкий (я про себя отметил: неплохо боксировал бы на средней дистанции), принимал участие в моей судьбе конструктивно:
—    Надо тебе к зэкам? Подпиши признание и иди домой под подписку! Имелась в виду подписка о невыезде, но я, хоть к зэкам не хотел, при-
знавать себя виновным не соглашался. В кабинет вошел мой интеллигентный тезка и любезно поинтересовался:
—    Ну, Михаил Александрович, собираетесь на Окрестина? Я решил выпросить свободу:
—    Завтра пообещал дочке сходить в дельфинарий. Отпустите на выходные. Я в понедельник, с самого утра, на ваше ИВС приеду.  Честно!
Оперативники рассмеялись моей наивной наглости. Тезка-офицер улыбнулся и, промолчав, ушел. Опись изъятых вещей закончили, и осталось дождаться машины, которая отвезет меня «к зэкам». Через полчаса опять заглянул на минутку начальник следственной части.
—    Не сознаетесь, Михаил Александрович?
—    Не в чем мне сознаваться. Я одернул хулиганов.
Еще минут сорок ждали машину. Меня по-прежнему убеждали избавить самого себя от ареста, а я гадал: неужели в самом деле арестуют? Затем пришла Надежда Валерьевна и опять забрала меня под свою опеку.
—    Вам повезло! — сказала следователь. — Начальник решил отпустить! Я слепил несказанно обрадованный вид, а про себя подумал: я — стреляный воробей и прозорливый, легко догадался, что меня    только  стращали
отправкой на ИВС.

На очную ставку с потерпевшим меня вызвали по телефону. Во вторник  к пяти часам вечера. Жена с тревогой спросила:
—    Тебя точно не заберут? Я усмехнулся:
—    Конечно, нет! Если бы хотели забрать, забрали бы еще в  пятницу!
Поехал на очную ставку с мыслями: обернусь за час или надо отменять вечернюю тренировку?

Показания главный потерпевший давал приглаженные. Вид имел — несчастная овечка. Да, отмечали с другом что-то планетарно-значимое, светлое и общечеловеческое. Да! — случился у них словесный конфликт     со склочной женщиной в вагоне метро. С кем не бывает, и ненаказуемо. Со скандалисткой, которая сама их оскорбляла, вели мирные переговоры, когда на них без объявления войны напал агрессивный отморозок. Повалил законопослушных граждан на пол. По попе ногой ударил. Маньяк!
Глаза у потерпевших  честные-честные.  Прямо  хочется  прослезиться.  У следователя Надежды Валерьевны ресницы, впрочем, остались сухими, но на ИВС она меня все же отправила. Так положено. Такой «орднунг».

