Зарина Бикмуллина. Кисти Рембрандта

И не по мнозех днех собрав все мний сын,

отыде на страну далече,             

и ту расточи имение свое, живый блудно.

—   А я до Нагорного точно доеду?
Кондукторша была уже порядком раздражена назойливым пассажиром.
—    Точно, точно!
—    А вы мне точно скажете, когда выйти? Контролерша потихоньку начала закипать.
—    Мужчина, у меня склероза нет, если вы мне пять раз повторили, то я уж точно высажу вас там, где надо!
Пассажир ненадолго успокоился, но все еще продолжал нервно бегать глазами по автобусу. Встретив чей-нибудь взгляд, он с мольбой заглядывал в лицо, как потерявшийся ребенок.
На очередной остановке двери автобуса с шипением приоткрылись, и в салон вошел IPhone, к которому в качестве дополнительного софта прилагалась моднявая барышня в дырявых джинсах. IPhone уселся рядом с беспокойным пассажиром. Тот посмотрел на него снизу вверх.
—    Вы не знаете, как дойти до Нагорного? — робко вопросил мужчина. В глазах барышни отобразилась активная мыслительная деятельность, прямо-таки движение шестеренок, после чего она изволила ответить:
—    А это вообще где? — надула большой пузырь жевательной резинки, пахнущей арбузом, и громко им щелкнула.
От пассажира пахло не арбузом, а перегаром. Личность это была непримечательная: невысокий, сутулый, щупленький мужичок с брутальной, прямо-таки голливудской щетиной. Выглядел он лет на пятьдесят, хотя кто знает… Все его лицо можно было бы обрисовать несколькими полукругами: мешки под глазами, нос картошкой и носогубный треугольник, опять-таки, не треугольный, а полукруглый — всему причиной уныло обвисшие щеки. Глаза имели вообще какой-то невнятный оттенок: то ли голубоватые, то ли серые. На фоне почерневшего лица они казались прозрачными и даже неживыми, но вместе с тем выражение их было какое-то молящее — неясно о чем. Куцые брови и обвисшие веки словно делали акцент на этих глазах, отчего взгляд мужичка казался по-детски наивным  и даже изумленным. Если бы не потемневшие белки, цветом напоминавшие матрасы в поезде Нижний Тагил—Волчанск, можно было бы сказать, что глаза эти с удивленным взглядом случайно заблудились на лице профессионального забулдыги.
Одет он был в невнятный свисающий свитер и синие треники с гордой надписью «Adibas». Свитер то ли был ему велик, то ли просто износился до такой степени, что весь энтузиазм, который заставлял несчастный предмет гардероба держаться на сутулых плечах, иссяк — и теперь невозможно было даже определить, какого он был цвета. Кажется, белого.
—    А куда мне там идти? — снова заговорил он.
Кондукторша  издала  неопределенный  звук, нечто среднее между «пыф» и «уфф», и выпустила из одного уха струйку пара.
Мужчина начал оправдываться:
—    Я там семнадцать лет не был… А только вышел, сразу туда — а дороги не помню. Она вверх подымается?
—    Нет! — рявкнула контролерша. — Выйдете на остановке, немного назад пройдете и вверх подниметесь!
—    А я уж думал, может, кто проводит. У меня мать там живет… Может, и на порог не пустит, — тихо пробормотал пассажир.
Наконец автобус остановился у серой будочки, совмещавшей функции остановки и ларька, где когда-то ворчливая продавщица с таинственными гусарскими усами над верхней губой продавала сигареты и пиво в трехлитровых бидонах — чтобы страждущие могли приложиться к благословенной жидкости. Впрочем, ларек пустовал уже давно, деревянные опоры покосились, вывеска, некогда гордо гласившая «Встреча», отвалилась, и лишь недавно установленное электронное табло, на котором зловеще горели красные цифры: «До прибытия 91 автобуса осталось 7 минут», подавало какие-то признаки жизни. Кондукторша с видимым облегчением крикнула:
«Наго-о-орный! Мужчина, вам выходить!»
Пассажир встал и пошел к дверям, но вдруг остановился и с потерянным видом посмотрел на нее:
—    А… куда?
—    Вон туда, вверх, давайте, не задерживайте! — отрывисто пролаяла контролерша.
Пассажир шагнул на серый поребрик, и красный автобус, счастливо взмыкнув, умчался навстречу обеденному  перерыву.  Мужичок  остался  на остановке один. За останками серого ларька виднелся забор   неопределенного цвета, из-за которого выглядывала яблоня, вся в цвету. Несколько веток нависло над улицей, и бело-розовые лепестки сыпались на зеленую траву. Под яблоней бодро зеленела едва появившаяся редиска.
Яблоню густо облепили взъерошенные воробьи, которые бодро обсуждали глобальное потепление и геополитическую  обстановку  в  Зимбабве, — вид у них был серьезный и озабоченный. Бело-розовая яблоня с сидящими на ней коричнево-сероватыми воробьями напоминала портрет Жанны Самари, на который далекий от эстетического чувства колхозник бросил горсть гречишных зерен. На недооцененный шедевр приземлилась франтоватая сорока с щегольской манишкой и иссиня-черными фалдами фрака. Прибыл и президент Всемирной Ассоциации по вопросам геополитической обстановки в Зимбабве. На портрет Жанны Самари нерадивый селянин подкинул арбузную косточку.
Сорока начала трещать без умолку — видимо, распекать подчиненных. Те не захотели слушать ее возмущения и дружной стайкой слетели с дерева.
Мужичок словно вышел из оцепенения и медленно начал подниматься вверх вдоль серого забора.
В его голове мелькали обрывки воспоминаний, случайные наборы слов и мыслей. Дочь — сейчас уже наверняка далеко не малышка. Мать — отчего-то она вспоминалась такой, какой была в детстве, когда он приходил домой слишком поздно и с полными карманами надерганных на чужом участке яблок. У соседей были три яблони: одна «аниска» и две «волжские красавицы». Ваське «аниска» не нравилась, она была какая-то рыхлая и мутная, как кисель в детском лагере. Совсем другое дело — «волжская красавица», душистая, сладкая, хрустящая, сочная. Когда ее срываешь, слегка повернув заветный плод на четверть оборота, и он сам падает тебе  в руки, ты сразу чувствуешь этот невероятный запах, свежий и терпкий одновременно. Набираешь полные карманы, бежишь скорее домой, чтобы не засекли, и одно яблоко надкусываешь по дороге, потерев о старую отцовскую рубашку… А у него такая сочная белая мякоть, оно хрустит и пахнет летом. В те дни, когда он шел с добычей домой, мама словно чутьем обо всем знала заранее. Она грозно вставала в двери, сложив на груди руки и строго поджав губы. И Васька шел на покаяние к соседям — сдавать краденое. Соседи, разумеется, давали индульгенцию, но яблоки все-таки оставляли себе.
У Васькиных родителей яблонь не было.
Почему-то мать вспоминалась только такая — из детства.
Василий прошел мимо унылого забора и остановился в нерешительности: дорога расходилась вправо и влево, как рогатка, из которой он в детстве стрелял в воробьев ягодками рябины.
Он решительно не помнил, куда идти дальше — направо или налево.  В голову отчего-то настойчиво лезла глупая детская считалочка, при помощи которой они с пацанами определяли водящего:

Вышел немец из тумана

Вынул ножик из кармана…

Василий закрыл глаза и потер виски. Недавно выпитая дешевая сивуха оказывала свое действие — голова начинала раскалываться. Хмель уже давно выветрился, остались только печальные последствия: противная головная боль и ощущение, будто все бесчисленные кошки бабки Нюры из соседнего дома выстроились в очередь, чтобы нагадить у него во рту. Он с надеждой обратился к проходящей мимо пожилой женщине с  мальчиком, который воображал себя вертолетом: вращал в руках длинную палку и угрожающе жужжал.
—    Эй, мать… Слушай, мать! Где здесь дом Горелкиных? Женщина была искренне возмущена.
—    Да какая я тебе мать? На себя посмотри, рыло алкогольное! От самого бражкой разит на всю округу, а все туда же — мать…
Мальчик на секунду перестал быть вертолетом и просто стоял, приоткрыв рот и механически раскачивая в руках палку, подобно метроному: туда-сюда… Туда-сюда…
Женщина схватила его за руку и, шипя какие-то ругательства, потащила прочь.
Василий недоуменно посмотрел на нее. Дома все были незнакомые: кое-где, взрыв разноцветными шляпками мокрую землю, дождевыми грибами выросли совсем новые строения, на каких-то обновили крышу, где-то поставили новый забор, и Василий никак не мог найти тот самый. Мимо него вихрем пронеслась стайка мальчишек — очевидно, наперегонки. Позади всех, задыхаясь, бежал низенький пухленький мальчик и истошно орал вслед товарищам: «Кроме меня, и точка!» Василий вспомнил, как сам бегал наперегонки и всегда приходил вторым — быстрее него бегал только Гришка Мартынов — высокий, голенастый, как петух, поджарый, да к тому же еще и старше Васьки на два года. Тогда был август, даже, может, последняя неделя лета; они всей толпой бежали по поселку, а из окна с затейливыми резными наличниками на них завистливо пялил зенки Пашка Шаров — тот сломал ногу, упав в овраг с велосипеда. А нечего было перед товарищами хвастать, мол, «Орленок» у меня. Васька бежал вторым и уже начал обгонять Гришку. Надежда, что он хоть раз обгонит этого несносного наглеца, придала ему сил, и он резким рывком вырвался вперед. Оставалось всего несколько метров до старого дерева с дуплом — условного места, означающего финиш, но вдруг прямо на финишной полосе появилась мама Васьки, схватила его за локоть и потащила домой. Гришка  опустил руку  на шероховатый ствол дерева и, торжествующе сверкнув глазами, гаркнул: «Первый!». В Ваське закипела жгучая обида, и он прямо-таки взвыл от разочарования, давясь слезами и отчаянно хлюпая носом. Мама затащила его в дом — и от души отлупила ремнем за то, что умчался на улицу, так и не решив задачки, заданные на лето. Все на потом откладывал.
…Зеленый дом с простеньким крылечком и почтовым ящиком на заборе, на котором шаловливая Васькина рука намалевала чертяку…
Василий тряхнул головой с короткими редеющими волосами и зашагал вверх по улице.

*  * *
Остановившись возле того дома, Василий замер в нерешительности. Вроде бы похож, и окна те же, даже занавески, кажется… Хотя задорного почтового ящика уже давно не было, как и забора, а с крыши белым глазом подозрительно посматривала телевизионная тарелка.
Увидев за забором подозрительного мужика с типичной алкоголической физиономией, который уже несколько минут рассматривает дом, на крыльцо выкатилась толстая тетка лет эдак пятидесяти с коротким ежиком волос,  покрашенных в истерично-красный цвет.
—    Вам что надо?
—    Мать позовите. Скажите, Васька вернулся, — сипло проговорил Василий.
Тетка ошеломленно на него уставилась.
—    Вы кто вообще такой?
—    Василий я, Горелкин, — гость кашлянул, чтобы скрыть волнение и хоть как-то прочистить пропитое горло. — Мать где?
—    Вы, видать, напутали что-то. Нет тут никакой матери, никаких Горелкиных, и быть не может. Тут я живу.
—    Но как же… — Василий осекся. — А давно?
—    А чего это вы интересуетесь? — подозрительно прищурилась тетка.
—    Да у меня мамаша в этом доме жила… Я семнадцать лет тут не был, только вышел — и сразу сюда, — он повторял эти слова как заведенный. — У меня дочь уже взрослая, а мать, наверное, и на порог не пустит.
—    Ааа… Так вы бывших жильцов ищете? — наконец догадалась тетка. — Так они переехали.
—    И давно?
—    Да, почитай, шесть лет назад. Как хозяйка померла, так они и…
—    Как — померла? Тетка пожала плечами.
—    Как все люди мрут, так и она. Уже в возрасте, кажется, была. Невестка ее, с дочкой, Ленкой, кажись, тоже съехала.
Василий некоторое время стоял молча, а потом медленно повернулся и побрел куда глаза глядят. Он шел долго, пока не стемнело. Наткнувшись на ларек «Роспечати», спросил у пожилой, похожей на стрекозу продавщицы восемь фанфуриков и выхлебал их один за другим, остервенело бросая в серый забор пустые скляночки и с наслаждением слушая звон разбивающегося стекла. «Лосьон хлебный для лица» и «Лосьон перцовый для волос» разлетались на кусочки, и вместе с ними, казалось, разбивалась в памяти Василия грозная мамаша, стоящая в дверях и готовящаяся низвергнуть на голову Васьки целый ураган бранных слов. Низкопробный технический спирт ударил в голову, и Василий, зашатавшись, оперся на стенку ларька. Когда земля и небо закончили рокировку, он снова постучал в маленькое окошечко и купил еще три флакона. Шатаясь, пошел по улице, по пути открыв еще один флакончик, и высосал его содержимое. На противоположной стороне улицы он вдруг увидел чье-то знакомое лицо и, расставив объятия, пошел через оживленную трассу.

