Зоя Лысенко. Русский психологический театр: истоки и современность

Нельзя сказать, что минские театралы, в особенности любители драматического искусства, испытывают зрительский голод. В городе достаточно драматических театров — от академических до экспериментальных, — в репертуаре которых можно выбрать постановку практически любой жанровой и стилевой направленности в соответствии со своими предпочтениями. Но в то же время белорусские зрители не оставляют без внимания и спектакли театров из стран ближнего зарубежья, которые на протяжении последних семи лет периодически приезжают в Минск в рамках обменных гастролей с Белорусским академическим музыкальным театром.

Первой ласточкой в череде приезжих театральных коллективов, выступивших на сцене названного театров 2011 году, был Смоленский драматический театр имени А. С. Грибоедова. После него в рамках обменных гастролей в Минск стали приезжать и другие театры из российских регионов, а вслед за ними — театры из стран Балтии. В результате на сегодняшний день Белорусский музыкальный театр имеет тесные творческие контакты с восемью театрами из России и семью — из Литвы и Латвии, с которыми происходят регулярные обмены сценическими площадками.О многих из этих коллективов и их постановках уже рассказывалось в республиканских СМИ, в том числе и на страницах данного издания. В частности, в восьмом номере журнала за 2015 год речь шла о первом русском театре на Северном Кавказе — Ставропольском академическом театре драмы имени М. Ю. Лермонтова, который тогда приехал в Минск впервые. И если с другими своими партнерами Белорусский музыкальный театр обменивается сценическими площадками в течение каждого сезона, то следующая встреча со Ставропольским театром произошла два года спустя — в начале текущего театрального сезона.

Можно сказать, что уже сложилась определенная часть зрительской аудитории, любителей драматических постановок, которые с возрастающим интересом приходят на очередную встречу с гостями Белорусского музыкального. И сами гости это с удовольствием замечают и отмечают, что в итоге и способствует созданию той неповторимой, незримо витающей в зале атмосферы взаимодействия между зрителями и актерами.

На этот раз Ставропольский театр наиболее ярко показал минскому зрителю именно те грани своего мастерства, которые, по существу, и определяют его творческое кредо. Если в первый свой приезд этот коллектив старался как можно шире представить свой творческий диапазон и включил в гастрольную афишу спектакли разных жанров и стилей, в том числе и музыкальные, то теперь — только драматические. Среди них русская классика, современная драма и, конечно же, комедия (российских и зарубежных авторов). Все привезенные спектакли — новые постановки, созданные в период между первым и вторым приездом ставропольчан в Минск. Но в данном материале речь пойдет только о двух из них, поставленных в лучших традициях русского психологического театра, что и определяет суть академического театра драмы.

Открывались эти гастроли, разумеется, русской классикой — спектаклем «Соколы и Вороны» Александра Сумбатова-Южина. Но так сложилось в российской театральной практике, что пьесы этого автора в последние десятилетия практически не ставились, поэтому сегодня широкой публике он, можно сказать, не знаком. А между тем, Сумбатов-Южин принадлежит к числу тех театральных деятелей, которые внесли весомый вклад в развитие академического Малого театра России. 45 лет своей жизни (с 1882 по 1927 год) он отдал служению этому театру, где был и актером, и управляющим труппой, и директором, и где получил звание народного артиста РСФСР.

Происходил он из грузинской княжеской семьи Сумбаташвили. На профессиональную сцену впервые вышел в Тифлисе в 19-летнем возрасте. Позднее, учась в Петербургском университете, участвовал в спектаклях на разных сценических площадках города. Переехав в начале 1880-х годов в Москву, стал выступать на сцене Малого театра под псевдонимом Южин.

Драматургическая деятельность Сумбатова-Южина зародилась практически одновременно с его театральной деятельностью. И нужно сказать, что сотрудничество с Малым театром он начал именно как драматург: в 1881 году здесь была поставлена его пьеса «Листья шелестят», а через год он был принят в труппу этого театра уже как актер. В 1885 году им была написана пьеса «Соколы и вороны», которая оставила особый след в истории русского театра: став одной из самых репертуарных в XIX веке, она и сегодня, уже в XXI веке, вызывает к себе новый всплеск интереса.

Учитывая, что пока немногие из российских театров имеют это произведение в своем репертуаре, минскому зрителю в этом плане повезло дважды. В 2013 году спектакль «Соколы и вороны» в постановке народного артиста России Александра Попова к нам привозил Тульский академический театр драмы. И теперь новая встреча с произведением Сумбатова-Южина, уже в постановке народной артистки России Натальи Зубковой, вызвала особый интерес у истинных почитателей драматического искусства. Тем более что с творчеством Зубковой — актрисы и режиссера в одном лице — они уже были знакомы по предыдущим гастролям Ставропольского театра.

Как режиссер, Наталья Зубкова работает во всех современных жанрах, профессионально ставит также и музыкальные спектакли (в чем ранее убедились и минские зрители). А вот «Соколы и вороны» отличается от всех ее постановок подчеркнутым традиционализмом. Уже с первой сцены зритель понимает, что этот спектакль насквозь пронизан духом русского психологического театра и никаких неожиданных постановочных подходов и приемов в нем не будет. Некоторых это немного удивляет или озадачивает — ведь не секрет, что сегодня осовременивают не только классику, но даже сравнительно недавно созданные произведения, и зритель к этому уже привык.

— И трактовать, и поставить эту пьесу по-современному, конечно, можно было, — говорит Наталья Зубкова, — но кого сегодня этим удивишь? Мне показалось, что гораздо интереснее будет прикоснуться к тому первозданному, что изначально было заложено и в произведении, и в его сценическом воплощении, задуманном самим Сумбатовым-Южиным, поэтому мы очень внимательны были к его авторским ремаркам. Работая над постановкой, мы просто шли за автором, отталкиваясь от понятных и близких нам русских характеров и российских коллизий, хотя и довольно отдаленных от нас по времени. Поэтому и спектакль в целом нам виделся не иначе, как в традициях русского психологического театра.

Конечно, современный театр должен быть разным, — продолжает Наталья Зубкова. — Мы не можем замыкаться только на российских театральных традициях и отгораживаться от новых европейских и мировых тенденций в этой сфере. Однако здесь не должно быть бездумного подражательства. К примеру, легко перепрыгнуть через четыре стула, сделав при этом кульбит, а потом с глубокомысленным видом замереть — это выражение формы, но не сути современного театра. К сожалению, в погоне за внешними эффектами из многих наших театров начинает уходить та русскость, которая и выражается посредством реалистического психологического театра. И если сильно увлекаться всем новым, то можно растерять те славные театральные традиции, которые столетиями накапливали наши выдающиеся предшественники. Возможно, на сегодняшний день в каких-то направлениях театрального искусства мы и отстаем, но в этом — впереди планеты всей. И это красноречиво подтвердили наши небольшие гастроли в Америке, проходившие в 90-е годы, когда мы на себе ощутили, насколько высоко заокеанский зритель оценивает русский психологический театр.

