Вы тут

Адам Глобус. Смерть от большой любви


Рассказы о страсти

Многие из тех, кого я хорошо знал, умерли от большой любви. Они не просто страдали, они именно умерли от своей сильной страсти. Говорю без шуток. Какие могут быть шутки возле могил добрых людей? Сам подумай. Меня даже у могилы заклятого врага холод пронимает, что тогда уже говорить о могилах наших близких. Поэтому скажу, что все же я вижу утешение в таком явлении, как смерть от любви. У человека было сильное и яркое чувство, он с ним жил и умер. Есть в этом простое счастье человеческой жизни, есть радость — однозначно.


Броник и жена

Пожарный Броник очень любил свою бабу Ядю. Жизнь у них была трудная, пережили три войны — польскую, финскую и немецкую. Вырастили детей, женили всех, вздохнули с облегчением, а тут и горе пришло — Ядю съел рак. Быстро, за какой-то месяц она сгорела и угасла. Броник два года плакал. Никто и подумать не мог, что дед Броник так сильно любит свою бабу Ядю. Два года каждый день Броник ходил на кладбище, ложился у могилы жены, обнимал ее и плакал. Броник исплакался и умер. Он умер от любви к Яде.


Юра и велосипед

Скульптор Юра любил гонять на велосипеде. Юра немного был похож на медведя, поэтому на велосипеде он выглядел не по-спортивному, а по-цирковому. Надо сказать, что ездил Юра мастерски, со знанием дела, с азартом. Если бы в Древней Греции были велосипеды, то, глядя на Юру, греки сложили бы миф о велокентавре. Любовь к велосипеду и погубила скульптора. За день до смерти Юра выпивал с коллегами по скульптурному цеху. Выпили мужчины сильно. Напились и затеяли спор. Юра сказал, что легко проедет на велосипеде сто километров. Утром после пьяного спора скульптор проехал сто километров, поставил велосипед в кладовку, лег на диван и тут же умер.


Казик и машина

Слесарь Казик людей не любил. Они причинили ему много зла. Казик любил металл, любил машины и самолеты. Он в детстве клеил самолеты. Месяцами мог сидеть над сложной моделью планера. Однажды Казик склеил модель и положил на диван. Соседская девка зашла в гости и села на модель. С Казиком случилась истерика. Он кричал на соседку, кричал на родителей, выбежал на улицу и кричал, что у соседей сыновья в партизанах. Казика поймали, связали, положили на печь. Отец Казика договорился с немцами, что те заберут крикуна на работы в Германию. Забрали. В Германии Казику пришлось несладко, потому что подростка заставляли работать как взрослого. От людей Казик получил много разных обид и унижений, а машины ему помогали. Больше всего на свете он любил свою машину, свой легковичок, свой «Москвич». Поэтому Казик, когда почувствовал, сидя за рулем «Москвича», острую боль в сердце, не стал сразу принимать нитроглицерин. Он решил притормозить и аккуратно припарковать любимую машину. Он полжизни собирал деньги на легковичок, поэтому старательно припарковывался. А сердце рвалось. Казик поставил машину, достал таблетки, но принять не успел. Умер с таблетками в руке. В любимой и аккуратно припаркованной машине, в своем чистом и ухоженном легковичке.


Саша и родители

Учитель Саша любил своих родителей. Все мы любим родителей, за исключением круглых сирот и слабоумных извращенцев. Саша любил родителей сильно, потому что никого близкого в этом мире, кроме папы и мамы, у него не было. В свои сорок пять Саша так и не завел свою собственную семью. Дети у него тоже не завелись. Жил с родителями. Смотрел стариков. Кормил молочным супом. Первым ушел отец. А за ним вскоре и мама перебралась из Чижовки на кладбище в Колодищах. Саша ходил на могилы родителей, там ему было уютно. Ему хотелось лечь между могилами отца и матери, лечь и заснуть, заснуть так, чтобы не просыпаться. От пьянства, одиночества и меланхолии Александру стало плохо. Он вызвал доктора, но не поехал с ним в больницу. Отказался. Саша даже расписку написал о своем отказе ехать в больницу. Он остался лежать в квартире своих родителей и через час умер.


Женя и женщина

Аптекарь Женя влюбился в продавщицу Костю. Он ходил за Костей словно хвост. Дарил ей серебряные и даже золотые побрякушки. Угощал пирогами и пахлавой. Водил на концерты и спектакли. Всем казалось, что Костя вот-вот примет предложение от Жени — выйти замуж. Костя приняла предложение выйти замуж, но не от влюбленного аптекаря. Продавщица вышла за милиционера. Аптекарь так распереживался, так разнервничался, так загнался, что купил веревку и повесился в своей аптеке. На похоронах Жени все говорили, что он мог бы отравиться, а он вместо того, чтобы выпить яд, — полез в петлю. Большая любовь привела Женю в петлю. Горько. Но у Жени была большая любовь, и с этим не поспоришь.