Даже не знаю, нужно ли рассказывать о трех днях за решеткой? Написано про остроги море-океан. Хотелось бы порадовать вас байкой, как я раскидал по нарам и под нары дюжину уголовников, но ничего такого не было. Арестованные круглосуточно под видеонаблюдением, и никто никого бить не рвется. Скука — главное впечатление от камеры. За любое незначительное происшествие отяжелевший мозг цепляется как за СОБЫТИЕ.
Откроется окошко в двери камеры, послышится голос женщины — раздатчицы пищи, и все шеи вытягиваются на ее зов.
— Товарищи бандиты, кушать! Давайте мисочки-тарелочки!
И один за одним все сунутся поглазеть через амбразурку, кто к нам с таким шутливым участием. Голос с полесскими нотками. Каши на добавку предложит, но вот беда — лица не углядеть, в окошко виден лишь белый фартук и грудь,  закрытая, но такая, что любому арестанту сниться будет.       Я поддался заразному желанию поглазеть на раздатчицу на третьи сутки.
Задержанные помоложе или бывалые урки в первый же день осваивают нехитрую тюремную радость. И кто-нибудь обязательно начнет врать о женщинах. Пусть врет — главное, чтоб не занудно. И женщины в арестантских байках все щедрые телом и лаской. Мужика своего непутевого на руках носят. Денег не просят. А если и просят, так ему же на выпивку и тратят. И любят его, любят. Исступленно.
Смотришь на рассказчика — сорок лет, семь судимостей, сто шестьдесят сантиметров ростом, киллограмчиков пятьдесят весом. Сухой и кривенький. Синий весь и от татуировок, и от жизни бесцветной, а тоже вот — геройлюбовник. Врет. Врет беззастенчиво про свои похождения. А может — кто его знает?.. Может, и были у него Гали и Вали из тех баб, чьи души жаждут охватить заботой какого-нибудь сухонького и кривенького, церковными куполами разрисованного.
Слушаешь зэка, и не хочется его обрывать. Здесь, на нарах, жизнь с той стороны решетки, где можно встретиться с женой или даже с посторонней женщиной переглянуться в автобусе, где дочку можно обнять, майку свежую надеть, кашу не есть, в кино сходить, куда хочешь  сходить!  — кажет ся призрачной, небывалой, словно и не со мной случившейся. Потому что   со мной — человеком рассудительным, такая неприятность случиться не могла. С кем угодно могла, а со мной не могла — нет. Как меня угораздило? И в сотый раз отожмешься от пола тридцатку, качнешь на обеденной лавке пресс, уцепишься пальцами за прутья вентиляционной щели, подтянешься раз шесть-семь — больше трудно, пальцы режет, — и все равно не отвлечешься, буравят череп мысли: «Как угораздило!?»
Ну, в девяносто четвертом понятно. Двадцать два исполнилось. Мозг зеленый. На остановке балбес какой-то тряс девчонку. Как не вступиться? Тем более, совсем недавно, сдал экзамен на черный пояс карате — до Фудокан. На чемпионате республики занял второе место. Занял бы первое, если бы не дисквалифицировали за нечаянное контактное касание в лицо.
Влез. У потерпевшего побоев особых не было, но был папа со связями. Грозило мне много лет. На размышления. Симпатичная оказалась продавщицей, работницей потерпевшего, и показания на суде давала очень удобные стороне обвинения. Помню, как ушами начинаешь ощущать стук своего же сердца, когда прокурор запрашивает для тебя невероятный срок, да еще почему-то с конфискацией имущества. Имущество — бог с ним, ничего еще тогда, кроме черного пояса, не нажил, но жизни, кажется, больше нет и не будет. Судья оставила меня на свободе. У меня от радости даже не нашлось слов, чтобы ее поблагодарить. А ведь я действительно был не прав. Хотел выпендриться перед девчонкой.
В две тысячи восьмом… Долго рассказывать. Был повод, была причина, но… Лучше сразу признаюсь: виноват.