А в отношении произведения Сумбатова-Южина представители Ставропольского театра поведали одну очень интересную деталь: минувший театральный сезон они открывали в Москве, на сцене Малого театра, естественно — спектаклем «Соколы и вороны». За всю историю существования своего театра они впервые побывали на этой прославленной сцене. А накануне гастрольных выступлений посетили музей-квартиру Сумбатова-Южина, где встретились с представителями московской театральной общественности, известными критиками и столичными зрителями, погруженными в эту тему.

Нужно сказать, что и в Минске на этот спектакль в основном пришла подготовленная публика — это чувствовалось по реакции зала. Но прежде чем рассуждать о постановке, следует хотя бы вкратце рассказать о содержании пьесы. В числе ее главных персонажей— управляющий коммерческим банком господин солидного возраста Лев Петрович Застражаев, его молодая блистательная жена Евгения Константиновна, а также безупречно честный банковский кассир Сергей Павлович Зеленов. В силу своей молодости, житейской неопытности и душевной чистоты Зеленов даже не догадывается, какой страстью пылает к нему жена его босса, принимая ее знаки внимания за обычное душевное расположение. Он даже наивно полагает, что Евгения Константиновна одобрит его выбор, поэтому не скрывает от нее планы своей женитьбы на скромной молодой учительнице. При этом он, конечно, не мог и предположить, насколько сокрушительным для нее было это известие и насколько страшными для него окажутся ее последующие действия. Пользуясь безграничной и слепой любовью мужа, Евгения Константиновна шантажом и угрозами заставляет его похитить из банка крупную сумму, всю вину возложив на кассира. Уж лучше пусть он окажется в тюрьме, чем в объятиях молодой жены! В закручивающуюся интригу вольно или невольно втягивается отец невесты —бывший полицейский чиновник, человек, абсолютно лишенный каких-либо принципов, мелкий плут и виртуозный лгун, готовый на все ради выпивки. И его преступными услугами пользуется юрисконсульт банка, планирующий выгодную партию с дочерью управляющего, — с виду очень благонадежный молодой человек, однако по ходу действия обнажающий свою истинную сущность редкостного негодяя. В финале, в результате всех хитросплетений сюжета, раскрывается правда, и кассиру удается избежать тюрьмы: управляющий банком признается, что деньги украл он, а осознание того, что жена его никогда не любила и он стал орудием мести в ее руках, доводит его до разрыва сердца. Короче, это история о том, как терзания сильной женщины, лишенной счастья любви, оборачиваются терзаниями самых близких ей людей.

На первый взгляд, сюжет этой пьесы довольно прост. Однако по ходу действия под кажущейся простотой формы начинает проявляться далеко не простое содержание: обнаруживаются скрытые смысловые подтексты и вырисовываются очень неоднозначные характеры. А незаметно зародившаяся интрига, не спеша, но неуклонно закручиваясь, выливается в трагический финал. Но это все же не классическая трагедия, изображающая конфликт личности с обществом. Жанр этой пьесы, основанной на бытовой тематике и реалиях обыденной жизни, автором обозначен как драма. А в постановке Ставропольского театра это произведение, начинаясь как старинная русская мелодрама, сосредоточенная на внутреннем мире героев и их эмоциональном состоянии, к концу приобретает черты роковой драмы. И все благодаря главной героине — поистине роковой женщине, в действиях которой с особой силой сконцентрированы извечные общечеловеческие противоречия: добро и зло, любовь и ненависть.

Природа роковой женщины сокрыта в силе ее харизматического воздействия на мужчину, и как правило, она впоследствии всегда оказывается не такой, за какую выдает себя вначале. И это не банальная житейская двуличность, а сущностное проявление ее прирожденного коварства и непреклонной воли в достижении своей цели. Именно такой и предстает в спектакле жена управляющего банком Евгения Константиновна в исполнении Ирины Баранниковой — самой яркой из актрис Ставропольского театра. Правда, во время первых гастролей в силу подобранного репертуара минский зритель видел эту артистку в характерных ролях, однако вся ее актерская сущность и безупречная сценическая фактура выдавали в ней героиню.

И вот в «Соколах и воронах» Ирина Баранникова наконец предстала в своем главном амплуа. Притом в спектакле, поставленном по всем канонам русского психологического театра. Еще не успев погрузиться в тонкости постановки, зритель сразу ощущал особое эстетическое удовольствие просто от созерцания создаваемого артисткой образа: вот она — истинная героиня классической русской пьесы и истинная представительница русской театральной школы! Особой убедительности в этом придавали также тщательно продуманные  костюмы и аксессуары, наглядно передающие дух и колорит той эпохи и при этом удачно подчеркивающие природную красоту и стать актрисы (художник по костюмам — Наталья Шевякова).Можно даже сказать, что внешне в героине Ирины Баранниковой было что-то от образа Анны Карениной (ведь об аэтих персонажа создавались в один и тот же исторический период), к тому же в характеристиках своей безрассудной любви они тоже в чем-то схожи, а уж тем более — в нелюбви к законному мужу, хотя по своей внутренней сути и женской судьбе, конечно, разные.

В начале спектакля прекрасная жена преуспевающего банкира предстает этакой душечкой, чуть ли не ангелочком, спустившимся с небес исключительно ради того, чтобы облагодетельствовать своим посещением мать молодого банковского кассира. В дом к Зеленовым она наведывается практически ежедневно, каждый раз принося к чаю банку варенья… Все время наводит хозяйку дома на разговор о сыне, с умилением рассматривает альбом с его карточками и даже просит одну из них подарить ей…Всегда с очень кротким видом умоляет мать сохранять в тайне ее визиты, но приходит к ней именно в то время, когда у сына оказывается сокращенный рабочий день. 

Столкнувшись у себя дома с неожиданной гостьей, ошарашенный Зеленов с детской наивностью восклицает: «Как вы к нам попали, Евгения Константиновна?» И вот тут нужно было видеть одновременно и ее самообладание, и ее молниеносную находчивость для привлечения его внимания: как будто желая незаметно выйти из комнаты и как бы в спешке она цепляется  своими локонами за высокую жардиньерку, которая «так некстати ее выдала…». А далее эта странная гостья демонстрирует еще большие чудеса самообладания: невольно став участницей разговора о предстоящей женитьбе Зеленова и едва не падая в обморок от его восторженных слов о невесте, она через какое-то мгновение с совершенно спокойным видом переспрашивает: «На чем я вас перебила? Вы что-то, кажется, интересное говорили?»

А спустя некоторое время, когда Евгения Константиновна окончательно убеждается, что Зеленов в упор не видит ее страсти и наивно считает, что его женитьба никак не помешает их добрым взаимоотношениям, она предстает перед ним уже совсем другой и, сменяя тактику, идет в атаку: «Вы отлично знали каждое движение моего сердца, но вы дорожили местом кассира и притворялись, что ничего не видите!..» В очередной раз ошарашенный Зеленов, к тому же обвиненный в притворстве, начал было искренне оправдываться, но неистовство Евгении Константиновны наконец открывает ему глаза:«Как я не видел?.. Я ослеплен своим счастьем и не замечаю чужого горя...» Однако его последующие слова оказываются для нее убийственными: «Во всем этом есть нечто более важное — счастье Льва Петровича. Оно должно быть неприкосновенно, Евгения Константиновна. Я слишком много уважаю Льва Петровича, я обязан ему своей карьерой, положением, репутацией, всей жизнью… Желаю, чтобы вы ценили его покой так же, как и я».И заключает: «Мы с вами, конечно, больше никогда не увидимся».