Игорь и сигарета

Многие не могут бросить курить, потому что табачный дым любят больше всего на свете. График Игорь даже среди старых курильщиков считался ненасытным любителем сигарет. Он дымил, словно сказочный Змей Горыныч. Выкуривал за день две пачки. Даже среди ночи вставал, чтобы перекурить. Кашлял Игорь страшно. Сто раз пробовал бросить курево, но не смог. Курил и курил, а когда немножко выпивал, начинал прикуривать одну сигарету за другой. Одну добьет, другую начинает. Ничем хорошим такая любовь закончиться не могла. После сильной пьянки с друзьями-графиками Игорь проспал ночь и половину дня. Проснулся и в одних трусах вышел на балкон, чтобы натощак затянуться первой сигаретой. Та первая и стала последней. Игорь набрал полные легкие жгучего дыма и потерял сознание. Без сознания брякнулся он затылком на цементный пол балкона и умер.


Ладимир и чистота

Чистота для хуторянца Ладимира была самой большой ценностью. Хата, двор, сад, гумно всегда содержались в идеальной чистоте. Даже куры и свиньи в его хозяйстве были самыми чистыми во всей деревне с ее околичными хуторами. Чистый Ладимир прожил размеренную, долгую жизнь. Ему было под восемьдесят, когда жена ушла в больницу, а из нее перебралась на кладбище. Жить одному трудно, особенно если тебе восемьдесят, но Ладимир не изменил своей чистоте. Корову, свиней и даже кур он продал, но во дворе косил, гумно подметал, пол и окна в хате были вымыты. В свой последний день Ладимир навел порядок в шкафу для одежды. Выбрал себе чистое исподнее. Положил его на стул возле кровати. Сел на кровать и выдохнул из себя весь воздух.


Юрась и рыбки

Аквариумные рыбки были для школьника Юрася самым большим увлечением. Ради них он и жил. Покупка кормов, установка лампы и замена воды приравнивались у Юрася… Да что там мое «приравнивались»? Были самыми настоящими религиозными ритуалами. Часами Юрась любовался своими рыбками. У каждой из них было имя. С каждой рыбкой Юрась разговаривал. Из-за своей любви к рыбкам Юрась и погиб. В магазине «Природа» он попросил у матери деньги на пластиковый кружок для кормления рыб. Дешевенький кружок, который лежит на поверхности воды и в который аквариумисты сыплют сухой корм для своих любимцев. Мать не дала денег. Юрась выбежал из магазина, забежал в подъезд высокого дома, поднялся на последний этаж, открыл подъездное окно и бросился на землю.


Антак и сад

Местечковец Антак больше всего на свете любил свой большой сад. Он его знал с первых дней жизни, надо даже сказать, что его родители слюбились в этом саду. Они слюбились в саду, под яблонями, а через определенное природой время родился Антачок. Он рос на садовых межах, возле кустов красной смородины и крыжовника. Всю свою жизнь Антак ухаживал за садом. Белил стволы. Обрезал сухие ветви. Обкапывал деревья. Лучшего занятия он и не знал. В своем саду Антак закопал бутылку вина, когда уходил в армию. Когда вернулся измученный и раненый, он ту бутылку выкопал и выпил, сидя на земле под грушей «лимонкой». Если бы у Антака спросили, где он хотел бы жить и умереть, он сказал бы, что рад жизни под высокой грушей «лимонкой», и умереть он хочет весенним днем, сидя на стуле под своей грушей. Не получилось. «Лимонка» заболела и засохла. На ее месте Антак посадил грушу «бурачку». Умер Антак в саду, сидя на стуле, под яблоней — «белый налив».


Володя и водка

Человек знает, что можно делать, а чего — нельзя. Знать-то знает, но не всегда ведет себя благоразумно. Махнет рукой, скажет: «Живем только раз!» — и творит очевидную глупость. Такое поведение понять трудно, если сам ты не считаешь человеческую жизнь не очень нужной смешной глупостью. Володя не считал человеческую жизнь глупостью, но после пятидесяти стал беспробудно пить. Он и раньше выпивал и пил, и даже уходил в недельные запои, но после пятидесяти не просыхал. Несколько раз врачи выводили его из запоев. Ставили капельницы, пугали смертью, просили больше не тянуться к бутылке. Володя держался месяца три, а потом начинал пить с утра до вечера. Когда в последний раз друзья вытащили Володю из глубокого пьянства, доктор сказал просто: «Выпьешь — сдохнешь». Чтобы не грустить в квартире, Володя отправился путешествовать. Вместе с друзьями он плыл в челне по Припяти. Плыл и плыл, и стало ему так хорошо, что он достал припрятанную друзьями бутылку водки. Взял и тихонько выпил. Выпил и сидя в челне уплыл на тот свет.

