Тамара Бунто. Два рассказа

Мамины туфельки

Когда моя мама в тридцать лет выходила замуж, у нее было девятнадцать платьев, черные лаковые туфельки и одна подушка с одеялом. Она чувствовала себя умной, богатой и счастливой. К тому же мама была учительницей, а в те времена учитель в деревне считался вторым человеком после председателя.

Мама родом с Мстиславщины. В конце войны немцы, отступая, сожгли всю ее деревню, и в землянке, которую выкопал мой дед, ютилось девять человек. Поэтому, как только после оккупации в Мстиславле вновь открыли педучилище, мама сразу же поехала туда и поступила.

Поступить одно, а учиться как?.. В чем ходить на занятия? Все ведь сгорело! Если какое-то платьице еще имелось, то на ноги, кроме лаптей, обуть было нечего. И тут вдруг из Мстиславля приехала невестка — жена маминого старшего брата, который был на войне (на тот момент брат уже погиб, но об этом еще никто не знал), — и привезла ей в подарок небывалое богатство: новые черные резиновые галоши! В этих черных блестящих галошах, словно в лаковых туфельках, мама потом и щеголяла на первом курсе, даже в холод. А другие студентки, тоже погорельцы из деревень, ходили на занятия в лаптях и завидовали ей.

Как только мама окончила училище и пошла на свой хлеб, то все деньги стала тратить себе на наряды. Молодость, которая пришлась на тяжкие военные и послевоенные годы, уходила — хотелось хоть немного покрасоваться. И первое, что мама ухватила себе на базаре, — настоящие черные лаковые туфельки на высоких, крепких каблуках! Трофейные, наверное. После войны прошло два или три года, и домой уже вернулось много фронтовиков, которые дошли до Германии. Вернулись не только с медалями, но и с трофеями. Счастливицам, которые дождались своих мужей-победителей, подарков хватило не только для себя, чтобы пощеголять, но и осталось что продать — на строительство новой хаты, на покупку коровы… Потому в те времена даже на базаре маленького белорусского городка можно было ухватить шикарное платье или красивые туфельки.

Нет, понятно, мама помогала деньгами и своему отцу — хату новую ставить, и маленьким племянникам всегда гостинцы привозила… И все-таки, как потом сама признавалась, лишний кусок хлеба не ела, лишь бы только обновку заиметь. Обычно это был отрез на платье. Те отрезы, наверное, тоже были трофейные — немецкие или даже японские, потому что платья из них получались отличные: легкие, полупрозрачные, пышные, цветочных рисунков… Из крепдешина, креп-шифона, шелка… Низ платьев — то в складку, то плиссе, то с оборками… И все — в сборку по талии… С поясками, пряжками, бантами… По большой горловине — пелерины, по маленькой — воротнички… Плечики — на подкладке… На рукавах часто — высокие манжеты, и на каждой манжете — с десяток маленьких пуговичек, обтянутых тканью. А на лифе — пуговичек аж двадцать пять: от воротничка до пояска с пряжкой, который туго охватывал мамину тонкую девичью талию… И ко всему этому — представьте себе! — настоящие черные лаковые туфельки на высоких и крепких каблуках, а еще — маленькая пузатая сумочка и щегольски загнутая вверх высокая шляпка. Не учительница, а артистка с экрана!

Недаром, когда в начале 1950-х годов мама в поисках женского счастья перебралась из Восточной Беларуси, где война всех кавалеров побила, в Западную, на Гродненщину, она оказалась самой модной и привлекательной девушкой в деревне. И парень красивый тут же нашелся, да не лишь бы кто — он умел водить машину (в армии научился), потому и работал в городе. Это был весомый аргумент в его пользу. Другие кавалеры перекидывали вилами навоз в колхозе и еще только примеривались, как бы в город сбежать. И вскоре мама вышла замуж за моего отца. Деревенские девчата только вздыхали с завистью: «Что же, она ведь богатая: у нее — девятнадцать платьев!..»

Моя бабушка-«западница» невестку богатой не считала. Ну и что, если у молодой — девятнадцать платьев, зато — всего одна подушка с одеялом! Своей дочке бабушка дала в приданое не только сундук с ткаными рушниками, покрывалами и скатертями, но еще корову и гумно. Гумно пересыпали — разобрали по бревнышку, перевезли на двор жениха и снова по бревнышку собрали. И стояло оно после этого еще более полувека…

Поэтому всю оставшуюся жизнь моя любимая бабушка припоминала моей маме ту единственную подушку с одеялом и девятнадцать платьев:

— Крепдешины!.. Зачем они замужней?..

И правда, рождение трех детей за пять лет так испортило мамину фигуру, что девятнадцать платьев — легких, пышных, полупрозрачных, с оборками и пелеринами, из крепдешина и шифона — висели, забытые, в шкафу. Даже если бы фигура и позволяла, надеть их маме все равно было некогда: трое детей — один за другим, строительство собственного дома, хозяйство — корова, свиньи, куры, большой огород, а еще — каждодневные проверки ученических тетрадей и написание планов!..