Ну как могла отреагировать на такую отповедь отвергнутая и безгранично уязвленная женщина? Оценить чистоту души и порядочность Зеленова? Да этих качеств в нем она никогда не ценила! Более того: из-за них их связь оказалась невозможной. И энергия ее неистовой любви превратилась в энергию неистовой мести: «Негодяй, из которого я создала себе образ героя!.. Тряпичная душонка, способная только на то, чтобы пеленать ребят да проводить вечера за книжками с этим синим чулком... Так нет же! Не дам я им этого счастья!..»

Но в этом еще не вся Евгения Константиновна. Истинную ее природу (родственную душу) способен был понять только один человек из их окружения — юрисконсульт Тюрянинов, негодяй высшей пробы, который тоже очень искусно рядился в одежды порядочного человека. Только он благодаря своему холодному проницательному уму сумел разгадать тайную страсть жены банкира и связать недостачу денег в кассе с ее местью Зеленову и только он был способен тягаться с ней в разработке механизма этой подлой интриги. У него был свой меркантильный интерес в том, чтобы Зеленов попал за решетку, но в способах достижения этой цели их взгляды расходились. Таким образом, для Евгении Константиновны Тюрянинов стал одновременно и сообщником и соперником. Конечно, никакого соперничества здесь она допустить не могла, но зато могла позволить себе роскошь хоть на короткое мгновение сбросить маску добродетели и не скрывать свою истинную натуру: «Вы наживаете во мне страшного врага. Вы видите, я беспощадна... Я способна ненавидеть так же, как и любить. Я не из тех ряженых восковых фигурок, каких вы привыкли встречать. Я иду до конца и не даю становиться на моей дороге никому».

Однако и в этом еще не вся Евгения Константиновна. Месть оказалась для нее вовсе не сладостной… Видя нравственные мучения и терзания Зеленова, особенно когда обожаемый им босс, которому он безгранично доверял и под честное слово выдавал из кассы деньги, теперь перед всеми обвиняет его в растрате, она не упивается тем, что он теряет свое честное имя и что ему грозит Сибирь. Но нельзя сказать, что она раскаивается в содеянном, хотя едва сдерживает себя, чтобы не броситься к находящемуся в беспамятстве Зеленову. Она просто теряет себя, теряет не только свою былую силу, но и способность быть живой: «Что это со мной?.. Что такое происходит? Где я? И кто я? Жена Застражаева?.. Отчего же все мои мысли, все чувства около другого? Добрая я? Нет. Разве добрая способна на такую адскую интригу? Злая? Тоже нет. Злая не может так ужасно страдать, как страдаю я!.. Что же это со мной?.. Куда мне деваться? Бежать! От кого? От самой себя. Не смотреть себе в душу. Не видеть этой страшной пропасти. Ведь я падаю, падаю... Удержите меня! Удержите!»

В этой пьесе, моралистической по своей идее, через образ Евгении Константиновны раскрывается разрушительная сила человеческих страстей. Представительница привилегированного сословия, умная и сильная женщина, к тому же хорошо образованная, прибегает к варварским способам разрешения своей жизненной проблемы. Ее дикая необузданная любовь оборачивается не счастьем, а множеством несчастий, в том числе и для нее самой. Как отмечает исполнительница этой роли Ирина Баранникова, в данном спектакле у нее появилась возможность попробовать свое мастерство на крепком драматургическом материале, где представлено множество смыслов человеческого бытия и где можно многогранно проявить свой актерский потенциал. Ее героиня отличается своей неоднозначностью, силой проживаемых чувств и эмоций, в переплетении которых интересно было находить глубинные личностные характеристики. И зритель наблюдал развитие образа Евгении Константиновны в самых разных и постасях: от ласточки-щебетухи, как вначале ласково называла ее мать Зеленова, до близкой к помешательству безумно страдающей женщины, сила которой погубила ее саму. Остается лишь добавить, что актрисе удалось очень органично сочетать самые различные характеристики своей героини, проявив при этом свой талант перевоплощения, а также чарующую силу женской притягательности, без которой эта роль не была бы столь яркой. 

А в отношении мужских ролей — Зеленова и Застражаева — даже однозначно не скажешь, какая из них главная. На первое место как бы претендует образ Зеленова — ведь это он находится в центре внимания и вокруг него закручивается вся интрига. Но реальной движущей силой этой интриги является Застражаев, к тому же все действующие лица пьесы в большей или меньшей мере вращаются вокруг него, в том числе и Зеленов.

В роли Застражаева выступил заслуженный артист России Михаил Новаков, который очень хорошо запомнился по первым гастролям Ставропольского театра. Тогда, впервые увидев его в «Недоросле» Фонвизина, сразу стало понятно, что это тот редкий для нашего времени актер, который олицетворяет собой истинного представителя русского психологического театра — чего стоит хотя бы его отточенное мастерство сценической речи! И, разумеется, в «Соколах и воронах» в своей роли он не заменим.К тому же, в этом спектакле артист настолько чувствует и умеет передать дух той эпохи, что зритель, увлеченный происходящим на сцене, как бы забывает, в каком веке живет. 

Образ Застражаева также далеко не однозначен и в своем развитии постепенно приобретает множество самых противоречивых характеристик. Так, по своим деловым качествам он с самого начала спектакля предстает уверенным в себе и уважаемым всеми банкиром, у которого дела идут как нельзя лучше. Но в сценах, касающихся личной жизни, его уже не узнать: зритель видит слабого и неуверенного в себе немолодого мужчину, который всячески старается угодить своей молодой капризной жене. Когда к Застражаеву заходит юрисконсульт Тюрянинов (приближенный к дому человек, планирующий женитьбу на его дочери от первого брака), то в ходе их откровенной беседы проявляется беспокойство и душевное смятение хозяина: «Какой-то туман застилает мой мозг, а в душе у меня целый ад. Я знаю только одно: мое счастье, мое личное счастье, которое, как безумный, сжимаю в своих руках, вырывается из них, скользит меж пальцев... я чувствую, что его теряю... Я не мог бы даже ответить вам, из чего это заключаю... Она очень внимательна, иногда даже она особенно ласкова, но... это не то... нет счастья, нет его...» Застражаев крепко держит в руках крупный банк с множеством служащих, но во взаимоотношениях с женой его ум и воля оказываются парализованными. Мучаясь тяжелым предчувствием, он даже не смеет подать виду, что озабочен ее непонятным поведением.«Я все ей отдал. Сердце, мысль, жизнь. Я уже не говорю о состоянии: мы с ней в три года прожили столько, сколько я не проживал в двадцать», — обнажает он перед будущим зятем свою душу.