Кто-нибудь, может, мне возразит, скажет, что люди умирают не только от любви, но и от разных болезней. Да, мы умираем от болезней. Согласен. Но только скажи ты мне, откуда те болезни берутся. Вот! Наши болезни появляются от любви. Кажется, как может воспаление легких стать последствием любви. Очень просто. Слушай…


Тимох и кусты

Акварелист Тимох любил надречные кусты. Он и Сож любил, но кусты над водою — любимый мотив, который акварелист писал и писал без устали. В любую погоду Тимох выбирался на этюды. В снег, в дождь, в палящее солнце он шел на берег Сожа и писал небольшие этюды с кустами над водой. Писал и дописался. Тимох подхватил воспаление легких. Доктор велел Тимоху лежать в постели. Сказал, чтобы тот даже по квартире не ходил. Доктор предложил Тимоху лечь в больницу. Акварелист отказался. Пообещал, что будет дома лежать в постели. Обманул Тимох. Как только доктор уехал, акварелист собрал этюдничек и потащился к своим кустам. Там его и нашли мертвым. Лежал притихший Тимох возле раскрытого этюдника, а дождь сыпался и сыпался на чистый лист бумаги.


Нищие

Услышал звон монеты, упавшей в кружку нищего, и оглянулся. Было то в Барселоне. Вот кого я увидел...


Голый горбун...

Когда видишь одетого горбуна, надеешься на чудо, мол, это фокус какой-то неудачный, цирк. Сейчас появится фокусник в шелковом цилиндре, взмахнет волшебной палочкой, человек выровняется, вытянется, встанет, и публика взорвется аплодисментами и криками «Браво! Брависсимо!!!» Вид голого горбуна — сама безнадежность. Ни факир в чалме, ни маг в цилиндре здесь не помогут. Поэтому и возникает желание отстраниться от такого зрелища, откупиться от него… Горбун это прекрасно знает, потому и работает нищим. Приходит с самого утра на бойкое место, раздевается до трусов, садится на картонку, так, что те трусы и не видны совсем, и каменеет. Прохожие щедро сыплют ему центы. Сегодня он сидит на Виа Грация, завтра на площади Каталуния, послезавтра на Диагонали, а через неделю кажется, что вся Барселона обставлена голыми горбунами. Куда ни пойдешь, он там сидит, этот краснокожий индеец-горбун с лицом бога ацтеков. Миндалевидные, черные без зрачков глаза древнего бога доколумбовой Америки требуют от тебя жертв…

«Верните, верните мне золото, которое вы — европейцы — украли у моего народа! Сюда, сюда, в Барселону, ваш Колумб возил награбленное золото!» — так говорит тебе бог индейцев, который теперь сидит на тротуаре в виде голого нищего.


Цыганская мадонна...

Их много, этих невысоких золотозубых женщинок с сонными детьми на руках. Они в электричках, в метро, на бульварах, возле кафе и баров. Цыганская мадонна просит на молоко своему маленькому цыганскому Христосику. Она показывает своими широко открытыми глазами на ребенка:

«Не мне, ты подаешь не мне, а ему! Посмотри, какой он маленький и красивый, ему нужно есть и расти. Он вырастет и спасет нас всех!»

Так выразительно, так убедительно, так гипнотически, что можно и поверить, будто перед тобой и не цыганка с цыганеночком, а Мария с Христом. Но вот деньги собрались-забрались, и ребенок положен на скамейку, и достается откуда-то из-под юбки сигарета, и «Дева Мария» закуривает и смеется вместе со своими подругами-соплеменницами, такими же цыганскими мадоннами, как сама.


Дон Кихот...

Барселона все еще в Испании, а какая Испания без Дон Кихота, без рыцаря печального образа. Представить Испанию и не увидеть Дон Кихота невозможно. Поэтому нищий и выбрал себе такой образ — грустный, печальный и величественный. Он идет по Готическому кварталу в штанах без одной штанины. Ты можешь видеть его давно немытое серое тело. Он — кожа да кости, да нечесаная борода. На голове не тазик для бритья, а шерстяная вязаная красная шапочка, но и в вязаной шапочке он остается Доном, или живым трупом того самого Дона. Его узнают, ему бросают на грязную ладонь центы с портретом его отца-создателя сеньора Сервантеса.


Среднестатистический пенсионер…

Совершенно новый образ среди нищих, он очень отличается от всех других, потому что аккуратно и чисто одет. На нем светло-голубая выглаженная рубашка с короткими рукавами, брюки песочного цвета и кожаные сандалии. Седые волосы подстрижены и зачесаны назад. Лицо светлое, незагорелое, глаза голубые и ясные. Он стоит на бульваре Каталуния, и когда ты проходишь мимо него, пустая ладонь протягивается к тебе:

«Помоги себе! Ты будешь старым, и у тебя будет недостаток, и пенсионный фонд не поможет тебе, и ты выйдешь просить деньги… Выйдешь, выйдешь… Если сегодня ты поможешь мне, завтра кто-нибудь поможет тебе. Если нет — значит, нет!»

