Евгений Ляцкий. Ведущий научный репрезентант Беларуси в Европе 1920-х годов

Знакомясь с биографией и научной деятельностью Евгения Александровича Ляцкого (1868—1942), искренне удивляешься, насколько судьба была благосклонна ко всем его начинаниям. Необычайно успешен в науке, творчестве, предпринимательской деятельности, счастлив в семейной жизни. Удостоен многих высоких наград и званий от научных институций разных стран.

---

Более детально изучая эмигрантский период жизни профессора Ляцкого, с 1922 года связанный с Чехословакией, интересуясь бытоописательными подробностями в русле востребованной сегодня истории повседневности, я не раз находил свидетельства современников о чуть ли не всеобщей зависти по отношению к нему бывших соотечественников.

Единственное, в чем историческая справедливость пока не восстановлена, это издание и должная оценка всех работ Евгения Ляцкого, посвященных белорусской культуре. Его труды, частью напечатанные, частью оставшиеся в рукописях, — беспрецедентное явление с точки зрения системной и объемной работы по изучению и популяризации достижений национальной художественной литературы, гуманитарной науки, государственного строительства среди широкой европейской аудитории 1920-х.

С авторитетным словом профессора Ляцкого не могли не считаться. Он был в числе ведущих европейских славистов, приглашенных на Академическую конференцию по реформе белорусского правописания и азбуки, организованную Инбелкультом в Минске 14—21 ноября 1926 года. Ученый приехать не смог, прислал приветственную телеграмму. В работе этого знакового филологического форума принял участие редактор пражского журнала «Прамень» белорусский поэт Владимир Жилка.

В Праге Евгений Ляцкий был политически не ангажированным арбитром в решении многих вопросов национальной «академической эмиграции» (В. Жилка), пестрой студенческой массы выходцев из Польши, Латвии, БССР. В Чехословакии межвоенного периода белорусское представительство количественно и «качественно» очень сильно уступало русскому и украинской. Да и по социальному составу различие было очевидным: с одной стороны — профессура, бывшие офицеры, известные писатели; с другой — как правило, выходцы из крестьянской среды, в основном, Западной Белоруссии, вопреки препятствиям польских властей решившиеся получить высшее образование в неплохих условиях, гарантированных специальной правительственной программой, известной под названием «Русская акция».

Евгений Ляцкий одним из первых, довольно критически и без прикрас, запечатлел жизнь русской эмиграции в своем единственном романе «Тундра» (1925). Художественное воплощение образа самого ученого представлено в крупном эпическом произведении «Рожденные под Сатурном», принадлежащем перу Виктора Вальтара, представителя белорусского студенчества в Праге 1920-х годов.

В конце ХІХ века будущая активная жизнь ученого начиналась с записей и публикаций белорусского устно-поэтического народного творчества. В наших справочных изданиях, профильных книгах, посвященных этапам становления отечественной фольклористики, акцентируется внимание именно на этом периоде (им и ограничивается) в кратких жизнеописаниях Евгения Ляцкого. Однако специалистами не учитывается, что работа в области фольклористики и этнографии была им впоследствии продолжена, расширена применительно к другим народам многонациональной Российской империи. Поэтому системные и плодотворные научные изыскания Е. А. Ляцкого интересны как отдельная тема, имеющая свою динамику, хорошо представленная на уровне фактологии, методики сбора и обработки фольклорного и этнографического материала, методологии аналитических обобщений.

На склоне лет Евгений Ляцкий очень прочувствованно вспоминал о своей малой родине: «Я провел раннее детство в зеленой сказке необъятных лесов — минской Белоруссии. Леса там были настоящие, со столетними деревьями, с чудовищными корнями и гниющими великанами, поросшие беззаботными березками, этими нежными улыбками дремучего леса». Эмоциональное восприятие белорусской поэзии, искренняя радость за ее успехи прослеживаются и в некоторых статьях ученого.

