Планета – земной океан,
едва ограниченный небом…
И знаю: есть множество стран,
в которых я всё ещё не был.
Но вижу мерцающий свет,
вобравший иную планету.
Я понял всемирный секрет:
есть страны, которых нам нету.
В Цыгании мысли мои
и нынче как будто векуют,
в ней жить лишь цыгане могли,
что больше уже не кочуют.
Вновь прошлому будущим рад…
Прости меня, солнечный Боже, ―
я знаю, что есть Самарканд,
но есть Самаркандия тоже.
И Эсперантуйо – страна,
где все однолюбо речисты,
не каждому явно видна, ―
живут в ней лишь эсперантисты.
На флаге зелёном у них
белеет квадрат со звездою.
Так мало им знаний моих, ―
пришлось расставаться с мечтою.
Надеяться? Нет, не готов –
весь мир нам уже не квартира…
Простите и мне, Заменгоф, ―
не буду я в гражданах мира.
Хоть явственно помнится мне,
что каждый себя лишь находит,
что в этой весёлой стране
и солнышко-то не заходит.
Швейцарий не менее ста
там в разных краях насчитали,
озёрная в них красота
латышской, литовской печали.
Аркадия в Греции есть,
а в Азии – Беренгиада.
Лемурия где-то, Бог весть,
осталась на дне океана
Индийского… Жил среди них,
да-да, средь лемуров когда-то.
Но к дикости их не привык, ―
они из отряда приматов.
Мир неба не знает сторон.
Я чувствую чью-то обиду,
ведь нет, не придумал Платон, ―
я видел его Атлантиду.
Ещё в Пацифиде бывал,
бывал я и в Полинезиде …
На счастье своё уповал
в Охотии и в Ниппониде.
Хоть нету богаче страны
в непознанном всё-таки мире,
ещё в соломоновы дни
не ради слепой похвальбы
везли мореплавы-рабы
и золото в храм, и сапфиры.
Сандалова дерева блеск
я видел прищуренным взглядом…
Шёл в Северной Индии век
своей недоступностью правдам.
Пусть тайны Офир берегут, ―
богатый не станет счастливей.
И нынче нам всё ещё лгут
о Баб-эль-Мандебском проливе.
Жил с готами в Скифии я,
её называли там – Ойум,
а каждый родник для питья
шептал мне: «И душу омою…»
Ведь Ойум и значит «вода»,
неважно – Днепра иль Дуная…
Я жил непонятно когда
у самого, может быть, рая.
…В Тридевятое царство ходил,
в Мьянме духов искал в пантеоне…
Натов помню, а дух Тханьямин
был Верховным в каком-то каноне.
Обходил стороною Аид,
миновал древнегреческий Гадес…
Мир лишь потусторонний хранил
мёртвых царств не волшебную радость.
Знал Элизиум, знал и Тартар,
понял нижним лишь верхнее небо.
Был я молод тогда или стар?
Да и был я тогда или не был?
Только память, как будто чутьё,
всё бредёт в скандинавских просторах.
«Хель» иль «Нифльхель» ― пространство ничьё,
с ними Вальхалле небное в ссоре.
Помню: в Асгарде – царстве богов –
вновь небесное встретил селенье.
Скандинавский туман облаков
затмевал предо мной отдаленье.
Помню: тайну доверили мне,
и поверил, нисколько не споря,
в то, что Мидгард стоит на земле,
как-то поднятой всё же из моря.
Он ещё заселялся людьми.
Смерть взяла великана Имира…
Знал я Утгард злопамятной тьмы
вне пределов живущего мира.
Рядом Ётунхейм – ётунов край,
царство этих презлых великанов.
Крикнул кто-то из них: «Умирай!»
Не жалел я ни слёз, ни поклонов…
Асгард где-то и в небе найду,
если временным время не станет.
Я и долгим скитаньем пройду
то, что слёзным прощаньем сияет.
Различу осетинскую речь…
Ни одной не отмечена картой
та страна, что сумела сберечь
мной увиденных некогда нартов.