Так что висели мамины девичьи платья, висели, висели… и дождались меня! Я подросла, стала открывать шкаф и перебирать платья. Нет, я их не надевала — они казались мне чересчур старомодными. В моем детстве платья из крепдешина и шелка уже не ценились — на пике моды был кримплен.

А вот туфельки, черные, лаковые, я примеряла. Они блестели, будто новые. Привлекали их высокие каблуки. Я часто ходила по дому, громко стуча этими каблуками по полу, и чувствовала себя высокой и стройной, умной и уверенной. Я не была модницей, я была книжницей — в классе училась лучше всех девочек. И первой мне хотелось быть повсюду — и на уроках, и после уроков. Поэтому к маминым платьям я имела конкретный интерес.

У моих подружек были красивые куклы — немецкие, с настоящими волосами, которые можно было расчесывать, и с глазками, которые закрывались. А уж платьев красивых им подружки нашили! Еще бы, у одной мама была швея, а у другой — продавщица!.. Они могли своим дочкам хоть какие-то лоскуты с работы принести. А у меня кукла была пластмассовая, с пластмассовыми волосами и с глазками, вылитыми из пластмассы. Да и платье красивое у нее было только одно, в котором она в магазине продавалась. А сшить новые было не из чего — из выцветших обрезков от моих ситцевых халатиков, из которых я вырастала за лето, мне шить не хотелось. А что могла принести с работы моя мама? Только чужие испорченные тетради. Вот и чесались мои руки на мамины платья. Но она не отдавала их — берегла как воспоминание о молодости, о своих надеждах на счастливую и богатую семейную жизнь, которые так и не свершились.

И все же мне повезло! Однажды весной, перед Первомаем, мама, убирая в доме, достала все свои девичьи наряды и вынесла их в кладовку, повесила их в старый, еще фанерный шкаф. Наверное, наконец полностью распрощалась со своей молодостью, перестроилась на другую жизнь.

Из кладовки выцыганить платья было легче. Вооруженная ножницами, я мгновенно испортила всю ту красоту — отпорола оборки, отрезала пуговички, вытащила из поясков пряжки, порезала широкие платья на узкие лоскуты… И на этом мое швейное вдохновение закончилось. Все заготовки для будущих кукольных нарядов я сложила в шуфлядку старого шкафа и… больше никогда ее не открыла. Я переросла свое желание — уже неинтересно было играть с куклами. И больше не волновало то, что у подружек куклы красивее моей. В тот момент у меня уже появились другие приоритеты.

Еще спустя несколько лет мама, прибираясь в кладовке, скрутила и засунула в старый мешок те крепдешиновые и шифоновые обрезки и без сожаления выбросила их вместе с другим тряпьем, ни словом меня не попрекнув.

А вот черные лаковые туфельки остались. Много лет они лежали в мамином доме в серванте, в нижней, закрытой его части, вместе с другой обувью. В верхней же, за стеклом, красовались фарфоровые рыбки-рюмки вместе с большой фарфоровой рыбой-графином, а также разные фужеры, чашки, вазочки, статуэточки — красивые, но недорогие ученические подарки маме на праздники.

Шли годы. Менялась мода на форму обуви, каблуки, цвет, кожу… Покупались новые туфли, изнашивались и выбрасывались, а эти, мамины девичьи, оставались лежать в своей картонной коробке, жили. Они пережили и другие туфельки, и мамин сервант, и маму.

Теперь они живут в моем шкафу, среди моей обуви. И мне кажется, что они по-прежнему блестят, как новые. Время от времени я обуваю их и, стуча каблуками по полу, хожу по своей квартире. Я чувствую себя в них высокой и стройной, умной и уверенной, как и много лет назад. В них и сегодня можно было бы пойти «в люди», на какую-нибудь вечеринку, да вот беда — мне не с чем их носить. У меня нет не то чтобы девятнадцати платьев — легких, пышных, полупрозрачных, с оборками и пелеринами, из крепдешина и шифона, — даже одного! Только брюки с пиджаками.

Знак

Моя мама умерла так, как дай Боже умереть каждому: в 82 года, в красивый солнечный весенний денек, в здравии, внезапно, за полчаса и на руках у дочери.

Учительница почти с сорокалетним стажем, воспитанная советской системой, мама по сути была атеисткой, хотя в последнее время, после смерти мужа, сына и старшей дочери, в церковь ходила. Она не боялась смерти, и если говорила о ней, то говорила… с любопытством.

— Вот загадка: есть жизнь на том свете или нет?.. — однажды сказала она мне. — Знаешь что… Если все так, как про тот свет рассказывают, то я, как умру, постараюсь тебе подать знак.