Свое отношение к достижениям младшей генерации коллег-этнологов профессор выразил в отзыве на «Труды первого всебелорусского краеведческого съезда» (Минск, 1926): «В научном движении, охватившем Белоруссию за последние десять лет, несомненно, наиболее существенное значение имеют изучения этнографические, культурно-бытовые, затем по языку и фольклору. Действительно, белорусский край в течение многих лет оставался в стороне от работ, посвящавшихся другим частям прежней Российской империи. Прошедшие десять лет усиленной деятельности молодых белорусских ученых указали, как много нового и интересного могут представить исследования почти во всех областях материального и духовного быта».

Эта цитата, а также отрывок из автобиографии, приведенный выше, взяты мной из рукописных материалов Литературного архива в Праге (фонд «Евгений Александрович Ляцкий»). Полное оригинальное название этого чешского учреждения — Literární archiv Památníku Národního Písemnictvi v Praze. Знакомство с документами стало возможным благодаря содействию профессора Карлова университета Даниэлы Коленовской.

Впервые часть материалов пражского архива по интересующей нас теме была опубликована в книге «Евгений Ляцкий: Материалы к биографии» (Брянск, 2000), подготовленной Сергеем Михальченко. В моем распоряжении оказался целый массив неиспользованных документов.

В Праге 1920—1930-х годов объект нашего внимания был фигурой очень примечательной: профессор кафедры русского языка и литературы Карлова университета, основатель издательства «Пламя», осуществлявшего свою деятельность «под общим руководством профессора Е. А. Ляцкого»  — так значилось в каждой книге, и тем самым акцентировался научный подход в редакционно-издательской политике. Сотрудничеством с влиятельным человеком дорожили многие выдающиеся представители русского зарубежья: Иван Бунин, Зинаида Гиппиус, Тэффи, Александр Куприн, Николай Лосский, Дмитрий Мережковский, Марина Цветаева, Алексей Ремизов. Об этом красноречиво говорят сотни писем, хранящихся в пражском Литературном архиве.

Переписку с профессором Карлова университета поддерживали видные деятели белорусской культуры — Александр Цвикевич, Тишка Гартный, Вацлав Ластовский, Иван Замотин и др. В распоряжении Евгения Ляцкого были все знаковые издания (периодические, художественные и научные), увидевшие свет в Минске и Каунасе. На некоторые из них писались рецензии, печатавшиеся в чешских изданиях, а репрезентативные статьи о состоянии современной белорусской литературы, науки, образования пристраивались в славистические издания ряда европейских стран — Италии, Франции, Швеции.

В самой Чехословакии 1920—1930-х годов научная деятельность Евгения Ляцкого проходила в контексте активной общественной и культурно-просветительской работы белорусского студенчества, политиков-эмигрантов. К тому же, в Праге в то время обосновались известные ученые-слависты (Владимир Францев, Иван Лаппо и др.), чьи научные интересы так или иначе касались белорусской тематики.

В данной публикации на страницах «Нёмана» мы стремились представить разножанровые статьи Евгения Ляцкого и тем самым создать основу современного смыслового контента, наглядно демонстрирующего специфику творчества автора, основные смысловые акценты и жанровые особенности текстов, хорошо просматриваемые аргументы и механизмы репрезентативности, многие из которых актуальны и сегодня.

 

Микола ТРУС

 

Три статьи о белорусской культуре^*

 

^* Некоторые особенности правописания оригинала сохранены.

 

***

Е. Ф. Карский. Белорусы. Очерк словесности белорусского племени. — Старая русская письменность. — Художественная литература на народном языке. (Т. ІІІ, вып. 2 и 3). Петроград. 1921, 1922.

 

Замечательные труды акад. Е. Ф. Карского по белорусоведению составляют вклад исключительной научной ценности. <…>

В отношении терминологии ограничимся лишь одним кратким замечанием: мы предпочли бы избегать смешения принципиально не разделяемых автором понятий — письменности «белорусской» и «западно-русской»; термины «язык» и «наречие» также употребляются автором вне категории внутреннего разграничения1.