Очень современно, очень выразительный пример пенсионера-нищего. Правда, хочется спросить:

«Где, Дедуля, дети твои, где внуки?»

Не спрашиваю.


Животновод...

Некоторые люди любят животных больше, чем человека. Они согласны подавать на пропитание котам и собакам, а не людям. Животновод выводит на площадь Каталунии целую стаю собак и кошек. Он рассыпает вокруг себя вонючий корм и садится посреди смрада. Котята скачут вокруг животновода-нищего и завлекают детвору. Собаки, видимо, притравленные какими-то лекарствами, спят на горячих плитах. Осоловевший от солнца и вина животновод смотрит на мир собачьими глазами, лицо у него красное и наглое, он уверен, что кошки с котятами свое выпросят, ну и ему что-то перепадет от звериного корыта.


Безлицая ведьма...

Она вся в сплошном черном сидит, опустив голову так, что лица не видно, рука далеко протянута в сторону гипермаркета, на ладони монетки. От того, что лицо черной дамы не видно, представляется что-то страшное, представляется какая-то ужасная болезнь, вроде проказы или неоперабельного рака кожи.

«Вот ты, богатый и счастливый, шагаешь в торговый рай, а я, старая, сгорбленная, побитая жизнью так, что даже лица не могу поднять от земли, сижу и прошу у тебя на кусочек хлеба, на глоток супа. Твоя жизнь яркая, радужная, полная удовольствий и сладких вещей, а моя черная, черствая, согнутая в крюк. Отщипни хвостик от твоего круассана, поделись. Иначе подниму свое лицо, пробью тебя навылет своим черным взглядом и прокляну тебя. И потеряешь ты свой билет в рай, потеряешь невозвратно, болезнь обрушится на тебя и на род твой, а я буду летать вокруг трупа твоего кругами на помеле и хохотать над немощью твоей!»

Ведьма, она ведьма и есть. Покупатели гипермаркета откупаются от своего страха перед черной ведьмой, боятся.


Маха в лохмотьях...

Гойя нарисовал обнаженную маху и спрятал ее за картиной с махой, одетой в белые ткани. Гойя не написал маху в лохмотьях. Она сама нарисовалась под стеной старинного дома в Готическом квартале. Молодое тело, облепленное серыми полупрозрачными лохмотьями, лежало просто на камнях улицы. Рядом с грудью стояла мисочка для пожертвований. Маха, с черными кудрями, малиновыми губами и зрачками на все глаза, приветливо улыбалась белозубой улыбкой:

«Хочешь? Возьми меня здесь, прилюдно, на камнях великой Барселоны. Вот мое тело, моя грудь… Они твои! Не хочешь? Тогда положи мне сколько-нибудь монеток на наслаждение наркотическое. Ты отказался от наслаждения эротического, а я от наркотического наслаждения отказываться не хочу. Мне нужен только сон, бездонный сон… Заплати за мои сны! За одно мгновение моего бескрайнего сна…»


Пророк прикостельный...

На костельной паперти он стоит, опираясь сгорбленной спиной на каменную стену. Волосы всклокочены, глаза горят, сухие губы шепчут молитву. В руке железная кружка:

«Брось монетку, и все услышат о твоей доброте, о твоем сочувствии к больным и немощным. Монетка дзинькнет о звонкое дно кружки, и этот звук услышит Бог, и зачтется тебе доброта твоя, зачтется и в этой жизни, и после этой жизни».

Не поверить нищему-пророку просто невозможно. Кому тогда можно верить? Где, если не в костеле, искать спасения души? Там пророки деревянные, каменные, стеклянные, нарисованные… Разве они за тебя попросят перед Богом? Этот попросит, он ведь уже начал молиться за тебя, он уже за тебя просит. Правильно просит! Монеты сыплются в железную пустую кружку. Монеты сыплются, ты слышишь, как они сыплются, а кружка не наполняется. У пророка кружка всегда пустая, ему же ничего не нужно, он же просит за других.


Юноша наглый...

Он выходит из стайки таких, как сам, наглых юношей. Стайки стоят возле кафе и баров. Пестрые, говорливые, улыбчивые и веселые молодежные стайки можно встретить в любом уголке Барселоны. Вот одна из стаек выталкивает нагловатого юношу. В сущности он и не наглый совсем, а ради прикола исполняет роль наглеца. Он ускоряет шаг навстречу тебе, зовет: «Сеньор, сеньор!» — и начинает просить сигарету. В девяти из одиннадцати случаев наглый юноша получает дармовой табак, смачно затягивается сладким дымом попрошайничества и с победоносным видом возвращается в свою стайку.


Ростовщик…

«Если тебе плохо, подумай об Африке!» — советовал американский посол.