*  * *
Они ехали на дачу к друзьям, которые уже жарили шашлыки.
—    Мяско — блеск, едьте быстрее, пока мы все не съели! — проорал пьяный голос Женьки в телефонную трубку.
—    Смотрите, дождитесь нас! — погрозила пальцем пассажирка — законопослушный водитель за рулем никогда не разговаривал по телефону, и ей приходилось исполнять обязанности секретарши, отвечая на звонки.
Видимо, из дружеских чувств товарищи не стали есть мясо, зато по полной программе отыгрались на выпивке…
—    Привезите еще бухла, чтобы окончательно низвергнуть этот вертеп в пучину ада, — похоронно-серьезно донесся из трубки голос Владика, который должен был развозить честную компанию, находящуюся на даче, по домам и посему не брал в рот ни капли. Голос его был трезв и звучал с такой тоской и унынием, что скулы сводило от ощущения какой-то вяжущей гадости, напоминающей незрелую хурму.
—    Не переживай, уже везем, — усмехнулась девушка на переднем пассажирском сиденье.
В багажнике их автомобиля таинственно булькала о вселенских тайнах жидкость темного цвета с благородным запахом. Рядом простецки звенели бутылки с прозрачной жидкостью. Перекатывались два огромных арбуза, издававшие утробный звон, если постучать костяшками пальцев. В пакете лежали дорогие польские яблоки — с восковым налетом, ярким цветом холеной толстой шкурки и ватным вкусом мякоти.
Водитель изо всех сил вдавил педаль тормоза, но опоздал. Глухой удар.
—    Леш! Что это было? — изумленно прошептала девушка на пассажирском сиденье через несколько секунд после столкновения.
Лицо водителя приняло оттенок яблоневых лепестков.
—    Мы, кажется, бомжа сбили, — медленно произнес он.
—    Надо помочь ему! — пассажирка, сбросив оцепенение, потянулась открывать дверь, но молодой человек, сидящий за рулем, остановил ее. Хладнокровие возвращалось к нему с невероятной скоростью.
—    Стоять. Лен, я понял. Это разводилово. Ты сейчас подойдешь к нему, а он такой: за десять кусков готов все  забыть.
—    И что ты предлагаешь делать?
—    Едем. Нас тут не было, ничего не помним и не знаем. Девушка посмотрела на него, как на ненормального.
—    Леш, ты понимаешь, что ты вообще говоришь? Ты понимаешь, что мы сбили человека? Давай хотя бы «скорую» вызовем!
Водитель воровато осмотрелся.
—    Камер нет, — пробормотал он себе под нос.
Машина дала задний ход и, аккуратно объехав распростертое на асфальте тело с бессмысленными распахнутыми глазами, рванулась вперед. Отъехав километра четыре, водитель остановился, вышел из машины и внимательно осмотрел автомобиль. Обратно за руль сел мрачнее тучи.
—    Бампер, скотина, помял, — сквозь зубы процедил Алексей.
Девушка боялась поднять на него глаза. Она зажмурилась и молча кусала кулаки, на которые капали соленые холодные слезы.
А через пять месяцев Колобов Алексей Степанович и Горелкина Елена Васильевна официально зарегистрировали свои отношения.