 

¹ Колебание терминологии отражает, конечно, известный исторический момент в понимании самого вопроса. Проф. А. С. Архангельский в своих «Очерках из истории западно-русской литературы ХVI—ХVII вв.» (М., 1888) говорил о западно-русском языке как о языке русском, испытавшем на себе ряд политических и культурных воздействий. В новейшее время В. У. Ластовский в труде своем «Гісторыя беларускай (крыўскай) кнігі. Спроба паясьніцельнай кнігопісі ад канца ХХ да пачатку ХІХ стагодзьдзя» (Коўна, 1926) определяет термином «белорусской» («крыўскай») всю письменность и литературу тех, которые для проф. А. С. Архангельского являлись «западно-руссами». Речь идет о признании или непризнании той «общерусской» основы, на которой исторически развились три ветви русского племени — великорусская, украинская (по иной терминологии малорусская) и белорусская. Вопрос, может быть, не вышел еще из стадии политических предпосылок, но решение можно ждать лишь от спокойного изучения объективных фактов языка и культуры. Следует считаться при исследовании этого вопроса с новейшей книгой проф. И. И. Лаппо «Западная Россия и ее соединение с Польшею в их историческом прошлом» («Пламя». Прага, 1925).

 

Автор начинает обзор произведений старой письменности с того времени, когда они стали обнаруживать явные признаки белорусского языка (ХІІІ в.): «Старая западно-русская письменность, даже со следами местного наречия, на первых порах является продолжением общерусской литературы и лишь со временем, под влиянием разных причин, получает свой оригинальный характер. Обособление ее относится ко времени подпадения Зап. Руси под власть Литвы и образования белорусской народности». Предметом своего рассмотрения акад. Карский делает произведения, написанные по-белорусски. Произведения на польском языке, хотя бы и создававшиеся на белорусской территории, автор относит к ведению польской литературы.

Одной из важнейших причин возникновения единой белорусской письменности было объединение Белоруссии вокруг Литвы, с ослаблением, даже прекращением связи с Русью восточной. Однако позже живая народная белорусская речь, творившая основы речи литературной, подверглась разнообразным влияниям. <…>

…обзор различных видов и отдельных произведений белорусской письменности является весьма существенным дополнением к нашим сведениям о письменности общерусской. Не говоря о том, что при этом выявляются замечательные деятели белорусской культуры (Франциск Скорина, Василий Тяпинский), почти каждое произведение носит на себе характерные черты своей эпохи, когда оно должно было выражать собою определенную идею в борьбе религиозных, умственных и политических течений. Нетрудно представить себе, вдумываясь в выбор сюжетов и тем (сборник поучений, жития святых), насколько оживленной, а иногда и напряженной, была эта борьба.

В главе об апокрифах находим интересные указания на такие списки, которые обращаются и до настоящего времени в народной среде, давая любопытный материал для характеристики современного (или близкого к современному) миросозерцания белорусов («Сон Богородицы», «Двенадцать мук»).

Некоторые апокрифы, носящие близкие заглавия к русским текстам, различны по содержанию, что указывает на особое их происхождение, причем выступает роль южно-русских, и в частности чешского, влияний. Иные из рассмотренных акад. Карским памятников вызывают  с его стороны ценные замечания, предуказывающие направление, в каком должно вестись дальнейшее исследование. Таковы его замечания по поводу «Повестей религиозного содержания» — особенно «Рассказ о мучении Иисуса Христа, смерти и воскресении Его с присоединением сведений о Пилате и Иосифе Аримафейском». Подробно изложив содержание и указав особенности того текста, который находится в белорусском сборнике ХV в., автор высказывает предположение, что текст этот является непосредственным переложением на белорусский язык некоего еще не открытого латинского оригинала. Непосредственность переводов с латинского языка свидетельствует о том, что среди деятелей белорусской письменности были лица, обладавшие высоким и притом разносторонним образованием. Памятники, переведенные с польского (таковы Хроники и Хронографы) в свою очередь заключают в себе немало любопытных западно-русских особенностей в языке.

