Вы тут

Анатолий Андреев. Рассказы


Искусство золотого шва

Вергилий Золотцев одним неловким движением опрокинул старинную японскую вазу, которую его дед, инженер-железнодорожник, привез из Китая как воспоминание о своем разбитом сердце.

Вергилий хотел достать с полки фолиант по истории, рядом с которым стояла ваза… Хотел зачем-то освежить в памяти злодеяния Сталина.

И вот поди ж ты. Ваза — вдребезги.

Да, к дьяволу лучше не приближаться. С ним шутки плохи.

— Что случилось? — спросила Лилия, его новая подруга, забежав к нему вечером.

— Кошка черная бежала, хвостиком вильнула, ваза упала — и… Теперь вот груда осколков. Что-то в этой груде есть трогательное. И одновременно величественное, что ли. Рука не поднимается выбросить эти хрупкие черепки на свалку истории. Оказалось, что ваза была частью моей жизни, извини за сентиментальность. Дед дорожил этой вазой. Она как-то была связана с личной историей, которая разбила ему сердце. Но это были цветочки; репрессии вскоре разбили ему жизнь.

— Не надо ничего выбрасывать. Есть кинцуги.

Лилия всегда удивляла Вергилия своим умением не сдаваться, которое маскировалось под сугубый прагматизм.

— Извини?

— Кинцуги есть, говорю я. Искусство золотого шва. Искусство склеивания разбитых ваз.

— Искусство?

— Именно. С помощью клея и золотой пудры склеивают осколки, которые, как известно, не должны склеиваться. Шов не маскирует, а подчеркивает трещину. И линии разлома не уродуют, а украшают вазу, придавая ей уникальность. Вторая жизнь вазы становится едва ли не интереснее первой. Старинная японская традиция.

— Шрамы украшают мужчину. Швы украшают вазу. Интересно.

— Морщины украшают женщину. История украшает все на свете. Человек или предмет без истории — пустой звук. Тот, кто любит постоянно начинать с чистого листа, тот стесняется себя. Не понимает себя. Боится себя. Почему ты развелся? Только честно. Иначе кинцуги не состоится.

— Мне не хочется собирать осколки прежней жизни. Я все забыл.

— Мы все состоим из осколков. Вопрос только в том, что жизнь одних напоминает груду черепков, а жизнь других смотрится изумительной вазой, украшенной золотыми швами. Спокойной ночи.

Ночью Золотцеву не давала покоя одна мысль-заноза. Его приучили (кто? вот кто приучил?) стыдиться сталинской эпохи, его приучили к истине, согласно которой сталинщину, один из мутных осколков великой истории, следовало забыть, как страшный сон, изъять из цельного полотна, а еще лучше — не забывать, потому что страшный сон не должен повториться.

Забвение или вечная память? Забыть иль не забыть?

Сталин — это зигзаг истории, положивший начало постыдной трещине, превратившейся в саднящую рану. За Родину, за Сталина? Из песни слова не выкинешь?

Так ведь это хуже всего. Часть той силы, что вечно совершает зло, которое становится началом дел благих.

С другой стороны, уберешь осколок, измельчишь его в прах — не станет вазы. Спаять Сталина золотым швом с русской историей? Убийца и злодей — спаситель нации?

С ума сойти. Сталин как украшение русской истории. Вензель на вазе.

Дальше мысль-заноза впилась в иные ткани, причиняя, впрочем, еще большую боль.

Почему, спрашивается, я развелся?

Жизнь с мальчиком-инвалидом, сыном, так и не ставшим существом разумным, и опустившейся рядом с ним его несчастной матерью превратила мое существование в ад. Все стало бессмысленным. Спасать было некого. Кроме остатков самого себя. Поэтому и ушел от них.

Да, понятно. Ушел, чтобы уцелеть. Или все-таки — предал? Иногда, чтобы уцелеть, — надо погибнуть. Многие погибали. За Родину, за Сталина — и вперед. Чем ты лучше других?

Боже мой, какими трещинами испещрена моя жизнь! И я либо делаю вид, что не интересуюсь черепками своей судьбы, либо склеиваю особо эффектные куски, тщательно маскируя смертельные трещинки-изломы.