Воевать со страною Терк-Турк
им тогда довелось почему-то…
Выбирается память из пут
то в уют, то опять из уюта.
Донбеттыра – страна под водой, ―
часто нарты её посещали
то с какой-то своею бедой,
то с предчувствием близкой печали.
Там родные им люди везде, ―
я не понял, что их разлучило.
В каждом было и то, что в судьбе,
что-то и сверхъестественно было.
Все шептались, что в мёртвых страну
путь живым, как всегда, безвозвратен.
Поминали Сослана жену, ―
как ему помогла, не понять мне, ―
возвратиться… Хоть нету верней
тех, что в мифах оставлены, ликов.
Да, конечно же, это Орфей
и зовущая тень Эвридики…
В тридесятом я царстве бывал,
что за морем и огненной речкой.
Помню: в пропасть едва не упал
и в лесу поблуждал бесконечном.
Вёл красавицы сказочный след,
молодильные яблоки звали…
Что воды исцеляющей нет,
мне волшебники сами солгали.
Под землёй, под водой, на горе
это царство меня поджидало.
Холод чувствовал я и в жаре,
а в мороз вдруг жарой обдавало.
Я и сам обретал волшебство –
и, почти позабыв человечью,
разговаривал чаще всего
тоже птичьей, щебечущей речью.
Успокаивал словом зверей,
останавливал пулю в полёте
и страшился чего-то людей,
не живущих уже на свободе.
Их, ещё хотиагский, язык,
мне и нынче совсем непонятен,
но и тур, зло рыкающий бык,
отвечал мне на нём, как приятель.
Вырий, Ирий – восточных славян
государство тепла и уюта, ―
птицы разных мне памятных стран
зимовать прилетали оттуда.
Даже змеи сползались в неё,
словно в готскую некогда Ойум…
Водяное пространство своё
назвала она всё-таки морем.
Чёрным. Так и зовётся теперь
у низовий Днепра и Дуная.
Я – свидетель забытых потерь
обретённого некогда рая.
Замыкалась зимою земля,
а весною она отмыкалась, ―
первым громом приветно гремя,
дальним эхом потом откликалась.
Только это, наверно, не там, ―
перепуталось что-то во взоре.
Рассказать я сумею ли вам
то, что видел уже в Лукоморье?
Всё в иной, непонятной красе, ―
вспоминаю об этом пугливо…
Умирали там на зиму все,
а весной оживали счастливо.
Жизнь от счастья иль к счастью вела –
от себя или всё ж за собою?
Властно Шамбала вдруг позвала,
где Тарим и Сита Сырдарьёю
восемь гор лепестково свела
в лотос, что расцветает весною.
Там столетие царствовал жрец,
о сакральном он мыслил сакрально.
«Что о мандале скажешь, отец?» ―
я спросил, но звучало банально.
Круг, пространство, страна, колесо,
совокупность, орбита и округ, ―
перечислил, но это – не всё.
Непонятно: вздохнул или охнул,
жезлом небо насквозь проколол,
в поднебесье надолго оставил…
Будто впрямь центр Вселенной обрёл
и ничуть предо мной не лукавил.
«Центр Вселенной на лотос похож», ―
я сказал, даже взгляд обжигая.
Брызги искр, словно огненный дождь,
возникали и гасли, мерцая.
«Ямантаки», ― мне кто-то сказал.
«Беловодье», ― воспрянуло эхо…
На Алтай меня ветер позвал –
неизвестного времени веха.
Были белыми их острова, ―
были, небыли, небыли, были…
Может, всё же легенда права,
и они даже сёстрами были –
Беловодье и Шамбала. Да,
коль Эдем где-то в Азии знали.
Но искать не хватило труда,
да и нынче нам хватит едва ли,
если только не выручит Бог,
не вернёт колокольному звону…
Рай сместился теперь на Восток,
ближе к Индии или к Цейлону.
И Китаю доступнее вдруг
стал Эдем, что за огненной сутью…
Что им Север, и Запад, и Юг,
и моё приближение Русью?!
Вспыхнул голос и тут же погас.