Если переводная литература дает много материала для суждения о проникновении белорусских элементов в письменность и их идеологическом и формальном развитии, то еще более показательными являются произведения самостоятельные. Здесь обнаруживается та глубокая историческая общерусская связь, которая положила основу и дала в значительной степени толчок к последующему самостоятельному творчеству: «Самостоятельные литературные произведения, явившиеся в Западной Руси после ее отделения от восточной, на первых порах, да и со временем, вообще говоря, имели те же характер и содержание, что и произведения вообще русские, отличаясь от них только местными особенностями языка. Лишь значительно позже, когда местная жизнь и история выдвинули особые культурные условия и новые интересы, преимущественно религиозные и национальные, явились и новые роды литературных произведений, часто составленных по особым методам и приемам, неизвестным Московской Руси». К этому важному во всех отношениях выводу автор приходит путем рассмотрения целого ряда летописных списков. С другой стороны, такие памятники, как воспоминания современников и некоторые донесения служилых людей литовским магнатам, свидетельствуют о несомненном преобладании польского влияния в средних и даже высших классах белорусского общества. Это преимущественно имело место в практике судебной и административной. «Речь Ивана Мелешки, каштеляна смоленского, произнесенная на Варшавском сейме в присутствии короля Сигизмунда III в 1589 г.» показала, однако, что белорусскому обществу не было чуждо и сатирическое отношение к слепому увлечению польской культурой.

Те же черты, что и в России, характеризуют деятельность писателей и составителей статей и сборников, направленных против католиков, жидовствующих и протестантов. Они писались на белорусском языке, с обилием полонизмов; сочинения эти представляют собой в преобладающем большинстве переработку старого полемического материала. Детальное изучение их могло бы представить значительный интерес для характеристики различных сторон религиозного мышления и борьбы умственных течений именно в Белоруссии, но в отношении словесного материала они, кажется, не раздвигают границ самостоятельного творчества.

Полонизация высшего класса белорусской интеллигенции особенно выступает в произведениях, писанных и печатавшихся латиницей. Живое белорусское слово становится предметом общения и дальнейшего развития в устах мелкой шляхты и крестьянского населения. В литературу оно проникает всюду, где в произведениях сатирических и драматических требуется противопоставить действующим лицам из культурных классов общества — выразителя белорусской сметки, хитрости и юмора. Приводимые Е. Ф. Карским образцы говорят о необыкновенной живучести этих свойств белорусского человека в его слове, остром и метком. Слово это отражает большую гибкость ума и свежесть непосредственного, жизненного восприятия.

Изложение судеб белорусской письменности заканчивается указанием и краткой характеристикой произведений, писанных арабскими начертаниями. Эти произведения обращались среди татар, в разное время поселившихся в пределах Белоруссии и постепенно растворившихся в ее населении. Те общие условия, которые отразились на белорусской письменности, задержали развитие белорусского литературного языка. Последний раздел Польши повел к распространению русского языка среди служилого класса и отчасти среди интеллигенции. Однако с конца ХVIII в. появляются на народном языке белорусов произведения, отмеченные яркими художественными дарованиями. Долгое время они распространялись в рукописях, разучивались и передавались устно. В первую половину ХІХ в., в период романтических увлечений народностью, многие лица из образованного класса заинтересовались ими и стали печатать их, сначала в отрывках, ставя зачастую произведения индивидуального творчества наряду с произведениями творчества коллективно-народного. На этой почве явились даже проблески своего рода патриотического воодушевления. Писатели-этнографы в 80-х годах прошлого столетия значительно оживили этот интерес и вызвали ряд попыток поднять художественную производительность на степень самостоятельного литературного движения, культивирующего свои национальные темы и свой художественный стиль. Этому движению пришлось вести упорную борьбу за право своего существования, и в особенности признания. Последние десятилетия открывают весьма оживленную и разнообразную деятельность белорусских писателей, поэтов и публицистов, уже приобретших и постоянно приобретающих к своим услугам, несмотря на все затруднения, ряд периодических органов и книгоиздательств. «Разлившаяся по всей Руси, — так характеризует Е. Ф. Карский этот период, — волна освободительного движения с разными самоопределениями коснулась и Белоруссии, положив основание и ее возрождению. Простой народ был и теперь в стороне. Но к этому времени уже успела образоваться из него некоторая интеллигенция; к последней примешалось немало всяких энтузиастов из старой интеллигенции, часто даже не белорусского происхождения, и началось так называемое белорусское движение. Оно, как увидим после, сильно содействовало развитию белорусского самосознания и вызвало появление довольно талантливых писателей, развивавших в своих произведениях как местные темы, так даже и затрагивавших общечеловеческие вопросы. Немало внимания уделено и на выработку белорусского литературного языка и тонического стиха».

