Марта Райцес. Наследие (рассказ)

Российская Федерация, г. Волгодонск

Веранда Кровского. Деревянная. Трещит под ногами, как его проза. Помню запах реставрации как дочь антиквара. Наклоняюсь к полу, чтобы вдохнуть припыленный лак. А пахнет кедром. Сохранился сам, как от корня питается, ничем не покрытый. Гладкий и голый на ощупь. Розоватый и светлый, как мое лицо. Трогаю то кедр, то себя. Не могу поверить, что я лежу на веранде дома Кровского.
Ограждение низенькое и без шишечек. На всех домах, что видела в папиных альбомах, заборы уродовали этими круглыми резными наростами. Веду рукой по пустым перилам и почти обхожу дом кругом, когда касаюсь туфлей босой ноги. Облокотившись на доску, стоят два парня.
—    Ребята, а часто о Кровском говорят?
—    Все время, — тот, что постарше, откликается нехотя.
—    А что говорят?
—    Не знаю. Я не читал.
—    Но ты же в его дом пришел.
—    Мне нравится дом, тут речка недалеко.
Смотрю из дома на воду. Обычная. Сегодня спокойная. Чистая, незамутненная производством. Перебираю в памяти строчки, шевелю губами и ловлю на них взгляды школьников, запинаюсь на словах, отворачиваюсь в тень от деревьев и вспоминаю у Кровского в повести купание отца и сына. Река мне вторит, подсказывает, что это о ней.
—    А от твоего дома речка далеко?
—    Дома дел много. Я не писатель, некогда плавать и загорать. Отец не пустит.
—    Может, искупаемся?
Подростки смотрят на меня недоверчиво. Тот, что поразговорчивее, переминается со ступни на ступню, осматривает меня в полный рост, нерешительно машет искусанной комарами рукой и спускается к берегу.
В воду захожу только я, от неловкости перед спутниками не снимая платья. Парень помладше закуривает, не смотря в мою сторону. Второй следит то ли от мысли, что утопленница, то ли от возбуждения.
—    Кровский есть в школьной программе. Вы его должны были читать. — Выжимаю волосы. Река Кровского сочится по мне от хвоста до позвоночника.
Один передергивает плечами, другой пожимает.
—    Ну, что вы сейчас на литературе читаете?
—    Биографию Лермонтова, — курят уже оба.
—    А что за биография? Кто автор? Читали уже его «Мцыри»? Или
«Белеет парус одинокой...»
Река Кровского стала морем Лермонтова. Наклоняюсь и жадно пью.
—    Малой, учебник есть? — Мальчики о чем-то переговариваются между собой.
Мне подносят книгу прямо к воде, а у меня руки влажные. Прошу найти страницу. Пепел с сигареты школьника падает на обложку. Не стряхивая его и не туша бычок, лезет в содержание, долго ищет и открывает передо мной разворот.

«Михаил Юрьевич Лермонтов (3 октября [15 октября] 1814, Москва — 15 июля [27 июля] 1841, Пятигорск)...»
Маленькое черно-белое фото и семь абзацев крупным кеглем.
Не желая больше смотреть в хрестоматию, поднимаю глаза к   солнцу.
Оно бликует в моих мелких слезах, чистое, умытое текстом Кровского.
—    Электричка уже скоро... Вы молодцы, что с книгой ходите. Вообще, люди здесь добрые, учтивые, культурные, показали, где дом, вы вот к речке сводили. Я бы сама в деревне не нашлась.
—    Дом этот все знают. На Москву? — деловито спрашивает рослый.
—    На Москву.
—    Не ходит она.
—    И книг мы не носим. Это учебник. Я из школы домой не заходил. Видеть никого там не хочу. — Младшему я опротивела, как и все взрослые. Я отвлекаю его друга, уже интересующегося женщинами.
Я больше не обращаюсь к детям на берегу. Спина нагревается от неба. Ноги в воде розовеют, как кедр веранды. Пора ехать, мне немного тошно стоять, чувствую себя плавучим домом. Покачиваюсь. Реку покинул отец, покинул сын. Кровский тоже уже не здесь, остался дом.
Поворачиваюсь. Мальчики отошли, не зная, ждать им или можно меня оставить.

Прохожу одна мимо окон писателя. Заглядываю туда, коснувшись невысохшей челкой пыльной рамы, стучусь в дверь, тяну за ручку и не вхожу, знаю, что открыто. У Кровского — открыто.