*  * *
А вот в метро, с «каманчами», нет на моей совести греха. Слово «хулиган», кстати, для этих двоих звучит мягковато, словно несмышленыши. Олигофрену оказалось тридцать один год, работает программистом, оператору двадцать девять, инженер. Не малолетки, не безработные пьянчуги, образованные молодые мужчины в полном расцвете сил и обаяния.
Они наверняка поведали о случившемся друзьям, коллегам по работе, родным. Друзья и родня инженера и айтишника возмущались склочной женщиной, проклинали отморозка, желали ему — мне, то бишь, — самого плохого. А своим сопереживали, своих понимали, жалели и оправдывали.
Меня на работе дружно полюбили женщины — бухгалтерия и методистки. Прежде чехвостили за непорядок в отчетных планах педагогической работы. Теперь дамы, широко раскрыв глаза, слушали повесть о разборке     в метро и приглашали пить чай. Ну, а мужики в нашем СДЮШОР так же дружно и сплоченно меня осудили. Почти все в прошлом мастера спорта, — единодушно решили: я дурак и сам виноват. Каждый вспомнил пару историй с печальным финалом о том, как знакомый влез заступиться за кого-то, а в результате срок в тюрьме. И все знают, как правильно поступить в подобной ситуации: сидеть, затаившись, снять происходящее на видео, нажать кнопку связи с машинистом и нашептать туда, в каком вагоне дебош, пригласить милицию. Грамотно и по-взрослому. Однако, если вокруг столько знающих мужчин, почему в том вагоне никто не нажал кнопку «тревога»?.. Умные исполняют первый пункт — затаиться, а дальше не идут. Понятно, умный в гору не пойдет. Тем более, если есть вероятность маленькой трехсуточной Голгофы.
А на Окрестина люди в форме ведут себя, за редким исключением, похамски. Рук не распускают — запрещено, но словесно казнят и бичуют всех подряд. Настоящей злости нет, просто так заведено. Ну и контингент подопечных у здешней охраны действительно располагает материться.
«Боба Марли» завели в камеру ночью. Перепуганный, он встал   посреди
«хаты» и еле слышно выдал: «Здра-а-а-сссе». Я не спал, восхищаясь циклопическим храпом тщедушного Вовчика. Остальные арестанты, похоже, и не такие концерты пережили — дрыхли себе.
— Вон свободная койка! Ложись! — показал я «растаману» и, чтобы он перестал дрожать, добавил: «Не бойся, нормальные здесь люди». Сказал и задумался: нормальные ли? Я, понятно, — отморозок. Про меня говорить нечего. Вовчик — судимостей, как у помойного кота проплешин. Феноменальная память, где, в каком году и сколько выпили с корешами. Имена корешей, правда, помнит не всегда. В шашки играет как бог. Говорит: в шахматы еще лучше, но из хлебного мякиша коня, ферзя и ладью не вылепишь. В тюрьмах шахматы разрешены, на ИВС запрещены. Еще один сиделец — Павлуха. Шестьдесят два года. На вид — все двести, но представляется не Павел с отчеством, а «Павлуха». Шепелявит, как доисторический патефон. Вставную челюсть, видимо, потерял, и когда рассказывает свою жизнь — чтобы разобрать, надо постараться.