Автор устанавливает следующие грани в развитии белорусской литературы на народном языке: 1) с начала зарождения белорусской литературы на рубеже ХVIII и ХIХ ст.ст. до 1863 г., когда, в связи с подавлением польского восстания, появилось запрещение писать на народном белорусском языке, и 2) с конца 80-х годов до начала ХХ ст. Двадцать промежуточных лет были годами замирания. Третий, последний, период доходит до нашего времени. Основательный и местами весьма подробный обзор произведений этих периодов дает ясное представление о таившемся национальном гении белорусов, о его живых и ярких художественных элементах. Это прежде всего литература, не порвавшая связи с первообразами народной мысли и чувства. Литература, сказочно выросшая на протяжении 20—30 последних лет и сразу ставшая на свою национальную почву. Литература, уже преодолевшая свой местный, в значительной степени этнографический колорит и выходящая на путь разработки тем общечеловеческого значения. Автор справедливо ставит в связь вопрос о дальнейших судьбах белорусской литературы с вопросами государственной самостоятельности и племенного единства. И его прогноз предрешает не только культурные, но и политические условия дальнейшего национального развития Белоруссии и потому выходит за пределы исторического обзора. Он касается больного вопроса об отношениях Польши к белорусской народности, еще не собравшейся в границах своего политического единства. В предрешениях этого рода Е. Ф. Карский подкрепляет себя авторитетом Герцена: «Народность, как знамя, как боевой крик, только тогда окружается ореолом, когда народ борется за независимость, когда свергает иноземное иго. Оттого-то национальные чувства со всеми их преувеличениями исполнены поэзии…» Пусть это будет так, хотя в современной политической обстановке намечаются пути иного решения темных и болезненных вопросов европейской международной жизни. Но читатель понимает, что в данном случае полонизаторская деятельность польского правительства является еще меньшим злом для литературного развития белорусов, чем та политическая организация, которая ставит под сомнение самый принцип свободы культурного развития современной Белоруссии. Если это сомнение напрашивается само собой при чтении последних глав книги Е. Ф. Карского, то это делается помимо его мысли и воли. Избегая всяких пророческих путей, не будем предрешать вопроса о том, какой язык явится языком белорусской науки. В этом отношении мы побоимся следовать прогнозу и проф. И. А. Бодуэна-де-Куртене и самого Е. Ф. Карского. Для нас важно, чтобы на поприще славянской науки вступила и белорусская наука. Новые достижения не ограничатся областью мысли и знанія, а повлекут за собою углубление и расширение словесной изобретательности. Будем признательны автору за его богатый фактическим материалом труд и за его пристальное внимание к творцам новой белорусской литературы. В этом последнем отношении сведения, собранные им для освещения белорусских писателей, особенно этого последнего времени, отличаются исключительной ценностью. Они составляют основу и главное достоинство книги; не менее убедительны и характеристики, и критические соображения автора.

Книга помечена 1922 годом. Белорусская литература развивается интенсивно, вырастают и писатели, и книги. Мы не сомневаемся, что автор продолжает свою работу и в том или другом виде готовит дополнение, потребность в котором уже настоятельно ощущается2.

 

² В том же 1922 г. вышла книга: «Праф. Н. А. Янчук. Нарысы па гісторыі беларускае літаратуры. Старадаўны пэрыад. Пад рэдакцыяй Ул. Дзяржынскага. (Курс прачытаны ў Маскоўскім Унівэрсытэце). Беларускае коопэрацыйна-выдавецкае таварыства “Адраджэньне”. Менск, 1922». Появляются и другие труды историко-литературного характера, но они, большею частью, относятся к позднейшему времени.