Ниоткуда – шаманяще-звонкий…
Да, о том, что для рая не раз
воевал Александр Македонский.
А сейчас и священник Меффрет
скажет, если вдруг мысленно спросим,
что святые Василий, Амвросий
от него услыхали секрет.
Выше самой высокой горы,
в сорока морских саженей выше,
рай с той самой библейской поры
и не виден ещё, и не слышен.
Я его обошёл стороной,
иль оплыл, облетел?.. Непонятно…
Побоялся какой-то виной,
тот же путь продолжая возвратно.
Стран «блаженных» так много, что я
поимённо их вряд ли припомню.
Остров Сирия, иль Сирия,
Гесперид, – сад сиянием полню,
если памятью так вот гляжу
сквозь века, отстранённо пустые,
и лишь взглядом уже нахожу
чудо-яблоки, впрямь золотые.
Кронос греческий, римский Сатурн –
божества плодородия, что ли?
Может статься, и нынче их чтут,
но в другой, уже царственной роли
мест блаженных, где век золотой,
где и строгое даже не строго,
где мечту не считают мечтой
обитатели мира земного.
Или явь нынче тоже – мираж?
Тишина – из умолкшего звона.
«Ат-лан-ти-да», ― я слышал не раз
в молодых диалогах Платона.
Диодору поверил тогда я,
хоть поверить мне было непросто
в остров тот, что зовётся Панхайя,
и в другой – это солнечный остров
у Аравии, где океан,
что и нынче зовётся Индийским.
Я нашёл их, лишь схлынул туман
и развеялся путь мой неблизкий.
О плохом там и думать-то грех.
Тишина добротою согрета…
Вот где всё создаётся для всех,
всё для всех – никакого запрета.
А земля, что Великой звалась,
или всё-таки жизни землёю?
Помню ту, где лишь женская власть
и небесной была, и земною.
Полуявь? Полуявь, полусон?
Ах, как странно, как всё-таки странно!
Всплыл вдруг остров живой – Авалон,
а на нём – даже фея Моргана.
Это ею Артур был спасён,
да, король, в том бою у Камлана.
Кельтских мифов реальная суть
мне открылась в просторах Бретани.
Логрис мог ли тогда я минуть,
если знал и об этом заранее?
Там всей высью становится даль
и плывёт – непонятно какая,
где-то в ней и скрывает печаль
та библейская чаша Грааля.
Век двенадцатый встретился мне
там, где нынче взрастилась Европа.
Был в пресвитера гулкой стране,
а она – Иоанна ли проба?
В четырёх не бесславных веках
царь-священник таил и таился.
Зависть тоже – ликующий страх,
оттого никому не открылся.
В той стране каждый воином был, ―
ни войны за четыре столетья…
Бог не выдал: скрывающих скрыл,
сделал так, что могу не уметь я
вам об этой стране рассказать.
Где? Нигде… Ни о чём… Ниоткуда…
А беспамятству лучше молчать,
если только себе не иуда.
И забрёл я в шестнадцатый век –
в золотую страну Эльдорадо.
Видел, как золотой человек
плыл по озеру… Озеро радо, ―
жадно золото отняло, смыв,
чибчамунсков ведь это заплыв…
Не вода – золотая прохлада.
Имя озера – Гуатавита,
средь индейцев оно знаменито.
Искупаться в нём я не рискнул, ―
ветер, что ли, меня отвернул?
Брёл, шаги доверяя поляне,
всё искал золотистую дверь
где-то… где-то… Да-да, в Попаяне, ―
что в Колумбии город теперь.
Ни к чему авантюрные риски,
там не те уже нынче муиски.
Мир с индейцами – хуже вражды, ―
не ищите бедою беды.
Вы спросите об этом у Рэли,
что, пиратствуя, люди сумели…
Он Гвианской империей лгал, ―
даже книгу о ней написал.
Мне бы как-то молчанием надо
всех порадовать: есть эльдорадо
там, где каждый поныне живёт.
Кто не понял – однажды поймёт.
Это я говорю, побывавший
в странах, где-то, куда-то пропавших.