И когда Евгения Константиновна вдруг потребовала у мужа слишком крупную сумму, которой у него не оказалось, ей не составило большого труда заставить его взять деньги в банковской кассе. А потом — еще и еще…И каждый раз он уверял Зеленова, что непременно все вернет, оставляя на взятую сумму векселя. Наконец произошло то, что и должно было произойти: один из вкладчиков, обратившись в банк, не смог получить свои деньги — в кассе не оказалось наличных. Все подозрения, естественно, пали на Зеленова. И вот с этого момента начинается стремительное перерождение образа Застражаева: с одной стороны, силой своего авторитета он на какое-то время подавил слухи о растрате, а с другой — абсолютно бездействовал и ничего не предпринимал, чтобы вернуть взятое.Более того, он бросил в лицо Зеленову обвинение, что тот в глазах вкладчика выглядел несолидно: «Вчера вы вели себя как мальчишка. Вы растерялись до того, что не нашли двух слов... Всей этой вчерашней катастрофой я обязан одному вам… Конечно, когда с кассиром чуть ли не обморок делается при требовании из кассы денег, а служащие вытаращили глаза, — тут всякий идиот догадается, в чем дело».В конце концов Зеленову ничего не оставалось, как просить босса о замене векселей деньгами — ведь в любой момент в кассу может явиться очередной вкладчик… Но он услышал лишь очередные упреки в неблагодарности за высокое покровительство и в недоверии к авторитету управляющего банком.

Но совсем иначе Застражаев ведет себя с Тюряниновым, когда тот напрямую спрашивает его, существует ли в кассе растрата. Поначалу он стал нервно отпираться: мол, все эти слухи — ложь и клевета. Тогда Тюрянинов начал слегка наступать — предложил назначить в банке официальную ревизию. Видя болезненную реакцию Застражаева на это предложение и его дальнейшие отпирательства, Тюрянинов своим проницательным умом практически все уже понял:«Довольно, Лев Петрович!.. Со мной так нельзя разговаривать... Я ведь не Зеленов. Скажите лучше, что вы думаете делать? Деньги из кассы брали вы, а не Зеленов». Вдалеко идущих планах Тюрянинова имя будущего тестя должно было по-прежнему оставаться авторитетным, а банк — стабильным, поэтому действовать нужно было быстро, и он практически приступил к допросу: «Вы заменяли деньги векселями?» — «Да.» — «Без ведома правления?» — «Конечно». Вся проблема здесь заключалась в наличии векселей, и Застражаев, памятуя наставления жены, заявил, что смог бы их оплатить, продав имение дочери, которое осталось ей по завещанию от матери. И вот здесь Тюрянинов по-настоящему вспыхнул: «Я так и ожидал! Провороваться, а потом ограбить дочь!.. Я не позволю не только продавать, но даже закладывать имение!»Полностью подчинив сникшего Застражаева своей железной воле, Тюрянинов начал витиевато рассуждать, что его нравственное чувство требует помочь отцу невесты выпутаться из петли, и бесстрастно заявил: «Ваше место на скамье подсудимых должен занять Зеленов».Застражаев опешил: «Зеленов? Он-то чем виноват?» — «Как — чем? Тем, что он глуп». — «Он честен и доверчив». —«Ну да, я же и говорю, что глуп».Эта сцена морального насилия с одной стороны и нравственного падения с другой закончилась безоговорочным наставлением Тюрянинова: векселя окажутся в руках Застражаева (как — не его дело), после чего ондолжен немедленно назначить ревизию и, обнаружив растрату, обвинить в ней Зеленова.

Итак, перед зрителем прошла череда мизансцен, позволяющих наблюдать метаморфозы психологического и душевного состояния Застражаева, и Михаил Новаков был в них не просто по-актерски убедительным, но и по-человечески настоящим — казалось, что все это происходит в действительности. И очень отрадно отметить, что в этих психологически насыщенных сценах у него оказался достойный партнер— молодой артист Александр Кошелевский, которому досталась также сложная и далеко не однозначная роль. Ведь образ Тюрянинова по ходу спектакля раскрывается с самых неожиданных сторон (здесь за скобками остаются его взаимоотношения с невестой, которая пребывает в счастливом неведении о том, с каким человеком собирается связать свою жизнь). Но еще более неожиданные характеристики этих двух персонажей вскроются ближе к концу спектакля.

Например, зрителю представятся сцены восхождения Тюрянинова к вершинам своей негодяйской природы. Для того чтобы выкрасть из банковской кассы векселя, он привлек отставного полицейского чиновника Штопнова, погрязшего в мелких интригах и пьянстве, который сначала жил за счет дочери-учительницы, а когда та стала женою Зеленова, то и за его счет. Это единственная в спектакле острохарактерная роль, исполнителем которой является артист Владимир Петренко, обладающий выраженным комическим даром. Его персонаж — пьянчуга необычный, не потерявший остроту ума, очень сообразительный и находчивый, к тому же обладающий артистической натурой. И все его таланты направлены на виртуозно обыгрываемое приспособление к людям и обстоятельствам ради выпивки или мелкой подачки. А здесь ему Тюрянинов предложил более-менее пристойную сумму, правда, предстоящая работа была очень сложной, и Штопнов в глубине своей воровской души оценивал ее намного выше, с учетом морального ущерба — ведь действовать предстояло против мужа собственной дочери.

И вот не без приключений, но чисто выполнив свою подлую работу, Штопнов с чувством выполненного долга и в прекрасном расположении духа явился к Тюрянинову с векселями в кармане. Следуя своей артистической натуре, онворовской отчет начал было с театрализованного представления: «По моей полицейской службе многое приходилось; но этакого часа проводить не случалось! Ах, дайте мне стакан вина... мне дурно… Достал! Нет, вы спросите, как достал? Кто-то из поэтов сказал: пучину черную греха не можно совестью измерить...»Но Тюрянинову было не до спектаклей—ему не терпелось заполучить в свои руки векселя. А Штопнову, в свою очередь, хотелось провести сделку по устоявшимся воровским законам, и он затребовал десять процентов от суммы всех векселей, что было несопоставимо с тем скромным гонораром, на который он согласился вначале. Но об этом он заявил не сразу, а после серии витиеватых высказываний об унижении своей возвышенной души и о том, что просит справедливости и законности:«Мой труд не оценен, моя жизнь поставлена в цену медного гроша». Конечно, Тюрянинов тут же напомнил ему об их первоначальном уговоре. «Позвольте узнать, он был у нас нотариальным или домашним порядком заключен?» —лукаво парировал Штопнов, улавливая наметившийся перевес торга в свою пользу. А дальше пошла еще более тонкая игра, исход которой зависел от того, кто кого перехитрит. И Тюрянинов уже как будто согласился на условия Штопнова, но сказав, что денег у него с собой немного, вынул из кармана чековую книжку, вырвал из нее листок и вписал в него требуемую сумму. Все это он демонстративно проделал на глазах Штопнова, после чего потребовал, чтобы тот показал ему векселя. Штопнов на это охотно согласился и, отойдя на некоторое расстояние, стал вынимать их один за другим, считая вслух. Убедившись, что все векселя в наличии, Тюрянинов предложил прозрачную и честную процедуру обмена: он кладет свой чек на один стол, а Штопнов векселя — на другой, после чего они переходят от стола к столу и каждый забирает свое. Естественно, векселя оказались у Тюрянинова в кармане в мгновение ока. А вот Штопнов тянул удовольствие. Взяв свою бумажку, он даже чмокнул ее и разразился умилительно-показным монологом: «Господи! Всю жизнь ждал. Нищенствовал, побирался, на чужих хлебах, в чужом тепле. И вот на старости лет не то что пустой капитал, а целое богатство... Надо сейчас идти получить... Ведь сейчас выдадут... Не наш банк ведь, — вы, я знаю, в нашем не держите... Но какой же?..»И наконец, поднеся бумажку к глазам, стал читать: «Совет Общества покровительства животных просит вас... Что такое?.. Какие животные?..» На что Тюрянинов бесстрастно ответил, что видит перед собой только одно глупое животное. Вот чем обернулась потеря бдительности бывшего полицейского от преждевременной радости: Тюрянинов действительно положил на стол собственноручно заполненный чек, но с ловкостью фокусника заменил его в тот момент, когда добытчик векселей отходил от него на пару шагов, чтобы продемонстрировать их в целости и сохранности. И вот уже Штопнов, потрясенный и униженный, на коленях умоляет расплатиться с ним хотя бы по первоначальному уговору. «Позвольте узнать, он был у нас нотариальным или домашним порядком заключен?» — откровенноиздевается над своей жертвой Тюрянинов. И добавляет: «Один вексель зажать надо было, дурова голова!» Заключительным аккордом торжества над неудачливым соперником прозвучали его последние слова: «Есть, вороны, что падаль клюют, а есть соколы, что с налету бьют».