 

 

***

 

— Вазьнясенскі, А. Н. Поэмы Янкі Купалы (сюжэтная пабудова і стыль). Менск, 1927.

— Узьнесянскі, А. Паэтыка М. Багдановіча. Коўна, 1926.

— Замоцін, І. І. М. Багдановіч (крытычна-біографічны нарыс). [Узвышша, 1927, № 2, 3, 5; Творы М. Багдановіча, 1928, т. 2].

 

Мы присутствуем при начальных моментах разработки белорусской литературы. Литература эта медленно, но неотступно входит в общеславянское сознание, поэтому работы, облегчающие знакомство с нею, представляют особый интерес. Не имея возможности подробно останавливаться на указанных выше работах, отметим лишь несколько присущих им общих черт. Заслуживает внимания, прежде всего, тот факт, что работы эти принадлежат перу ученых, искусивших свои научные методы на изучении русской литературы; особенно показательно в этом плане имя И. И. Замотина.

Предметом внимания исследователей послужило, в данном случае, творчество наиболее выдающихся белорусских писателей, из которых Янка Купала находится в полном расцвете своей творческой деятельности.

Я. Купала и М. Богданович — оба они сумели сочетать органическую ненадуманную и невычитанную народность с высшими достижениями художественной техники. При незнакомстве широкого славянского читателя с белорусским языком, исследования формальной стороны творчества обоих поэтов наглядно убеждают нас в том, что белорусский поэтический язык обнаружил разнообразие оттенков, богатство идеологических отражений и звуковую гибкость.

Исследуя элементы классического и романтического стиля в поэмах Янки Купалы, А. Н. Вознесенский указывает их внутреннюю связь с «байроническими поэмами» русских и польских писателей. Совершенно естественно было ожидать, что родственная связь с Пушкиным и его школой окажется, в данном случае, особенно сильной. Из польских писателей автор называет Мальчевского, Гащинского, Словацкого, Залесского.

Если Янка Купала обязан этим писателям богатством своих стилистических приемов, то мотивы и настроения его поэм принадлежат новейшему времени. По сравнению с другими белорусскими поэтами, празднующими торжество своего возрождения, творчество Купалы еще носит на себе следы угнетения и общей социальной неправды.

Ценной стороной работы А. Н. Вознесенского является наблюдение над стилем Купалы и основанные на них характеристики отдельных художественных приемов.

Эта работа, старательная и вдумчивая, невольно внушает впечатление, что в лице Янки Купалы славянский мир приобрел одного из замечательнейших поэтов, творчество которого заслуживает изучения со стороны не одних лишь белорусских исследователей.

В книге, посвященной Богдановичу, А. Н. Вознесенский рассматривает основные мотивы этого тоже замечательного поэта. Его творчество отличается большим тематическим разнообразием — его характеризуют мотивы социальные и мир лирических ощущений. И в этой работе проф. Вознесенского особенно ценной стороной является детальный разбор изобразительных средств и художественных приемов М. Богдановича.

Большое значение для изучения Максима Богдановича имеет также работа проф. И. И. Замотина «М. А. Багдановіч» (крытычна-біографічны нарыс), появившаяся в журнале «Узвышша»3 (Возвышенность).

 

³ Журнал объединяет собою группу писателей, выделившихся из Всебелорусского объединения поэтов («Маладняк»). Группу журнала характеризует чисто литературный уклон.

 

В красивом и живом изложении, столь характерном для автора известных его трудов на русском языке, проходіт перед читателем обстоятельная картина детства и юности поэта, его образования, литературные влияния и деятельности, которой Богданович сблизил белорусскую поэзию с новейшими течениями европейского символизма.

Богданович рос и учился вдали от Белоруссии, владел несколькими языками; руководимый в своем образовании отцом-педагогом, он читал величайшие произведения мировой литературы. Но в жилах его текла белорусская, крестьянская кровь, и его неудержимо влекло к белорусскому языку и литературе. Сказался, как он сам заметил однажды, «своеобразный атавизм». Поэт овладел белорусской речью, будучи уже взрослым человеком, — тем любопытнее этот процесс творческого возвращения на родину для человека, которому было бы естественнее и проще писать по-русски. Напомним, что творческая деятельность Богдановича оборвалась его безвременной смертью в 1917 г.