Кокейн, Кокань, ― как эхо в туман…
Люберланд, Шлараффенланд… Их столько,
что ни Библия и ни Коран
не отыщут в истоках истоков.
«Кокань» ― значит (неужто?) «нигде»,
а нигде – значит всё же, – повсюду.
Что скажу я пытливому люду,
что отвечу влекущей звезде?
Знайте, милые мне человеки:
видел я и молочные реки,
и кисельные их берега, ―
жизнь сама же судьбе помогла.
Что де-факто – всегда ли де-юре?
Не ищите Артура в Артуре,
Остров яблок иль холм из стекла.
И Дворец, что у Аристофана,
канул где-то на дно океана…
Были… было… и был… и была…
Безыдейная эта идея,
есть страна, что зовётся Нигдея, ―
вам в награду, а может, в укор,
не туда увожу разговор.
Жизнь сама почему-то сумела –
подсказала предел без предела…
Город Солнца возвёл Кампанелла,
Бэкон всем Атлантиду открыл.
А другие – Спорумб, Севаринд, ―
их страна Севарамб не таит…
Я, признаюсь, проездом бывал там, ―
удивлялся и зодчим талантам…
Возвращенье ещё предстоит.
Да-да-да, с севарамбами встреча.
И в Спорумбе споруи всё ждут.
Никому ничего не переча,
я уютом сочту неуют.
Расспросить бы епископа Холла
о Крапулии, – правду ли пишет,
называя «страною излишеств»
пять условий достатка земного.
Об увиденном спрашивать стыдно.
Очевидное – не очевидно.
И Лаверния, да, и Морония,
Памфагойя – неведомо чья…
Всё, о чём промолчала ирония,
знал излишеств не знающий я.
Князь Щербатов… Ну вот и Россия!
Офицерской зовётся земля.
Что-то тучи родные спросили, ―
рассыпаются, мраком пыля.
Перегаб на реке, на Невие,
по-санскритски все в нём говорят.
Уж не помню, когда там впервые
понял то, как творенья творят.
Перегаб – Петербург, а Невия,
ну конечно же, ― это Нева…
Никакой знать не знаю молвы я,
знаю лишь очевидца права,
что он Сарским Селом называет,
Габиновьей, Тервеком и Голвой, ―
каждый правдой своей понимает,
иль тоской, или радостью долгой.
Да, реалии наши реальны.
И зачем напридумывал князь?
Всё равно города или страны
очень просто звучаньем узнать:
Тервек – Тверь, Габиновия – Новгород,
Холбо – Волхов… К чему имена?
Я – веков путешествия долгого
потерявшая сущность страна.
СССР и на карте не сыщешь,
хоть реалий её и не счесть…
Миф такой, что его не опишешь, ―
нету правды, хоть кажется, есть.
Бентамия какая-то, что ли?..
Столько славы победной и воли –
и такой клочковатый распад!..
Я из этой затравленной боли
шёл вперёд, ― оказалось – назад.
Недостойною имени стала
и, ещё не явившись, пропала…
Прячу свой эсэсэровский взгляд.
Быть на картах – и вовсе исчезнуть?!
Знал я страны, что канули в бездну,
ну а в этой – родился и жил.
И отец, и страдалица-мама
родились в ней… А принцип Бентама?
Пусть разумно живёт эгоизм.
Жизнь – налево, направо и прямо,
а назад – это вовсе не жизнь.
Ожиданьем устал в ожиданьях,
что-то я заплутал и в плутаньях,
как другие – на Дарье-реке
иль в Анапе, где лучше, чем всюду,
и не только российскому люду,
если жить от себя вдалеке.
Там, где радости тоже из горя,
не Утопия Томаса Мора,
а Утония – мнимости явь.
Широту её ложную знаю,
берег западный вдоль проезжаю,
Портосид над рекою Сидон.
И моя проплывала там шхуна.
Утонтаун столичный… Бургуна…
Нет границ, если нету сторон.
Все мы путаем: сколько и столько…
Оттого ли республику Тонга
посетил, а не только прочёл?