Здесь многие ищут соломинку, за которую ухватиться. Олежка — добродушный парень двадцати шести лет. Простое лицо и крепкие, литые руки. Водитель-дальнобойщик. У него соломинка — адвокат. Олежка на Окрестина уже неделю. Юристу-защитнику родственники заплатили полтысячи, если перевести в баксы, а защитник ни разу клиента не навестил. У Олега запутанная история: отправился в рейс на своей фуре, но с прицепом фирмызаказчицы. Привез из Испании помидоры, а фирмы нет — лопнула. Помидоры пристроил, а куда деть прицеп? Оставил себе. Через год бывший хозяин фирмы-пузыря написал заявление в милицию. Олег знать не знал, кому сдать злополучный прицеп, но незнание не освобождает: статья у дальнобойщика такая, что моя 339-я — цветочки.
Сидим впятером. Некурящий один я. Дым туманом плавает по камере, глаза режет. Сок в пакетах передавать на ИВС нельзя, а сигареты — сколько угодно.
Каждый день перекидывают постояльцев из камеры в камеру. Зачем? Не совсем понятно, но переезды нервируют. Только привыкнешь к шепелявому Павлику, только собрался сыграть с Вовчиком хотя бы вничью или в сотый раз обыграть Олежку, а тут — переселение. В новой камере новые люди. Как встретят? Сойдешься ли? Так или иначе сходишься, конечно. Воровать тут нечего, и воры не вызывают отторжения. Мелкому наркоторговцу Альберту сочувствуешь, представляя, какой срок его ждет. А ведь   на воле, там, на чистых улицах родного Минска, повстречал бы такого, продающего спайс, — не знаю, как бы я поступил, но добрых чувств не ощутил бы точно.
Уркаганы, вроде Вовчика, особый случай. Он не считает никого себе ровней, но без него жизнь в камере стала бы тяжелей. Ноги можно обуть    в целлофановые пакеты тем, у кого забрали обувь из-за металлических супинаторов, и много других советов, до которых сам бы доходил век, синий зэк выдаст в пару минут. Не по доброте и не с участием, скорее из рисовки пройденными «университетами», но без подсказок трудно. Перед тем как его переселили в другую камеру, Вовчик шепнул мне и Олегудальнобойщику:
— Вы тока синим не верьте. Кто за свои ходки трет и пальцы веером — стопудово под ментами. Все куму доложит.
И Вовчик выдает величайшую тайну мироздания, что «нормальных пацанов»  в  лагерях  мало,  почти  все  «стучат».  И  следующий  после Вовы
«синий» — Деня, тоже проникся доверием и сообщил: зэкам доверять нельзя — почти никому.
Потом  меня самого перекинули в другую «хату», где  повстречался   мне
«заслуженный» уголовник Саня Труба.  Труба,  как я понял, — прозвище.     В молодости он занимался боксом, и это нас слегка породнило. За день в камере Саня вызнал подробности моего дела, а затем тоже поделился откровением: арестантам ничего рассказывать нельзя — ссученные через   одного,
«шестерят» милиции.
Как же они живут годами в одной камере, каждый считая остальных врагами и предателями?! За слово, за взгляд, за ничтожный промах в правилах, прописанных тюремной традицией, — жестокая и унизительная кара. А после нескольких лет заключения бывший зэк выносит привычки  в мир, который считает враждебным, которого боится и жить в котором не умеет.
Через трое суток  на  Окрестина  я  освободился.  Дома  ждали  новости. В «Детской академии» преподавательница английского поставила моей доче Яне оценку «exellent». Жена Александра разбила в среду тарелку и порезалась. А еще ей надо менять масло в машине. Кот Барсик повадился лазать по шторам, и я теперь должен следить, вовремя альпиниста снимать и делать ему внушение.
Дома много разного случилось. А я за три дня потерял способность совместить себя с этой круговертью. Барсик и шторы, машинное масло и гордая оценка по английскому дочери — не сразу стало опять частью моей жизни. Два или три дня я следил за попытками кота-диверсанта прорваться  к вожделенной высоте, ходил в магазин за молоком, мыл посуду, выполнял   с дочей задание по предмету «Окно в мир» — исполнял возлагаемые на меня домашние дела, не совсем улавливая связь между магазином, кухней    и обедом. Не понимая, где мостик между похвалами девушки из «Детской академии» и будущей карьерой моей шестилетней дочери. Дочка пока размышляет, кем же она будет, когда вырастет, — хирургом, дрессировщицей хищников или русалкой, а мне два или три дня казалось удивительным, что пропитание не просовывают в окошко металлической двери, а снимают с плиты.
Еще месяц я жил на нервах, но оказался бесперспективным для суда. Работа помогла поскорее вернуться к нормальной жизни. Парней надо готовить к соревнованиям. Пришли два новичка. Оба с характером и со способностями к драке. Мне недосуг думать о «ходке», но, как я понимаю, многие, однажды оказавшись за решеткой, не смогут уже никогда выстроить в уме простую логическую цепочку «работа — зарплата — ужин дома» или «занятия с дочерью (сыном) — хорошая оценка ребенка — перед сном дочка обнимает тебя».
Ученики-спортсмены, конечно, расспрашивали, как  там  за  решеткой.  За несколько минут перед или после тренировки трудно передать главное: страшны не наручники-решетки и даже не Вовчик и Павлуха, опасность в том, что можно потерять себя.
Я долго думал, что же сказать парням, среди которых два мастера  спорта, три кандидата в мастера и полдюжины разрядников, про то,  как вести себя по пятницам, возвращаясь с тренировки, в минском метро. Сказать: «Поступайте как должно», — значит призывать рисковать статьей. Убеждать: лучше быть арестованным, чем позволить пьяным гражданам издеваться над пожилой женщиной?.. Я долго думал и сказал   спортсменам:
«Решайте сами, парни».

Выбар рэдакцыі

Грамадства

Час клопату садаводаў: на якія сарты пладовых і ягадных культур варта звярнуць увагу?

Час клопату садаводаў: на якія сарты пладовых і ягадных культур варта звярнуць увагу?

Выбар саджанца для садавода — той момант, значнасць якога складана пераацаніць.

Культура

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Канцэрт для дзяцей і моладзі, пластычны спектакль Ягора Дружыніна і «Рок-панарама».