Кинцуги или харакири?

Если страна выжила, если она не развалилась на куски после революций и войн, если история продолжается несмотря ни на что, — значит, золотые швы уместны.

Если я не распался на атомы, значит, трагедия дала мне силы жить.

Золотцев, пересилив страх интеллигента и взяв за глотку либерала в себе тем же стальным хватом, каким либерал держал в себе за жабры товарища Сталина, постарался честно ответить на один вопрос, который ему всегда было неловко озвучивать себе: что бы он, Золотцев, делал на месте отца народов в то лихое время, когда одна смутная година сменяла другую?

Ряд исторических по масштабу задач. Причинно-следственный ряд поражений-побед. Индустриализация, подготовка к войне, чудовищная война. Победа со слезами на глазах. Принял страну с сохой, оставил с ядерной бомбой. Убивал людей во имя величия страны. Ладно, не убивал — создавал условия, когда люди убивали себя сами.

Был палачом? Был. Нет?

Хорошо, следует признать (сквозь зубы): жертвы были неизбежны. Хотя бы потому, что любое решение чревато было жертвами. Антисталинский курс также был бы определенно кровавым. Уже одно это вызывало негодование и святую злобу не только по отношению к Кобе, но и к себе. Оправдание тирана похоже было на предательство. А превращение тирана в жертву истории…

Нет, только не это.

Лучше так: а нельзя ли было минимизировать масштабы государственного террора, коль скоро террор был, гм-гм, неизбежен?

А?

Да плевать на кинцуги! Дьявол он и есть дьявол! Я не желаю быть его адвокатом. Просто не желаю — и все. Пусть кто-нибудь другой марается во всей этой золотой пудре.

Золотцев уснул чутким сном, поддавшись усталости, в которую вкрались тревожные нотки протеста. И в его сон пришла звонкая Лилия и сказала:

— Плевать на кинцуги — плевать на историю, милый. Не плюй в колодец.

— Я знаю. Ничего нового. Ты меня не удивила.

— Зато ты меня удивил. Если знаешь, значит, понимаешь, что ты потерпел поражение, а товарищ Сталин — победил. Где Он — там победа.

— Слушай, дай мне поспать. Забыться.

— Спи, конечно. Спокойной ночи. И пусть утро для тебя будет добрым.

— Иди. Иначе я тебя возненавижу.

— Не меня. Себя.

— Уходи! Что ты за тиран!

Золотцев вскочил от собственного крика. Угадывались признаки рассвета. Начало марта выдалось хмурым и сырым.

Утро быстро набирало силу. Несмотря на сплошную облачность, было ясно, что на дворе не декабрь, а март.

Позвонила Лилия.

— Я нашла мастера кинцуги. Возьмет недорого. Сделает на загляденье. Что скажешь?

— Знаешь, почему я развелся? Потому что жена моя трактовала искусство кинцуги как предательство.

— Хорошо сказал. Я тобой горжусь, Вергилий.

— Только я не все сказал. Как ты думаешь, наша ваза, наши отношения, я имею в виду… В общем, что сказал бы мастер кинцуги, глядя на нас? А?

— Кинцуги — тонкое искусство. Золотой шов не просто украшает. Он делает вазу более прочной. И еще он делает ее другой, непохожей на прежнюю. Никто не скажет «ваза в трещинах»; все скажут — «какая красота!».

— Кинцуги превращает поражение в победу?

— Опять хорошо сказал. Продлевает жизнь. Творит историю.

— Мне кажется, тебе удалось вечером разбить меня, а за ночь — собрать из осколков.

— Значит, ты стал другим, Вергилий?

— Боюсь, что да. Только осколки прежние.

— А я всю ночь плакала…

 

 

Смерть как проект

 

Жил-был Поэт.

Жизнь его удалась. Он создал немало красивых стихов, его любили красивые женщины, он произвел на свет троих красивых детей.