Эта сцена торга, где один жулик так виртуозно перехитрил другого, одна из самых сильных в спектакле.В ней нет никаких постановочных эффектов: только авторский текст и актерская игра — проницательная, тонкая, с множеством нюансировок. Вот это и есть настоящий психологический театр.

А в кульминационной сцене, драматически насыщенной и напряженной, расставляющей все точки над i, природа русского психологического театра раскрывается с еще большей силой. В ней образ Застражаева приобретает окончательные и опять-таки противоречивые характеристики, а образ Зеленова наконец раскрывается по-настоящему. 

Итак, Застражаев собрал членов правления банка, чтобы в их присутствии обвинить Зеленова в растрате, которая была обнаружена во время ревизии. А незадолго до их прихода у Тюрянинова с Евгенией Константиновной состоялся короткий «деловой» разговор: «Вот в моих руках последняя соломинка, за которую мог ухватиться утопающий», — с этими словами он бросил векселя в огонь. — «Я свое сделал. А вы скажите Льву Петровичу, что восемь его смертных приговоров сгорели здесь, в той же комнате, где через полчаса осудят другого с полным убеждением в правоте своего приговора. Посоветую вам одно: повести дело так, чтобы ваш супруг не дрогнул в разгаре сражения. Я боюсь только этого — а все остальное сделано с ловкостью фокуса».

И Евгения Константиновна с привычным ей мастерством тут же обволокла мужа той пеленой очарования, которой он так жаждал и которая делала его таким беззащитным. Она ему твердила о сожженных векселях и о том, что его слова теперь невозможно будет опровергнуть и, конечно же, о том, каким счастьем ему за все это заплатит: «Будь только тверд полчаса... Что значит полчаса... Да? Будешь? Ты мне обещаешь?»И бедный старый муж, находясь в этом сладком плену, обещал своей ненаглядной Женни исполнить все так, как она просит, но одновременно и высказывал свое опасение, не будет ли она потом его презирать. «За что?» — ангельским голосочком вопрошала она. «За то, что я... вор. За то, что я гнусной интригой впотьмах убиваю невинного. Да, я это делаю, Женни, сознательно, делаю, и сам презираю себя… За это счастье жизни не жаль, ни своей, ни чужой».

И вот уже совсем другим предстает Застражаев в сцене судилища над Зеленовым. Вначале он начинает витиевато рассуждать о том, что желает помочь кассиру выпутаться из того крайне тяжелого положения, в которое тот сам себя так неосторожно поставил. Далее говорит, что не хочет и не может поверить в сознательность и умышленность этого поступка, а если точнее — преступления. А Зеленов, в изумлении выслушивая это, все еще держится, не смея бросить в глаза шефа слова правды. Но наступает момент, когда он уже не в силах молчать: «Послушайте, Лев Петрович, всякому терпению есть свои границы, как и всякой услужливости. Зачем, зачем вы это делаете? Ведь вы знаете, есть положения, при которых можно забыть все: и дружбу, и благодарность, и даже уважение... Неужели мне нужно говорить яснее?»После этого Застражаев уже пошел в атаку: сначала несказанно возмутился, что Зеленов посмел с ним так говорить, а потом резко заявил, что в кассе недостает девяноста семи тысяч. «Так есть ваши векселя на эту самую сумму!» — уже само собой вырвалось у Зеленова. — «Что-о? Что вы смели сказать?»— «Что вы брали эти деньги у меня то лаской, то мольбой, то угрозой, что вы вашей честью клялись мне в критический момент выручить векселя, которые вы мне давали, именьем вашей дочери, что не дальше как вчера вы со слезами умоляли меня держаться из последних сил, пока не все погибнет. Я теряю место, я теряю мой кусок хлеба, я в Сибирь иду за то, что положился на ваше слово!»И тут Застражаев взмолился перед членами правления о защите чести и достоинства, а на кассира набросился с вызовом: «Векселя покажите!» Теперь уже Зеленову ничего не оставалось, как броситься в кассу. А в это время Тюрянинов быстро послал за полицией. 

Получив еще более мощный удар от кражи векселей и понимая, что уже никак не сможет доказать свою невиновность, Зеленов не обезумел от ненависти к Застражаеву, более того, он понял, что это не его рук дело: «Но это не вы, не вы сделали, Лев Петрович, не вы...Вы... я ведь это знаю... вы честный человек...»И, опустившись на колени, он стал умолять своего обвинителя сказать правду и этим спасти его. «Встаньте, Зеленов. Я вас спасти не могу», — продолжал держаться Застражаев.Полностью осознав тщетность своей мольбы о правде, Зеленов не сник окончательно, а как бы расправил крылья и обрел второе дыхание. Его не пугали угрозы Тюрянинова о скором аресте, и он безбоязненно заявлял, что здесь, законом прикрывшись, людей губят… И перед тем как от этого бесчеловечного удара упасть без чувств, он еще смог выкрикнуть в открытое окно: «Здесь стая воронов живого человека клюет!»

Можно сказать, что через образ Зеленова автор показал извечную трагедию «маленького человека». Его высокие человеческие качества сильными мира сего не ценятся, ими только пользуются. И как явствует из всей этой истории, он от начала до конца остается самим собой — человеком чистым, благородным и безупречно порядочным. И ни на кого не пытается быть похожим. А вот те, кто относит себя к высшему обществу, таят свое истинное лицо и пытаются изобразить из себя высокоморального человека, подобного Зеленову. 

В этой роли выступил молодой артист Олег Хомутов, которому, конечно, было не так просто работать в одной связке с маститыми актерами. В первой сценес участием Зеленова (когда он неожиданно застает в своем доме Евгению Константиновну) зритель видит в нем абсолютно наивного и неискушенного в жизни молодого человека, в котором вряд ли можно угадать внутреннюю силу и настоящий мужской характер. Из-за того, что образ Зеленова, в отличие от других, автором не подается в конкретной детальной разработке, эти его качества проявляются лишь к концу спектакля. А о чистоте его морально-нравственного облика зритель узнает в основном опосредованно, через реплики других персонажей. Но при этом в образе Зеленова четко вырисовывается самое главное — его цельность, самодостаточность и непримиримость. Можно сказать, что автор создавал его как своеобразный типаж положительного героя, как образец того человеческого идеала, к которому следует стремиться.