И Берберию славного Рибо…
Никакого не знаю я «либо», ―
выбор в том, что, учтя, не учёл.
Побродил в Зазеркалье с Алисой,
начинающей, что ли, актрисой, ―
Льюис Кэрролл знакомил меня.
Мы Страною Чудес восхищались
и таким парадоксам попались,
что живу в них до этого дня.
Землю Санников мне подарил
и Плутония вечность приблизил.
Никакие не надобны визы
там, где разум пространства мирил.
Бог подземного мира – Плутон
и планета – загадка Вселенной, –
стала истина сутью мгновенной,
снова нету границ и сторон.
Синегория есть, и Швамбрания,
и Миррелия всё-таки есть, ―
не сумею я их перечесть.
Вот звучаньем – родная Муравия,
вот загадкой – Тегуантепек…
Нету стран, для которых я не был,
взглядом плавал в синеющем небе,
был в Гринландии солнечней всех.
Эрнотерра вдруг синей звездою
восходила в мечте надо мною.
Эрн Великий – великий святой –
прятал суть недоверчиво в Боге.
А ещё недосказанный Борхес
жил страной, что не стала страной.
Но успел побывать я в Укбаре, ―
видел солнце в погасшем пожаре…
Хорасан, а вблизи – Эрзерум.
Там узнал я о Млехнасе Тлёне –
мире Третьем – Вселенском каноне,
над которым не властвует ум.
Он легко поддаётся внушеньям,
убеждающим сердцебиеньям.
Я умом испугался ума.
Дух всегда ли останется духом?
Но утопия – правда сама,
если дух воспаряет над нами,
если дышат судьбой, как словами,
иль словами уже, как судьбой.
Вот и мысли мерцаньем погасли.
Выбор: Борхес иль всё-таки Хаксли?
Но остаться-то надо собой.
Мир Кортасара полон кошмара,
в нём вампирствует некая кара,
сам Дракула в нём явствует власть.
И она мне всей жизнью знакома…
Плыл и я на пиратском «Малькольме», ―
непонятно – вперёд или вспять.
В Нибеландию плыли мы, что ли?
Дух – из некой мифической боли.
Думал я о подземной стране.
Исчезая в безрадостных думах,
как-то помнил себя в нибелунгах
и в тумане, живущем во мгле.
Видел Зигфрида, видел Дракона.
Трюмно было иль предпохоронно?
А в богатстве-то нету богатств.
До чего ж это всё-таки мудро –
предпочесть всем сокровищам утро
и любовь человеческих братств!
Нибеландия – чья-то Отчизна,
ну а мне лишь для вздоха причина, ―
выжил я, но как будто не рад,
чтобы помнились даже из детства
непонятные мне королевства:
где-то Альмарен, где-то Ангбард,
Валинор… Побывал? Побывали?
Но пойму и теперь-то едва ли:
ими – я или мною – они?
Знаю: есть и у стран прототипы.
Ветра слышу и стоны, и хрипы…
Ах, какие потеряны дни!
Жизнь – помощница или помеха?
Вот она, география эха –
и на картах Гринландия всё ж.
Есть Ацтлан, континент Пацифида,
даже – греческого Аида…
Но зато СССР – не найдёшь.
Тридевятое царство реальней?
Нет вопроса, наверно, банальней.
Отчего ж эти слёзы в глазах?
Вдруг мифической стал он страною,
хоть и был, и останется мною…
Вся земля – человеческий прах.
Жив лишь Дух, не имеющий праха,
а слова – да спасает бумага! –
доверяю бумаге слова.
Страны – словно созвездия мира.
Жизнь намного ль реальнее мифа,
если правда о мифе жива?
Перестану бояться и смерти
и умру, но и смерти не верьте –
я в тех странах, которых здесь нет,
хоть покажется, будто нигде я…
Есть страна под названьем – Нигдея,
есть ещё и Божественный свет!
Сумесныя праекты ядзерных тэхналогій.
У парадку дня — зацвярджэнне Канцэпцыі нацбяспекі і Ваеннай дактрыны.