Был я в той Африке, ужас сплошной. Но был только на севере континента, а кто посетил экватриальную Африку, согласились с Селином, который назвал ее краем света. А вот он здесь, на барселонской автобусной остановке, край света. На пыльной картонке спит мурин-ростовщик. На картоне посеяны самые мелкие монеты. Он спит и видит сон, что монеты из мелких вырастают в крупные. Сны мурина-наркомана иногда сбываются, потому что он спит на этой остановке третий год. Снится ли ему Африка? Вряд ли. Ему снится нудный напев Боба Марлея:

«Аяяй, аяяй, убили полицейского! Какое горе-горькое, замучили-замочили полицейского! Может, это я и убил полицейского? Я был такой обдолбанный, что ничего не помню. Вы говорите, я ошалел, разъярился и убил белого полицейского? Значит, так оно и есть! Я — лютый убийца! Я пойду в тюрьму. Даже если я не убивал эту бело-розовую свинью, все равно попаду за решетку. Только бросьте мне монетку на последний косяк».

Последний косяк — святое. Никто не будет спорить с тем, что каждый косяк последний.


Глухонемой с листками

Спросить у глухонемого, правда ли, что он глухонемой, — неловко. Никто не спрашивает. Глухонемой раздает листки с большими буквами. Там ответы на все вопросы. Дом сгорел! Родители умерли! Сироте трудно жить на свете. Особенно трудно жить сироте, если ни услышать, ни сказать он ничего не может.

«Помогите хоть чем-нибудь! Помогите хоть самой мелкой монеткой».

Помогают.

Монеты звенят.

Нищенство — бизнес. Конечно, как и всякое дело, нищенство требует определенных вложений и особых талантов. В нищенстве нужен артистизм, и артистизм суперреалистический, бутафория плохо оплачивается в этом деле. Горб должен быть горбом, а не накладкой из картона. Грязь должна быть грязью, а не гримом с краской. Увечье — увечьем… Но заставить свои недостатки работать, сделать из изъянов достоинства, такое без природного таланта не сделаешь.

Монеты сыплются в кружки талантливых нищих.

Что-то в нищенском бизнесе можно и усовершенствовать, подправить, проявить и подтянуть. Рабочие места можно распределить более удачно… Горбун-индеец должен сидеть под памятником Колумбу. Животновод должен разместиться возле ворот зоопарка. Дон Кихоты пусть стоят возле столовых «Панса», а чистенькие пенсионеры — на крыльце банков. Узнаваемость прототипов стоит подчеркнуть… Дон должен собирать центы, если не в тазик для бритья, так хоть бы в мыльницу. Мадоннам нужно запретить курение в людных местах. Ведьма должна протягивать к тебе пустую ладонь, а не горсть с центами. Короче, нищенство, как и проституцию, стоит узаконить, взять под могучее крыло государства. Нужно лицензии на нищенство выдавать и налог брать. Если человек хочет подавать деньги, пусть подает. Надо дать возможность для пожертвований самую широкую и законную…

Только я не государственный деятель и не законодатель, чтобы что-то узаконивать и лицензии выдавать. Я совершенно другого типа человек… Какого? А такого… Когда весной люди ходят за цветами-подснежниками в лес, я в это время хожу собирать деньги. Снега сходят, и из-под снега и льда выходят на поверхность потерянные зимою монетки и банкноты. О, как красиво цветут деньги в грязной сырости, чистая красота. Еще школьником я полюбил весну за цветение копеек. За один поход насобирал рубль.

Видно, поэтому я и оглянулся, когда услышал звон монеты в кружке нищего.


Самая трудная работа в мире

Иронический рассказ

Самая трудная работа в мире — отдыхать. Не надо смеяться, я тебя прошу. Давай пройдемся вместе по одному обыкновенному дню отдыхающего. Чтобы тебя убедить, возьму свой день.

В отпуске надо вставать как можно раньше. Это дома можно поваляться в постели. Дома всегда много времени, и оно — малоценно. В отпуске не хватает времени, и оно очень ценное. Здесь каждая минута на счету. Поэтому никаких валяний в постели. Проснулся и вскочил.

Зарядку надо делать добросовестно. Нельзя пропускать упражнения. Дома ты можешь присесть девять раз вместо десяти. В отпуске лучше присесть одиннадцать раз вместо десяти, чтобы порадовать самого себя своей старательностью. Мне говорили знающие люди, что самую добросовестную и самую совершенную зарядку делают в тюрьме. Верю.

Бриться в отпуске надо на отлично, потому как вокруг тьма чужих глаз и чужих, соответственно, злых языков. Бреюсь до скрипа кожи на щеках.

Пока я бреюсь, в стакане заваривается кофе. В отпуске у меня всегда с собой электрочайник. Стою на балконе, смотрю на море и маленькими глоточками выпиваю первый за день кофе.