А в финале пьесы, когда судилище над невиновным достигло своего апогея, автор дает последнюю, ключевую характеристику виновному в этой интриге. Застражаеву хватало сил держаться и обвинять Зеленова вплоть до того момента, пока тот не впал в беспамятство. Но в течение этой неожиданной паузы ситуация коренным образом изменилась. Евгения Константиновна, в свою очередь, впала в истерику. Она обвиняла своего домашнего доктора в небрежности при осмотре Зеленова и сама уже рвалась к нему. Неожиданное столкновение с женой Зеленова только обострило ее истеричное состояние, и она, выдавая себя с головой, начала противопоставлять ей себя. И окончательному разоблачению Евгении Константиновны поспособствовала мать Зеленова, которая, придя «поблагодарить» Застражаева за Сибирь для ее сына, настоятельно советовала ему хорошенько допросить свою молодую жену, зачем она у нее, старухи, по три-четыре часа просиживала и отчего, как сказал Сереженька, что он жениться задумал, с ней дурно сделалось... Стоящая рядом с мужем Евгения Константиновна, совсем уже не владея собой и забыв, что полностью рушит созданную ею же конструкцию, вовсе не стала отпираться, а, наоборот, в красках живописала мужу свою любовь к Зеленову. «Умоляю тебя, скажи, что это выдумка!Солги, но скажи, что это неправда, что ты любила меня!..» — «Никогда», — с хладнокровно отрешенным видом ответила она.

Застражаев в этот миг был уже живым трупом. И когда в доме появился судебный следователь, он с возгласом «Блестящая мысль!» в присутствии всех, в том числе и пришедшего в себя Зеленова, произнес свои последние слова: «Я приглашал вас для того, чтобы предать в руки правосудия кассира Сергея Павловича Зеленова, которого два часа тому назад я в присутствии правления обвинял в растрате. Заявляю вам теперь, что я клеветал на господина Зеленова. Деньги из банка украл я! Вы слышите, господа, все! Я украл деньги… Зачем? Затем, чтобы уплатить долги, которые я сделал, благодаря вот этой разв... разв...» И, схватившись рукой за горло, он упал замертво. Находящийся рядом доктор бесстрастным голосом произнес: «Разрыв сердца. Он умер».

Но это не только классическая концовка пьесы, в основе которой лежит губительная любовь к роковой женщине. По содержательности драматургического материала это психологическая драма с рядом блестящих психологических зарисовок. И здесь невольно снова возникают параллели с «Анной Карениной». В романе Толстого, так же как и в пьесе Сумбатова-Южина, нет великих исторических событий, но в обоих этих произведениях поднимаются общечеловеческие темы, близкие и понятные каждому. Достоевский находил в «Анне Карениной» огромную психологическую разработку души человеческой, но ведь то же самое мы видим в «Соколах и воронах». И в обоих этих произведениях отражено несовершенство человеческого общества, в котором идет бесконечная борьба добра и зла.

О том, что традиции русского психологического театра продолжают жить и в постановках современных авторов, красноречиво свидетельствует спектакль «Аккомпаниатор», поставленный по пьесе одного из самых известных советских и российских драматургов Александра Галина, написанной им в 1998 году. Поставил этот спектакль известный московский режиссер народный артист России Юрий Еремин — большой друг Ставропольского театра, который сотрудничает с этим коллективом уже много лет. Характерной творческой чертой этого режиссера является тонкая психологическая проработка характеров и заостренное обозначение конфликта пьесы. Как раз это мы и видим в его постановке, хотя драматург жанр этого произведения определил как комедию. В спектакле, конечно, комедийная основа сохранена, но по ходу действия она очень органично перетекает в мелодраму, а в кульминационных моментах уступает место истинной драме.

В спектакле всего лишь четыре действующих лица, и все они главные; персонажей второго плана здесь нет. Действие начинается с очень камерной атмосферы: зритель видит некогда хорошо обставленную квартиру, на что указывают остатки интерьера, свидетельствующие, что ее хозяева — интеллигентные люди. По комнате с красиво задрапированным большим окном, похожим на экран, в задумчивости прохаживается немолодая интеллигентного вида женщина. Это Жанна Владимировна Кораблева — вдова крупного ученого, бездетная, всеми своими мыслями погруженная в воспоминания о любимом муже. Она даже издала книгу воспоминаний о нем, но не представляет, как распространить тираж, поэтому нераспакованные пачки книг, привезенные из типографии, так и лежат у нее дома. Вскоре появляется еще одна немолодая, но уже простоватого вида женщина — Светлана Васильевна Сверчкова, тоже одинокая и бездетная, которая нагрянула в дом к Жанне Владимировне совершенно неожиданно и по совершенно неожиданному поводу. А чуть позднее к ним присоединяется пожилой одинокий вдовец — Изольд Тимофеевич Кукин, человек оригинальный во всех отношениях: неудавшийся оперный певец, завершающий карьеру в хоре ветеранов, он ведет себя как представитель богемы, а посему и выглядит экстравагантно (чего стоит только его жгуче-черный парик). И наконец четвертое действующее лицо — очень симпатичный и интеллигентный молодой человек по имени Гриша, благодаря которому судьба свела первых трех персонажей, которые ранее даже не догадывались о существовании друг друга.

Все началось с чересчур активной старушки Сверчковой, которую опекает этот самый Гриша. Она совершенно случайно увидела его на улице с той же сумкой, в которой он ей приносит продукты. И направлялся он с этой сумкой вовсе не к ней. Какое-то смутное подозрение подтолкнуло старушку на слежку, и путем простого дедуктивного метода и опроса таких же старушек, сидящих во дворе дома, куда ходит Гриша, она быстро собрала необходимые сведения: ее опекун, оказывается, присматривает здесь за пожилой дамой… Проснувшиеся детективные способности помогли Сверчковой выявить и третьего Гришиного подопечного — вдовца Кукина. И у всех у них были не просто хорошие, а великолепные квартиры в центре города. Подозрения старушки особенно усилились после того, как у нее из кладовки пропал пузырек яда для тараканов, и она окончательно решила, чтодальше медлить нельзя.

Со всеми этими сведениями и появилась Светлана Васильевна Сверчкова в квартире то ли конкурентки, то ли подруги по несчастью Жанны Владимировны Кораблевой. «Не хуже овчарки была милицейской», — живописала свою следственную деятельность Сверчкова и рассказала, что Гриша стал ее опекуном по совету врача скорой помощи, очень милой и сердечной девушки по имени Олеся, которая оказалась его женой.И далее предложила: «Давай сообща действовать. Поодиночке он нас приговорит. Давай все соберемся и сделаем ему очную ставку!»И посоветовала Кораблевой не есть ничего, что приготовит ей Гриша, который должен был вскоре у нее появиться.«Следующая за вами… в девять часов буду у него я. Он мне каждый вечер укол делает», — уходя, заметила Сверчкова.