Когда от него ушла жена, а вскоре после этого внезапно отвернулась Муза, Поэт задумал умереть красиво — поэтически, загадочно, как подобает великому. Только не просто взять и помереть, это и любой нищеброд смог бы; предстояло вплести смерть в ткань своей поэзии. Красивое завершение красивой жизни заставило бы почитателей его таланта, а злобных критиков паче чаяния, разобрать жизнь на цитаты и каждую строчку срифмовать с жизнью.

Предстояло смертию смерть попрать.

Словом, Поэту предстояла Поэтова смерть.

Выбор был велик, ибо уже сложились великие традиции ухода из жизни. Можно было броситься в широкую реку с красивого высокого моста. Роскошный жест утратившего связь с жизнью, роскошный.

Можно было воспарить с высокого небоскреба, украшения родного Города Поэта. С высоты — вниз: дух захватывает! А небоскреб останется осиротевшим памятником. Рукотворным.

Можно было арендовать дорогой автомобиль и на бешеной скорости врезаться в бетонную стену. Тоже весьма символично. С другой стороны — оставить после себя мокрое место?

Петля? Грубовато. Низкий вкус. Жертвенно как-то. И одновременно нелепо. Приговор для поэтической биографии.

Точку пули в своем конце (из неизящного «макарова», само собой, где ж ты найдешь нынче браунинг)?

Плагиат.

Принимать смерть через пищевой тракт — это моветон, однозначно; где здесь поэзия? Отвратительная глупость, не более того. Цианистый калий — это неуклюжее бегство от жизни, а необходим был потрясающе красивый жест, завораживающий своей неотвратимостью. Даже церемониал харакири, связанный с желудком, заставлял болезненно морщиться. Безобразного, с точки зрения Поэта, здесь было более, нежели величественного.

Что еще?

Дуэль. Это, несомненно, сильный ход в вечность. Только танго всегда танцуют вдвоем — а где же взять достойного другого, такого другого, который бы оттенял Поэта, но не отвлекал на себя часть славы?

С дуэлью можно запросто вляпаться в историю.

Нет, нет, творить историю следовало только самому, только в одиночку.

Прежде всего, надо было пророчески предсказать свою смерть. Чтобы у всех раз и навсегда — мурашки по коже. Как там у коллег по перу?

«Я умру в крещенские морозы…» — и ведь именно в крещенские морозы и ушел из жизни, бедолага. Убили. Зарезали. Про Рубцова речь.

А это просто классика:

 

Кровавая меня могила ждет,

Могила без молитв и без креста,

На диком берегу ревущих вод

И под туманным небом; пустота...

 

И ведь все так и случилось. Лермонтов. Как в воду глядел. С красивого высокого моста.

Своей смерти Поэт не видел. Не представлял своего скорбного лица, с которого можно было бы снять посмертную маску, как будто лица вовсе и не было. Тело в гробу еще смутно маячило, а вот лицо…

В общем, надо накаркать себе. Ворон — птица вещая. Пусть потом до скончания веков разгадывают тайну Поэта. То, что в основе тайны будет трюк, никому и в голову не придет.

В конце концов, что там было с Лермонтовым на самом деле, никто не знает, и никто никогда не узнает. Но вот миф о его смерти вечно жив.

Время еще было, но и со старостью затягивать не стоило. Чем более молодым уйдешь из жизни — тем более жалости к тебе, ушедшему.

Однажды, гуляя вдоль реки и размышляя о вечности, живыми нитями связанной со смертью, Поэт стал свидетелем прелестной картины. Чарующе, уверенно парившая в воздухе чайка вдруг камнем ринулась вниз, гимнастическим движением сложив зигзаги-крылья. Отвесно. Будто ее подстрелили. Жизнь оборвалась. Казалось бы, ничто не предвещало беды — и вот, поди ж ты…

От судьбы не уйдешь. Особенно если судьбу сам и накликал.

Что было с белой чайкой потом — уже неинтересно; скорее всего, сильная птица добыла себе зазевавшуюся рыбку на ужин. Но вот момент падения — сомкнутые крылья, плотный снаряд-комок, рассекающий полет — был прекрасен! С высшей точки. Откуда-то с небес — вниз. В вечность.

Не запомнить такое невозможно. Это как раз то, что нужно людям с воображением.