Теперь на море. Ну и пусть себе вода ледяная. Она ледяная только в первые мгновения, когда зайдешь по… и присядешь. Она тебя обожжет и успокоится. Теперь можно плыть. Главное — не останавливаться. Главное — плыть в сторону горизонта. Есть только море, небо и ты.

Надо плыть и не думать про судороги. Они могут скрутить мышцу. У меня такое бывает, среди ночи — судорога. Просыпаешься и хочется закричать. Терпишь, чтобы никого не разбудить. Массаж делаешь. Так трешь, что не дай бог. У спортсменов интересовался, что нужно делать. Сказали: надо пить какой-то «магнате», какой-то магний. Так и не купил я себе «магнате». Главное, что я знаю про «магнате», и от такого знания становится спокойнее. Судорог не боюсь. Вспомню «магнате», и мысли о судорогах уходят. Мысли уходят, а ты плывешь до изнеможения. Сейчас тепло. Сейчас можно не спешить, словно на пожар. Сейчас можно не спеша возвращаться на берег. К скалам. На пляжный песок. Стоя на нем, нужно растереться полотенцем так, чтобы кожа горела. Потом надеть плавки... Не говорил? Теперь я в плавках и могу спокойно признаться, что плаваю голышом. Именно — го-лы-шом. Я же тебе сказал, что есть море, небо и я.

В такие минуты себя уважаешь. Смог. Сделал. Проплыл. После плавания надо бегать. Бегу. Вдоль волны. От одной скалы к другой.

Бегаю, пока не согреюсь до пульсации крови в висках, и возвращаюсь в номер, становлюсь под пресный душ. Смываю песок и соль горячей водой. После душа в свежей полосатой, морского настроения маечке иду завтракать.

В завтраке главное — не спешить. После воды одолевает голод. Надо себя сдерживать. Начинать лучше всего с глотка горячего черного чая. Мне такое начало нравится. После холодного моря и контрастного душа глоток душистого чая тонизирует, добавляет доброты в настроение. В хорошем настроении можно подойти к повару и заказать омлет с луком, беконом и грибами. К омлету я беру пару кружочков колбасы с оливками, обжаренную сосиску и лепесток хамона. К хамону я делаю гренку с маслом. Без хруста хлебной корочки — завтрак и не завтрак, считай. Еще беру фрукты. Ананас должен быть тепло-желтый, тогда он сладкий. Если ананас блекло-желтоватый, он страшно кислый. Такой кислый ананас будет есть тебя, а не ты его. Дыня и арбуз не должны быть травянисто-пресными, у них должен быть сахарный вкус. Если почувствуешь травянистость, такой арбуз или такую дыню лучше отложить. Черешню я выбираю с хвостиками. Могу есть и без хвостиков, но перед тем, как закинуть ягоду в рот, мне очень приятно подержать ее над тарелкой за тонкий хвостик. После фруктов — двойной эспрессо и глоток прохладной воды, как точка.

Теперь, даже не заходя в номер отеля, можно отправиться в город. Он ждет меня. Всегда. Можешь не сомневаться. Город моих отпусков — Барселона.

Целый год я собираюсь на отдых. Целый год Барселона ждет меня. Целый год я пишу список нужных дел в Барселоне. В моем списке пунктов тридцать. Я пробовал сократить до двадцати. Каждый год я собираюсь сократить список, а он вместо того чтобы сокращаться, — расползается… Подарки близким не сократишь. Одежду надо купить и обувь. Музеи, выставки и концерты желательно не пропускать. Материалы для работы художника лучше приобрести в Барселоне, чем в Минске или какой-нибудь Вильне. Туда-сюда, то-сё, этакое-такое — и набегает пунктов сорок. Я веду с количеством борьбу и иногда возвращаюсь к обычным и всегдашним тридцати пунктам.

За удачный день я могу вычеркнуть три пункта из списка. Исполнить и вычеркнуть. Это если постараться и если без расслабона. Допускать расслабоны на отдыхе нельзя: чтобы что-то переделать и исправить, придется ждать целый год.

Например, сегодня я займусь только своими художническими цацками — ручки, кисти, акварельная бумага. Все проще простого. Вхожу в многоэтажный гипермаркет… Вхожу и вижу, что в гипермаркете все совсем не так, как было раньше. Няма таго, што раньш было. Это классик о гипермаркете написал. Он думал, что про любовь пишет, а получилось у него — о гипермаркете, в котором шустрые торговцы все попереставляли. Поездил я на эскалаторах и нашел краски, кисти и бумагу. Только той бумаги, к которой привык, сейчас нет. Есть другая. Приходится долго выбирать из того, что есть. Купил бумагу. Вычеркнул один пункт. А радость? Правильный вопрос! Радости нет, потому что еще неизвестно, как эта бумага себя поведет под амстердамским акрилом. Один Бог знает о поведении этой бумаги под моими кистями. Придется экспериментировать. Придется проводить опыты. Придется снова-заново привыкать.