Выдержанная и немногословная Кораблева, как будто спокойно отреагировавшая на столь неожиданную новость, предостережения Сверчковой мимо ушей не пропустила. И когда Гриша напомнил ей о лекарствах и подал выпить таблетки, она их незаметно выбросила… А когда он пошел на кухню готовить ужин, то стала просить его не торопиться и остаться с ней сегодня подольше. «Мне в бассейн к девяти». —«Хорошо. Я пойду с тобой», — настаивала она, обосновывая свою странную просьбу желанием прогуляться и увидеть вечернюю подсветку новых домов…Но видя, что с прогулкой до бассейна ничего не выйдет, Жанна Владимировна снова стала настаивать, чтобы Гриша задержался: «Ты остаешься, и мы отмечаем выход в свет моих воспоминаний. Я приглашу двух немолодых людей. Они будут рады тебя увидеть». С каждой новой репликой интрига возрастала, и на этом фоне все более четко проступал тонкий психологизм мизансцены. А дальше — больше: убедившись, что к девяти к Сверчковой уже не попасть, и улучив удобный момент, Гриша стал тайком звонить жене, чтобы та как-то с ней разобралась… Так получилось, что как раз к этому дню Жанна Владимировна приготовила Грише ценный подарок: зная, что он работает аккомпаниатором при хоре ветеранов и у него нет приличного костюма для выхода на сцену, она купила ему фрак и теперь попросила его примерить. Смирившийся Гриша уже был на все согласен: «Я вам буду во фраке подавать…» — грустно пошутил он.

А тут как раз и гости подоспели. Но Гриша, занимаясь на кухне, столкнулся с ними не сразу. А когда он, во фраке поверх майки, наконец появился в комнате с сервировочным столиком, то немой сцены не произошло… Увидев, кто к Жанне Владимировне пожаловал, он нисколько не испугался и даже не смутился, возможно, лишь слегка удивился. Эффекта очной ставки, которую лелеяла в мыслях Сверчкова, просто не получилось. Гриша как ни в чем не бывало, продолжал обслуживать гостей. Правда, его услугами пользовался лишь один Изольд Тимофеевич, с большим аппетитом набросившись на все предлагаемые яства, которые с большим удовольствием запивал вином. Сверчкова поначалу пыталась всячески препятствовать его трапезе, но убедившись в тщетности своих усилий предотвратить отравление, она в сердцах бросила: «Черт с тобой! Ешь…»

Вообще предполагаемая сцена очной ставки превратилась в парад характеров всех ее участников и приобрела выраженную комедийную ноту, где тон задавал экстравагантный Изольд Тимофеевич. В этой яркой характерной роли предстал Михаил Новаков, который в предыдущем спектакле выступил совсем в ином амплуа. Здесь же его персонаж был во всем нарочито гиперболизированным и как бы оторванным от действительности. Идя в гости, Изольд Тимофеевич даже толком не знал, к чьим родственникам ведет его Сверчкова и чьего сына ему предстоит там увидеть. (А все потому, что он не слышал ее причитаний, что сынок- то теперь у них один — Гришенька, и что через него все они стали родственниками.) Оказавшись в квартире незнакомой интеллигентной женщины, он очень своеобразно выразил свое непонимание ситуации: «Может быть, здесь намечается масонское ложе?» — «Масонская ложа», — поправила его Жанна Владимировна. — «Ложа? Мне всегда казалось — ложе». И, картинно отставив руку, запел: «Взошла я на ложе-е…» А потом представился: «Моя фамилия Кукин. Друзья называли в молодости кукиным сыном».А когда он увидел появившегося из кухни Гришу, то нисколько не удивился, а сразу для себя решил, что попал в гости к его матушке. Зато он удивился другому: «Что это: дома ты носишь фрак, а на сцене я постоянно тебя вижу в каком-то понуром пиджаке». Изольд Тимофеевич еще долго пребывал в счастливом неведении, наслаждался трапезой и балагурил, и никто его ни в чем не переубеждал. А потом он сел на своего любимого конька: отработанным движением достал из внутреннего кармана свой драгоценный архив — пакет со множеством фотографий женщин, с которыми сводила его судьба, и с упоением предался воспоминаниям…

Обе его собеседницы, столь различные между собой, в душе относились к нему, можно сказать, одинаково — как к большому ребенку, только выражали это по-разному. Поведение Кукина мешало им сосредоточиться на том, ради чего они здесь собрались, и Гриша, как бы идя им навстречу, сам начал трудный разговор — стал рассказывать своему подопечному, что заботится не только о нем одном:«Прихожу к ним и к вам тоже… К вам и к ним…»Но услышанное нисколько не удивило и не покоробило Изольда Тимофеевича, напротив, он стал отпускать шуточки в том духе, что даже сам Зигмунд Фрейд не смог бы объяснить такое странное пристрастие Григория к старушкам. Как-то незаметно напряжение стало спадать, и уже все четверо общались между собой в привычной всем манере. Выяснилось, что похищенным у Сверчковой ядом Гриша боролся с нашествием тараканов в квартире Кукина, которых тот на своей одежде уже начал приносить в клуб ветеранов… И чем дальше, тем все масштабнее вырисовывалась картина взаимодействия Гриши с его подопечными: все они были досмотрены, ухожены и окружены заботой. Старушку Сверчкову он даже из ложечки кормил, когда та совсем занемогла (о чем она сама рассказывала Кораблевой), и выходил настолько, что у нее появились силы для слежки за ним. А Кораблеву он очень терпеливо отучивал от курения, лучше ее самой знал, какие лекарства и когда ей следует принимать, и всегда угадывал, что ей приготовить на ужин. Но самое главное — помимо помощи по хозяйству, Гриша разделял досуг Жанны Владимировны: читал ее рукописи, обсуждал будущую книгу, знакомился с ее богатой домашней библиотекой…Подобные взаимоотношения у него были и с Кукиным — сделав все необходимое по дому, Гриша оставался, и вместе они слушали записи лучших певцов мира, разбирали великие арии…

В конце концов, организатор очной ставки Сверчкова со свойственным ей простодушием промолвила: «Извини, Гриша… может и не надо было мне этого всего заводить. Конечно, если задуматься, то плохого ты мне ничего не сделал… Только я ведь к тебе сердцем, понимаешь, так что ты мою обиду пойми… Душа болит ведь, Гришенька… болит…» Вот и обнажилось то самое главное, что побудило эту старушку на проведенное ею следствие: обида, своеобразная ревность и боязнь остаться на закате жизни совершенно одной… Не менее обиженной, а может, даже уязвленной чувствовала себя и Кораблева, но ничего подобного Грише она не говорила, а просто, стараясь быть хладнокровной, предложила ему расчет: «Вы у меня проработали почти два года… без выходных… без отпуска. Я вам все оплачу».Эту идею тут же подхватила и Сверчкова… Два этих женских персонажа выписаны автором как различные типы представителей того социального слоя общества, для которых одинокая старость является главной причиной их морально-психологическая уязвимости. В роли образованной и интеллигентной Кораблевой выступила Наталья Зубкова. В первый приезд Ставропольского театра эта выдающаяся актриса очень впечатлила минского зрителя острохарактерной ролью Простаковой в спектакле «Недоросль», а теперь она предстала в совершенно противоположном образе —сдержанной, невозмутимой, умудренной жизнью пожилой женщины, с благородной стойкостью принимающей свою дальнейшую безрадостную участь. И совсем другой рядом с ней выглядит Сверчкова в исполнении Людмилы Дюженовой — не претендующая на интеллигентность, простодушная и непосредственная старушка, у которой что на уме, то и на языке. Невзирая на свою порой нарочитую грубоватость, особенно по отношению к Изольду Тимофеевичу, она, тем не менее, покровительственно относится к этому беспомощному перед жизненной реальностью старику, не способному изжить в себе комплекс удачливого ловеласа. Например, когда до Кукина наконец дошло, что Гриша, которого он считал своим другом, оставляетна произвол судьбы не только этих двух женщин, но и его, тов своем отчаянии он уподобился ребенку, и Сверчкова, самая немощная из них, сразу почувствовала себя сильнее: «Пойдем, Изольд… Пойдем, милый… доведу тебя до трамвайной остановки. Постою с тобой...» А тот из последних сил хорохорился: «Что я, не стоял на трамвайных остановках?! И стоял, и лежал…»