Отмечая эти работы, мы хотели бы подчеркнуть еще раз, что изучение белорусской литературы и создание книжно-литературного языка становится на научную почву. Особенное значение имеет для нас то обстоятельство, что в этой, пока еще начальной стадии изучения, видное участие принимают русские ученые. Помимо создающейся таким образом духовной связи, это как бы подчеркивает обязанность для русских ученых ближе присмотреться к явлениям широко и ярко развивающейся белорусской литературы.

 

 

***

Максим Богданович

 

Трэба з сталі каваць, гартаваць

                                          гібкі верш,

Абрабіць яго трэба з цярпеннем.

Як ударыш па ім, — ён як звон

                                           зазвініць,

Брызнуць іскры з халодных каменняў.

 

Богданович

 

І

Некрасов когда-то сказал:

 

Не рыдай так безумно над ним:

Хорошо умереть молодым.

 

Возрождающаяся Белоруссия этого не скажет. Ей особенно дороги молодые силы, и когда она теряет кого-нибудь во цвете лет и надежд, ей становится особенно горько и обидно. Так рано умер один из ее талантливейших поэтов Максим Богданович — всего в каких-нибудь 25 лет… Злая чахотка унесла его 25 мая 1917 года — на заре новой жизни и своей страны, и своего творчества. Сын этнографа, Адама Богдановича, воспитанник Ярославского Демидовского Лицея, он сочетал в себе тонкое поэтическое чутье с широкой начитанностью в русской и иностранной литературах. Судьба готовила ему завидное поприще одного из первых интеллигентов — будителей молодой Белоруссии, который мог подняться на ступень современной европейской мысли и новейших достижений в искусстве.

То, что Богданович оставил своим соотечественникам, невелико по количеству, но качественно и высоко и знаменательно. В его книжечке4 ярко отразилось стремление ввести белорусскую речь в область последних достижений поэтической техники.

 

⁴ М. Багдановіч, Вянок, Вільня, 1913.

 

Среди белорусских поэтов ХХ века он достиг высшей виртуозности формы. Последняя легко поддается настроению, послушно следует за всеми его колебаниями и капризами. Настроение Богдановича в большинстве случаев исходит из глубочайшего эстетизма. Поэтическое поприще открылось перед ним в пору высшего расцвета русского символизма, и в своем стремлении петь красоту по преимуществу он долго был влюбленным и преданным учеником наших символистов. Через них просочилось в его душу нежное очарование Верлена и Анри де Ренье, вероятно,  в прочем, знакомых ему и в подлинниках. «Les chansons grites», серые песенки Верлена, видимо, произвели сильнейшее впечатление на Богдановича — они сообщили его поэзии воздушную легкость очертаний в картинах природы, наполненных нежным романтизмом грусти и неудовлетворенного стремления. Они отвлекали его мысль от суровой действительности, растворяли ее в зыбкой облачности лазурной мечты. Они подсказали, наконец, нежные и томные созвучия, возбуждающие возвышенную печаль о недостижимом и вечном.

Но мотивы французского раннего символизма не исчерпывают содержания поэзии Богдановича. Прекрасное, беспредметное, исключительно эстетическое — только достигнутая высшая ступень в технической работе Богдановича над белорусским словом. Это слово, старое, как славянская кровь в морщинах современного человечества, старое и мудрое, еще так молодо, так наивно, так доверчиво ко всем соблазнам европейской словесной культуры. Богданович увлек это слово по крутизнам зеленеющих гор и сверкающих водопадов на высоту созерцаний чистых, озаренных нетленным сиянием красоты. Но в душе его жила и другая стихия — красота и грусть, и любовь и страдание родной Белоруссии. Он не пожелал остаться на парнасских высотах прекрасного, но и холодного эстетизма. Белоруссия поманила его к себе тихой задумчивостью своей природы, тихой затаенностью вековой скорби, тихой жалобой материнской ласки над непонятой печалью детей. Песни Богдановича, посвященные белорусским мотивам, не схождение с парнасских высот, не отказ от них, но попытка достичь гармонии, попытка расширить и углубить владевшую поэтом гамму настроений. Не все удавалось, однако, примирить и согласовать в общем тоне. Песни о городе Брюсова не укладывались, не уживались с поэтическими эмблемами белорусского пейзажа, нив и долин. Холодно звучат и мотивы о горе и страданьях человечества. Живее краски, теплее звуки там, где поэт ощущает под своими ногами родную белорусскую почву.