Кистей нужного размера нет. Можно искать дальше, а можно взять немного больший размер. Зрение падает. Линия должна становиться более выразительной и жирной. Беру большие, чем планировал, кисти.

Осталось найти ручки для писаний и рисований. Люблю писать и рисовать в блокнотах. Без хорошей ручки в кармане не чувствую себя комфортно. Так что ручки я куплю, но сначала выпью кофе. Заеду на самый верх гипермаркета, сяду в кафе над Барселоной. Выпью чашечку эспрессо без воды и сахара, чтобы ощутить горечь своей жизни. Без такой кофейной горечи жизнь и не жизнь совсем.

По дороге из пентхауза я случайно наткнулся на японский отдел с канцтоварами. Набрался ручек, как жаба грязи. Жаба очень японское существо. Кто-то считает их грязными, а я считаю чистыми. Это я так — между прочим. Ручек я взял восемь штук. Разных. Если что, две-три могу кому-нибудь подарить. Шесть ручек на год — не так и много. Две обязательно потеряются. Ручки имеют изъян — теряются. А дарить их приятно и легко. Взял и какой-нибудь девочке или мальчику подарил. А вообще всем не подаришь...

На этом малоприятном моменте я и остановился в мыслях о подарках, потому что с моего носа упали очки. Они упали на эскалатор и поехали вниз, а я поскакал за ними. Мои стеклянные очки скакали, как та жабка, по металлическим ступенькам. О каждом подскоке очков я думал, что он последний. Думал, что очки сейчас разлетятся на мелкие осколки, а они скакали и скакали, как настоящая ловкая жабка. Я их чуть поймал. Подхватил. Нацепил на нос. Как я не упал? Как не скрутил шею на том эскалаторе? Не могу понять. Я соскочил с движущихся ступенек и схватился рукой за сердце. Был уверен, что у меня именно сердце. Но моя правая рука держалась за правый бок торса. Видно, я какую-то мышцу растянул немного, когда скакал по ребристым ступенькам. Теперь можно успокоиться, можно немножко постоять, посчитать до одиннадцати...

Обычно люди считают до десяти, а я считаю до одиннадцати, а потом продолжаю осуществлять свой план.

План такой: легкий перекус перед сиестой. Хамон, овощи и фрукты. Надо немножечко перекусить, чтобы сладко спалось. Голодный человек плохо спит, ему низко под головой. Так в моем местечке, в моем родном Койданове говорили. Без сладких дневных снов ты весь отпуск пустишь под откос. Чтобы не пустить отпуск под откос, я еще перед сном читаю полстраницы из «Дхаммапады». Читаю и падаю в сладкий сон.

Сплю. Во сне привиделся отдых. Что я еще могу увидеть? Могу, конечно, работу. С меня станется! Это неправильно, если на отдыхе видишь во сне работу. Поэтому я делаю все правильно и по плану — вижу море. Так и напишем... В отпуске ему снилось море. Договорились? Кроме нас, здесь никого нет. Как мы договоримся — так оно и будет. Короче… Море! Оно сочно-синее, такое сочное море бывает после дождя. Хорошо, если на отдыхе дождь начался и закончился во сне, как будто его и не было.

Просыпаюсь — и на море поплавать... Нет! Пойду лучше в бассейн. После сиесты мне больше нравится спокойное плавание в бассейне. Там я беру большое синее полотенце. Перекидываюсь приветственными словами с смотрителем бассейна. Если бы я знал какой-нибудь каталонский, а он знал белорусский, мы могли бы и разговор завести. Не знаем и не заводим. Зачем нам нешибко нужный разговор. «Оля... Кеталь... Мувьен...» Бросаю полотенце на шезлонг. В этом жесте, в таком непринужденном бросании темно-синего полотенца на полосатый бело-голубой шезлонг — концентрация отдыха. Жизнь удалась! Полотенце летит на шезлонг. Если бы в Беларуси было кино, я бы снял фильм об отдыхе, который начинается с броска полотенца на шезлонг. Видишь? Как он летит, как мягко падает… В Беларуси нет кино, поэтому я бросаю полотенце просто из-за невыносимой сладости своего бытия. Затем по ступенькам неспешно спускаюсь в бассейн. С утра вода в бассейне успевает хорошо прогреться. В прогретой воде надо плавать неспешно, с чувством достоинства, даже с чувством вашей милости. В бассейне отеля я плаваю в черных очках. Для кого-то плавание в черных очках может выглядеть заносчиво, а мне так нравится, потому что удобно. Глаза надо беречь. Что все мои кисти и бумаги без зрения? Груда мусора! Жаль, что под душем нельзя стоять в черных очках. Нельзя, потому что неудобно. А если бы было удобно, я бы даже голову мыл, стоя в черных очках.

Чистая голова — моя фишка. В чистой голове — чистые мысли. С таким подходом к голове я и живу. Не только на отдыхе, кстати.