Мост для такого проекта явно не годился. И небоскреб тоже. Не те декорации. Все это способы сведения счетов с жизнью для городских сумасшедших. Дешево и сердито.

А вот крушение лайнера, этакой гигантской чайки, — картина апокалиптическая. За это можно жизнь отдать.

Образ смерти — гибель элегантной чайки — запал в душу. Камнем упал на дно души, как чайка в реку. Такой образ был бы настоящим памятником нерукотворным. Великие бы обзавидовались. Забыть такое невозможно.

Но и исполнить на должном уровне сложно. Цивилизация все совершенствует и совершенствует меры безопасности, черт бы ее побрал. А самоубийц между тем все больше.

Пронести на самолет взрывное устройство?

Нереально. Холодное оружие?

Поэт не может уйти из жизни, как вульгарный террорист. Это аксиома.

Стоп. Террорист. А если уйти из жизни, вступив в смертельную схватку с террористом? Правда, при этом самому бы и пришлось готовить террориста. Продюсировать апокалипсис. Режиссировать все — вплоть до мизансцен. Кому Аллах акбар — а кому Господи благослови. Каждому свое. Террорист получил бы свое место в пошлом раю, а Поэт — вожделенное местечко в невеликом сонме великих.

Отдать жизнь за людей! Погибнуть в схватке с очень раскрученным Злом! Это почти мечта.

Поэт даже стал опасаться, что у него могут украсть идею смерти.

Потому решил не откладывать дело в долгий ящик.

Прежде всего он набросал эскиз будущего шедевра — «Чайка». Зафиксировал пророчество.

Террористов следовало искать среди мусульман, это всем известно. Стоило познакомиться с исламистами поближе. Завести контакты. Прикинуться сочувствующим, наконец. Да все что угодно, только чтобы, не дай Бог, не засветиться. Смерть как проект — это очень поэтическая история, из которой так и прет поэтическая энергия, энергия жизнеутверждения.

Опыта общения с мусульманами у Поэта не было.

Он недолго думая отправился в Соборную мечеть. Просто чтобы присмотреться к чуждому для него племени.

Уже слышалось завывание муэдзина (вот где поэзия в этом суровом горловом призыве? в каком месте? — нет ее), уже сверкнул полумесяц, украшавший шпиль мечети, словно занесенный над миром ятаган. Вдруг путь Поэту преградил какой-то отвратительный нищий.

— Закурить не найдется? — интимно склонился клошар, источая неземной густоты смрад.

— Нет, — сказал Поэт. И зачем-то добавил: — Пошел прочь, чучело.

«Чучело» осклабилось, при этом добродушная (не зловещая!) улыбка способствовала превращению лица в череп. Просто череп как таковой. Поэт невольно отметил, что улыбка странным образом сложилась в ломаный силуэт чайки в разлете. Потом «чучело» ловко выхватило из лохмотьев широченный кухонный нож, невероятно острый, и лихо смахнуло голову Поэта, будто кочан капусты, сопроводив ужасное действо странными же словами:

— А не пакости, мразь. Не выбирай смерть. Развели красоту, человеку ступить негде.

Под эту назидательную речь жертва судорожно насладилась последним поэтическим мигом, сокровенным экстазом, принимая его то ли за возмездие, то ли за насмешку.

Обезглавленный Поэт как проект судьбы. Как вам такой зигзаг?

Самое обидное, что Поэт в последние секунды жизни уловил своими поэтическими фибрами нечто такое, что наверняка продлило бы его поэтический век да и развернуло бы его поэтическую судьбу совсем в иную сторону.

Но, как говорится, это была бы уже совершенно иная история.

Поэта не стало.

Выбар рэдакцыі

Грамадства

Час клопату садаводаў: на якія сарты пладовых і ягадных культур варта звярнуць увагу?

Час клопату садаводаў: на якія сарты пладовых і ягадных культур варта звярнуць увагу?

Выбар саджанца для садавода — той момант, значнасць якога складана пераацаніць.

Культура

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Канцэрт для дзяцей і моладзі, пластычны спектакль Ягора Дружыніна і «Рок-панарама».