На вокзале мне не продают билет.
—    Расписание старое. Не перепишут все никак. Не уедете вы до завтра. Это в лучшем случае.
—    Простите, а поесть где?
—    Дома все едят. В каждом доме едят.
Осматриваюсь впервые, утром спешила к Кровскому.  Полустанок, а не вокзал. Ни одного указателя. Зал ожидания недостроенный. Две линии рельсов.
—    Ну а хлеб купить? Воду?
—    У кого родственники в городе, подвозят им. — Женщина в окошке рада собеседнику, ей спешить некуда. Очереди у кассы нет.
—    И у вас родственники?.. — спрашиваю от растерянности, куда идти, не знаю.
—    У меня — нет. Огород, скотина. Хлеб моя бабка пекла нормально. Но у нас пшеница так себе. Мы ж раньше культурная станица были, кто тут землей занимался... А теперь она неурожайная.
—    А сейчас не печет хлеб?
—    Кто?
—    Ваша бабушка.
—    Похоронили. Туберкулез. И у меня туберкулез.
—    А что ж вы сидите? Лечиться надо. — Наклоняюсь ближе, сочувственно заглядываю ей в лицо. Жалость шарит по моим карманам моими пальцами, думаю, как предложить ей помощь, не задев этим и не обидев. Полнощекая, на вид здоровая женщина смотрит на мою искаженность эмоциями с равнодушием. Ее прямота одергивает мне руки.
—    Это в городе, у меня там никого нет.
У меня никого нет в этой деревне, поворачиваюсь спиной к билетному окошку, высматриваю доброжелательных незаразных людей, но их не угадаешь.
—    Здравствуйте, подскажите, где отель рядом или гостиница? Бабушка от моего вопроса не останавливается, идет быстрее меня.
—    Тут такого нет. Идите к кому-нибудь ночевать.
—    А к кому можно?
—    Кто пустит, к тому и идите.
—    А к вам можно? — попадаю в ее шаг.
—    Суббота, муж выпивший. Не надо лучше.
По наитию следую за прохожей. Она оборачивается, цокает, ускоряется, спотыкается о валяющийся камень. От страха ее напугать стучусь в первую калитку.
Дерево потрескавшееся. Горевшее и обуглившееся. Пока люди выглядывают и обуваются, потираю шишечку — нарыв на заборе.
Плохонько одетая девочка после долгого тихого разговора отворяет мне. Сарайный быт. Воду таскают. Удобств нет. Людей в семье больше,  чем кроватей.
От вековой необустроенности и затхлости тошнит.
Меня ни о чем не спрашивают. Детям не разрешено, матери неинтересно.
Чтобы себя отвлечь и занять, думаю о доме Кровского. О маленькой кушетке в его кабинете, на которой он спал, если не писалось. О редком собрании сочинений Пушкина в шкафу. Это, строго говоря, не антиквариат, мебель плохо сохранилась, такую называют в салонах «дрова». Библиотека собрана прекрасная, великие тексты, но дорогой букинистики не представлено.
Передо мной ставят крепкий чай. Кладут рядом ложку, но коробку с фасованным сахаром с полки не протягивают.
Мертвый писатель живет в этой деревне лучше, и может быть, оттого гостеприимнее всех.
— Простите! Я чай не могу! Забыла в доме Кровского кое-что. — По напряженности  понимаю  необходимость  немедленно  объясниться:  —  У меня традиция. Я, если оказываюсь в кабинете писателя, на его машинке незаметно пишу ему два слова, они на бумаге не отщелкиваются, краски пересохшие... А в этот раз была и забыла. На глаза машинка не попалась.
—    Ну, иди пощелкай, еще светло.
Хозяйке я на кухне лишняя мебель, ей в этих трех метрах надо до темна ужин приготовить. Мой отодвинутый от стола стул загораживает ей ящик покосившегося буфета.
—    А где машинка стоит, покажете? — улыбаюсь, осознавая всю нелепость очень значимой для меня просьбы.
—    Ты чё, одна боишься идти? Сына, проводи девушку!
Мальчик рад, в пути живо интересуется Москвой. Вру, что там все читают Кровского и ходят в литературные музеи. Не верит, после 9-го класса переедет туда работать, уже узнавал про столицу — никто там никуда  не ходит и не читает, сперва надо купить временную прописку, а потом как повезет.
—    Тут стояла. Я в город к тете уезжал. Может, переставили. — На рабочем столе словарь синонимов, календарь года смерти прозаика и следы от витых ножек машинки на зеленом сукне. — Сейчас к Юрку сгоняю, спрошу.
Остаюсь с незажженным светом. С рекой и закатным солнцем, с высохшим следом от челки на раме. С торчащими волосами. С путаными мыслями. В доме и немножечко уже не в нем. Не в себе от  усталости.
Голоса заходят в кабинет раньше мальчиков, без стука.
—    Так, Вавыщев ее вывез.
Вскакиваю навстречу, как если бы сам Кровский вернулся:
—    На каком основании?
—    Так, его отец доказал, что писатель писал от руки. И машинка ихняя — Вавыщева.
—    Что за ерунда у вас в деревне происходит? — Все слова, что я читала у Кровского и других, хлынули из глаз, заткнув меня вместо детей.
—    Это не ерунда, его отец — шишка в правлении.
Я смотрю на него, как на преступника, как если бы он был Вавыщевым, или его отцом, или правлением.
Юра долго моей чувствительной неприязни сносить не намерен, шаркает по ковру грязными пятками. Потирает мозолистым большим пальцем бронзовую ручку на книжном шкафу, касается с любопытством холодного фитиля керосиновой лампы и выходит без вежливости.