С вымытой и светлодумной головою иду в город. Трудная работа снова зовет. Я призванный. Свое призвание я почувствовал еще в детстве, когда был в детском лагере. Родители меня отправили на полуостров Крым в лагерь «Артек». Там я и увидел маленький синий спасательный круг. Он продавался в сувенирном киоске. Тот киоск работал только два дня в неделю — в субботу и воскресенье. Целых три дня я ждал, когда киоск откроется. Он открылся, и я на последние деньги купил спасательный круг — подарок для мамы. Радость была бескрайняя, бездонная была радость. Даже не хочется тебе теперь говорить, что по дороге из грязного Крыма в чистую Беларусь спасательный круг исчез. Кто-то украл подарок. В Минск я приехал без подарка, без синего круга. Мама, конечно же, все равно радовалась моему возвращению. А я чуть не заплакал, когда рассказывал о краже. Теперь я все самые ценные подарки держу в дороге при себе.

Теперь я внимателен к людям вокруг себя. Бдительность уменьшает вероятность кражи. Поэтому я внимательно и скрупулезно изучаю людей. Изучаю, чтобы уменьшить риски. Изучаю людей после плавания в бассейне. В сувенирных лавках изучаю тягу к бесполезному. В гипермаркетах хорошо изучается человеческая алчность. Смотришь, как сквалыга складывает товары в проволочную тележку, и диву даешься. Сколько же человеку всего надо! В костелах, церквях, зоопарках, школах хорошо изучать человеческую гордыню. Там один человек считает себя умнее других существ, даже считает себя равным Богу. Интересно за такими наблюдать. Раньше я любил наблюдать за разными проявлениями сладострастия в борделях. Но теперь наблюдаю за человеческой похотью через Интернет. Смотришь на зоофилию и разный брутальный анал с копрофагией, а тебе даже и не воняет. В реальности ты бы захлебнулся смрадом. Тебя бы вывернуло, выкрутило, скорчило… Ты на собаку, что сидит корчом под кактусом, смотреть не можешь. Отворачиваешься. Что об испражняющихся людях сказать? Люди? Люди ли они? Именно это в них и интересно… На стадионах и спортплощадках я изучаю человеческую злость, ярость, зверство. Зависть можно наблюдать повсюду. Она какая-то вездесущая. Иное дело — обжорство, оно любит хорошо устроиться в барах и ресторанах. Интересно понаблюдать за обжорами через открытые окна на их кухнях. Лень хорошо выставляется на пляжах. На нудистских пляжах она даже обнаженная. Там можно понаблюдать и за унынием. Какие-то наблюдения зарисовываю и записываю. Кого-то интересуют деньги. Кого-то интересуют математические абстракции. Кого-то — философия и филология. Меня интересуют люди, человеки, двуногие без перьев, с плоскими ногтями. Они меня вдохновляют на бодрую и дерзкую жизнь среди грязи и пыли.

Чем больше вокруг меня народа, тем легче мне дышится. Без человеческой суеты мне грустно. Поэтому я ужинаю в многолюдном ресторане. Закусываю красной рыбкой с ананасом. Угощаюсь паэльей из черного риса. Ем запеченные ребра ягненка с жаренными на гриле овощами. Овощи повар посыпал крупной солью. Кристаллики крупной соли придают овощам южный вкус. Уголь и соль. Черное и белое. Пресное и острое. Если бы еще глоток красного… Глоток вина не помешал бы кому-нибудь другому, а мне повредит. Вино не для таких, как я. Мне нужна водка, с ее крепостью и прозрачностью. Я выпил водки столько, сколько смог, и еще столько, сколько смог себя заставить. Принуждение закончилось. Я ушел в глубокую трезвость. В ней мне спокойно. Ужин я запиваю горячим черным чаем.

Лечь спать с полным желудком я не могу. Иду прогуляться. Привычный маршрут: от отеля до цементерия, если по-нашему — до кладбища. Там мне очень спокойно под зелеными фонарями. Свет луны. Даты. Фамилии. Цветы. Каменные ангелы. Тишина. Мертвая во всех смыслах тишина. Только море беспрестанно шепчется с песком. Море вечно-живое. Вдоль вечно-живого моря возвращаюсь в отель.

Чищу зубы. Ополаскиваю рот. Ложусь в прохладные простыни. Читаю полстраницы из «Дхаммапады». С мыслями о «Дхаммападе» и засыпаю, потому что день был тяжелый.

Сплю… Обожди... Надеюсь, я тебя убедил, что самая трудная работа в мире — отдыхать.

 

Перевод с белорусского Натальи КАЗАПОЛЯНСКОЙ.

Каментары

Спасибо Адам. Прочитал ваши миниатюры с интересом. Молодца, брат. Просто - уважуха!

Выбар рэдакцыі

Культура

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Канцэрт для дзяцей і моладзі, пластычны спектакль Ягора Дружыніна і «Рок-панарама».