Эти три персонажа, в общем-то, однозначны в своих характеристиках, можно даже сказать, что это определенные социальные типажи. Чего не скажешь об образе Григория, характер которого раскрывается на протяжении всего спектакля, на чем, собственно, и держится интрига пьесы. В этой сложной роли зритель снова увидел молодого артиста Александра Кошелевского; и если в спектакле «Соколы и вороны» сущностные характеристики его героя претерпевают ступенчатое развитие от знака плюс до знака минус, то в «Аккомпаниаторе» — чуть ли не с точностью до наоборот. В начале спектакля Григорий воспринимается как прагматичный молодой человек, которого не смущает такой специфический способ материального обогащения: оказание услуг престарелым в обмен на их жилье. И его жена-врач действительно подбирала для этого «варианты». Первой у них оказалась Кораблева, но вскоре выяснилось, что она — не «вариант», так как у нее будет много наследников: Академия наук, музеи, библиотеки… Поэтому Гриша перешел к подходящему «варианту» — Сверчковой. Но при этом продолжал совершенно безвозмездно заботиться о Кораблевой, из-за чего у него с женой возникли конфликты и он вынужден был уйти из дому. Так у него появился Кукин, у которого он жил и о котором заботился. Но об этом зритель узнает не сразу и довольно продолжительное время гадает, кто же на самом деле этот аккомпаниатор: если тот, кем показался вначале, то чем объяснить примеры его явной заботы о своих подопечных, требующей к тому же немалого труда; а если он действительно такой человеколюбец и альтруист, то почему не делает свое дело явно, а обманывает этих доверчивых стариков?.. (Вариант с ядом, конечно, никем всерьез не воспринимался — этот ход был придуман автором для более яркой характеристики образа самой Сверчковой.)

Но как бы там ни было, обе женщины со свойственной им рассудительностью уже всерьез задумались об оформлении на Гришу завещания, хотя он их к этому никак не подталкивал, а Изольд Тимофеевич пришел к этой мысли лишь тогда, когда сцена Гришиного изобличения, похожая на сцену ревности, приобрела такой неожиданный поворот. «Изольд, тебе-то Гришка зачем? Что, у тебя своих детей нет, что ли? При таких архивах наковал, наверно, на пару приютов!» — в своей привычной манере пыталась остановить его Сверчкова. Действительно, детей у Кукина было немало — больше десяти, а о количестве внуков и правнуков он мог только догадываться, но такое обилие наследников не избавляло его от одиночества, а наоборот, прибавляло жизненной горечи: «…они только и ждут моей смерти!.. Квартира их просто сводит с ума… Они ходят кругами… они узнают друг у друга, жив ли я!.. Каждый пришел и предложил… съехаться… разъехаться…»

В общем, в тот момент, когда все трое Гришиных подопечных устроили своего рода соревнование за его внимание и заговорили об оплате его труда и своих завещаниях, он деликатно, но твердо всем заявил, что на этом его взаимоотношения с каждым из них заканчиваются и никто ничего ему не должен, а Сверчковой посоветовал поскорее позвонить в больницу и договориться, чтобы кто-то ей делал уколы… На предложение старушки принести ему деньги завтра Григорий ответил, что, начиная с завтрашнего дня, он будет занят: наконец-то у него появилось время для оказания услуг вдове известного полярника, которую нужно сопровождать на Кипр.

А финал спектакля оказался, с одной стороны, неожиданным, а с другой — являл собой не окончание этой истории, а ее восхождение на новый виток развития. После возвращения Григория из поездки на Кипрон встретился на квартире у Кораблевой со своими бывшими подопечными, но уже в уменьшенном составе. За это время старушка Сверчкова умерла, оставив ему и завещание, и все свое имущество, и ключи от квартиры. А от попыток Кукина вручить Грише свое завещание он вежливо отказался: «…меня ваши дети по судам затаскают, обвинят во всех смертных грехах… Я жил у вас, за квартиру вы с меня не брали — считайте, что мы квиты».Ничего он не взял и у Кораблевой… Но в ответ на настойчивые просьбы обоих не покидать их, Гриша предложил им нечто совершенно неожиданное — контракт, и объяснил, что они с женой недавно открыли фирму и что со своей новой подопечной он работает именно на контрактной основе. «Теперь все будет официально: контракты, перечень услуг… Заказов хватает; и никто меня больше не будет считать негодяем…» — резюмировал свою позицию Григорий.И по всему было видно, что такой вариант взаимоотношений сильно озадачил, однако не сильно расстроил и Кораблеву, и Кукина. Возможно, новая определенность отношений им покажется не хуже былой неопределенности.

При всей пронзительности и щепетильности темы одиночества на склоне лет в этой постановке прослеживается также тема ответственности за свою судьбу, что ярче всего проявилось на образе Кукина. И как ни крути, а из всех четырех персонажей пьесы если не самым мудрым, то самым ответственным — и за себя, и за других — оказался представитель молодого поколения, трезво оценивающий современные реалии жизни, умеющий найти в ней свое место и реализовать свое человеческое призвание.

Режиссеру-постановщику спектакля Юрию Еремину принадлежит также его художественное оформление и разработка костюмов. И этот целостный авторский подход проявляется во всей постановочной эстетике и единстве стилевого решения спектакля, чему подчинены его световое оформление и общий колорит сценографии и костюмов, выдержанных в черно-белой гамме. Особый акцент сделан на окне в квартире Кораблевой, которое несет на себе особую функциональную нагрузку: превращаясь в нужные моменты действия в экран, оно отображает вид на центр Ставрополя, в частности — на красивый сквер у здания театра. А на стене квартиры на самом видном месте висит портрет мужа Кораблевой, на котором в действительности изображен видный ставропольский ученый-краевед Владимир Георгиевич Гниловской. Есть в спектакле и другие «метки», понятные только ставропольчанам, например, названия улиц и других объектов города, что делает постановку еще более близкой их сердцам.

И что особо хочется подчеркнуть: в этом спектакле, как и в предыдущем, нет никаких постановочных и сценических эффектов, но внимание зрителя просто приковано к сцене, где действие держится на сильной драматургии и отточенном актерском мастерстве, что всегда определяло суть русского психологического театра.