И что вы думаете, она мне этот знак подала!

Я ездила к мамеа, из Минска в Молодечно, каждые выходные. Всегда, когда бы я ни приехала, во дворе подметено, от снега расчищено, в хате убрано, в печи наварено. Мама все делала сама, очень не любила кого-то обременять своими проблемами.

Вот и в то воскресенье так: чисто, убрано, наварено. У нас обеих — отличное настроение: это был день рождения моей покойной сестры, для нас обеих — праздник. Мы с мамой пообедали, выпили по рюмке и довольно долго посидели за столом. Мама вдруг вспомнила и стала рассказывать, как в молодости она, учащаяся педучилища, каждую неделю ходила пешком из своих Дудчиц за восемнадцать километров в Мстиславль, на занятия, а ее мать, моя бабушка Агриппина, всегда провожала дочку. На полдороге они прощались, и бабушка Агриппина возвращалась назад. Мама же шла дальше и все время оборачивалась и смотрела, видит ли ее мать. Как только они отходили друг от друг далеко, мама снимала платок, который ее всегда заставляла завязывать бабушка Агриппина.

Я не поверила своим ушам: моя правильная мама, которая всю жизнь требовала: «надень шапку» и «завяжи платок», потому что «надо беречься», оказывается, сама в молодости ходила без платка! Мне в то время было уже сорок семь лет, а я до сих пор верила, что мама действительно всю жизнь береглась от простуды и ходила в платке, не то что я — «с голой дурной головой»… Вот это было для меня открытие! Мы хорошо тогда посмеялись вдвоем.

Потом я стала собираться на вокзал, но мама попросила меня сходить в аптеку, купить ей мазь для ноги.

Уже была настоящая весна. Снег сошел, и неасфальтированная дорога на нашей улице подсыхала после ручьев. Солнце хорошо припекало, и я расстегнула пальто. Как-то сразу расхотелось ехать в Минск, я подумала: а не заглянуть ли мне на кофе к однокласснице? Но мама не очень любила и всегда обижалась, если я, приезжая, уходила на два-три часа к подружкам детства. Поэтому визит к однокласснице отложила на следующий раз. Спасибо тебе, Господи, что ты меня тогда вразумил!..

Когда, вернувшись из аптеки, я вошла в дом, то еще с порога увидела, что мама лежит в зале на диване. Наверное, почувствовав себя плохо, она специально откинула крючок на входной двери и настежь открыла двери из сеней в хату.

Я подскочила к ней. Мама была серая лицом и задыхалась. Никогда раньше с нею подобного не случалась, хотя в последнее время она жаловалась на аритмию. Почему-то я сразу поняла…

Позвонила в «скорую». Долго ждать не пришлось — приехали через двадцать минут. Но это были наши с мамой последние минуты вместе.

Я держала ее за руку… Прочитала над ней «Отче наш…» И сказала: «Прости мне, мамочка, все прости!..» Я старалась сказать все это, потому что понимала, что она умирает. И она тоже понимала. Она часто дышала и время от времени поднимала на меня глаза. В них не было ни муки, ни страха, ни вопроса. Она просто смотрела на меня, будто хотела насмотреться. В такие моменты я ей говорила: «Я люблю тебя, мамочка, я люблю тебя!» Никогда раньше не говорила ей таких слов: я была «папина» дочка.

Вдруг ее взгляд стал по-детскиу наивный. И теперь он был направлен не на меня, а влево, в сторону и чуть выше.

— Мама, моя мама! — удивленно и радостно сказала она.

Я поняла, что за моим левым плечом стоит бабушка Агриппина, которую я никогда не видела и которая пришла за своей дочкой, моей мамой. Это были последние мамины слова — она потеряла сознание и больше не вернулась в этот мир никогда.

Молоденький доктор «скорой помощи» послушал у мамы сердце, измерил давление и сказал, что ни того, ни другого почти не чувствуется.

— Сейчас мы сделаем ей укол, но он ей не поможет, — просто и искренне сказал мне доктор.

Сделали укол. Потом доктор открыл чемоданчик и стал делать электрокардиограмму. На моих глазах кривая линия на экране вдруг превратилась в прямую, и аппарат запищал…

Через три часа мама, убранная, уже лежала в гробу.

После того, как доктор выписал справку о смерти и уехал, я позвонила мужу, родственникам, соседям. Пришли женщины и нарядили маму в то, что она сама приготовила себе «на смерть». Там же я нашла завещание, документы на хату и деньги на похороны. Да, мама не любила кому-то создавать проблемы и обо всем позаботилась сама.

Я часто думаю о ее последних словах. Это же она подала мне знак! Все так и есть, как рассказывают: когда человек уходит из этого мира, за ним приходят умершие родственники, самые дорогие ему люди. Ну, а что дальше происходит «там» — все знают. Знают, но не верят. И знакам значения не придают…

Перевод с белорусского автора.