Обратно к забору с шишечками мы идем многим дольше. Туфли, с утра удобные, покалечились деревней.
Нас встречают лучше, чем меня днем. Плотную еду мы пропустили,  но успеваем на сухари. Мальчик проголодался, но не жалуется. Набирает сухари пригоршнями, когда сытые и я берем по одному. Я вижу хозяйку не спиной, она отошла от плиты и села с нами за стол. Полная шея и пустая, длинная, иссосанная грудь. Грудь не матери, а кормилицы.
Она говорит, что мне отсюда не выбраться раньше, чем на следующих выходных. Или можно попроситься в машину к родственникам, если к кому-то приедут. Неумело острит про то, что стану из городской  девуш ки — местной.
—    Если так, буду смотрительницей музея!
Женщина рассмеялась. Перед самым сном, перед тем как лечь, она добродушна.
—    Будьте, прошлую убили!
—    Ужас какой? Вы шутите?
—    Отчего шучу?
—    Ну сами смеетесь.
—    Убили, говорю, — вытирает лицо от выступившего пота передником.
—    Кто?
—    Народ. Они там, «наверху», говорят, этот дом — наследие вашей деревни. Так если это наше наследие, зачем нам музей Кровского? Это лучший дом здесь, нам всем дом нужен.
Я выхожу, отворяю калитку, не закрывая за собой, иду по невытоптанной дороге. Никто меня не останавливает, за мной не гонятся. Меня не назначили смотрительницей, я приезжая. Темнота, видимо, убьет.
Из-за заборов, которых я держусь, чтобы не наколоть разутые ноги о камни и мусор, лают дворовые собаки. Оградки такие хлипкие, что биение лап о доски почти обрушивает их на меня. Животные не охраняют лачуги, если бы не привязь, они сами бы их разнесли. Дворняги, как их хозяева, не кормлены. Сыты только мертвые псы.
В окнах нет света. Тут по вечерам не читают, а остальное во мраке безнаказанней. Я знаю, в каком направлении дом Кровского, я помню, где стоит остывшая много лет назад керосиновая лампа, троганная Юрой.
Я доберусь туда, но страшно увидеть там живых. Мне нужно кое-что сказать Кровскому  наедине. Что-то, что я не написала на его машинке.     Я признаюсь, и всем станет легче. Мне станет все равно — уезжать или оставаться.
Кажется, голос от страха отнялся, собачий лай перешептываю Лермонтовым. Другого ничего не артикулируется.
«Белеет парус одинокой...»
Я вижу уже реку. А веранду — нет. Она как уплыла. Быть этого не может,  становлюсь  на  четвереньки  и  ищу  настланный  кедр   ладонями.
«...Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой…»
Чем-чем написать? Древесина такая нежная, вспороть ее  до  земли чем угодно можно. Ищу по себе руками, туфли мои с каблуками остались за обуглившимся забором с шишечками, монеты в кармане покатые, ни одного острия, трогаю лицо, все мягкое. Царапины над губой кровоточат вкусно. Как хорошее слово. Догадываюсь — ногтями, ногтями как себя, так и веранду. Еще до рассвета, до прихода людей, оставлю Кровскому записку.
Мое «Люблю!» коверкает кедр. Занозы во всех пальцах, заусенцы.
Дом Кровского своими руками порчу. А для кого беречь? Не оставят его ему. Заберут. То ли смеюсь, то ли плачу: я не вижу, ничего глазами не разобрать, но знаю по рези в ладонях — не достанется им чистой розовой веранды. Это было писательское. А этим — в крови.
Народ хочет от идей до Родины, любое писательское наследие себе новым присвоить. А получает пользованное автором, в крови пачканое. Чужое, даже если отворовать или получить в дар, по завещанию, — вторичное, общим не станет. Сохранить от неимущих удается только тексты. Телячью обложку съедают, папиросную бумагу с буквами скуривают, смысл перетолковывают и искажают, надо запомнить Кровского наизусть. Негде жить литературе.
На «Спасибо» воли не хватает. Руки держу на коленях. Раскачиваюсь, как на волнах.
Господи, прости! Господи, прости! Кровский, прости, отнимут у тебя веранду, я буду твоим домом. Я буду твоим домом. Как придут убивать  или выгонять — так и скажу им: «Это ваше наследие, дрова ваши. А дом Кровского — теперь я».
Так глубоко темно, что не различаю в реке отца и сына. Говорю с Кровским и не знаю, он ли мне отвечает. Слог его литературный узнаю, но голоса никогда раньше не слышала.
Как бы ни была эта ночь нескончаема, до рассвета еще посиди со мной, душа. Моя ли, Кровского — неважно. Я с болью соберусь и скажу на этой веранде «спасибо».