 

Даўно ўжо целам я хварэю,

І хвор душой, —

І толькі на цябе надзея,

Край родны мой!

У родным краю ёсць крыніца

Жывой вады.

Там толькі я змагу пазбыцца

Сваёй нуды.

Калі ж у ім умру-загіну, —

Не жалюсь я!

Не будзеш цяжкая ты сыну

Свайму, зямля.

Там хоць у гліне, хоць у брудзе,

Там, пад зямлёй,

Найдуць мае слабыя грудзі

Сабе спакой.

 

Он узнал Белоруссию поздно. Узнал сначала из книг, из сборников песен и сказок. Приехал уже сложившимся поэтом, зачарованным всеми образами, какие творила красота в мотивах общечеловеческой любви и жажды жизни. Но соприкоснувшись с Белоруссией, он ощутил под ногами почву, встретившую ласково его поэтическую музу. Белорусское слово прежде всего ласково, приветливо. Ласкова и в народной белорусской поэзии природа — все эти невысокие горы, не бескрайние долины, неглубокие реки. Но в зелени лесов, но в лугах цветущих, на просторе нив отрадно было затеряться певцу, у которого в душе жажда поэзии и глубокая дума о жизни. И неслучайно, конечно, Богданович, застенчиво прикоснувшийся к символизму в его наиболее ясных очертаниях, окончательно вывел свой стих на путь прозрачной, отчетливой мысли, точного, трезвого слова. Мистические тени и таинственные намеки раннего символизма не шли к духовному складу народного белорусского слова, где все было доверчиво, ясно и просто.

Мысль о судьбе Белоруссии неизбежно возникает в его уме, и в горячем желании расцвета он сливается с общим настроением современной белорусской поэзии. Характерен его сонет, где он сочетает два столь далекие мира:

 

Паміж пяскоў Егіпецкай зямлі,

Над хвалямі сінеючага Ніла,

Ўжо колькі тысяч год стаіць магіла:

Ў гаршчку насення жменю там знайшлі.

Хоць зернейкі засохшымі былі,

Усё ж такі жыццёвая іх сіла

Збудзілася і буйна ўскаласіла

Парой вясенняй збожжа на раллі.

 

Вось сімвал твой, забыты краю родны!

Зварушаны нарэшце дух народны,

Я верую, бясплодна не засне,

А ўперад рынецца, маўляў крыніца,

Каторая магутна, гучна мкне,

Здалеўшы з глебы на прастор прабіцца.

 

ІІ

Не забудем, что мы говорим о Белоруссии, о языке и литературе, еще только начинающей сознательный период своего европейски-культурного развития…

Поэты появились в ней раньше, чем из чужих указок пришла к ним эстетическая теория. Она, несомненно, создается, но создается на образцах, уже выработанных первыми мастерами родного художественного слова. Не то важно, какие мотивы и ритмы заимствовал Богданович от поэтов предреволюционной эпохи и к какой школе станут относить того или другого поэта. Важнее, что такой поэт, как Богданович, которого нельзя причислить ни к какой определенной школе, сумел сочетать свое высокоартистическое настроение с образами еще безъискуственной, еще полевой и лесной поэзии. Пусть в видимой простоте и кристальной чистоте его стиха сказались следы различных влияний. Пусть в них мелькают под час рядом З. Гиппиус и Бальмонт, легкие намеки на Фета, Апухтина, даже А. Толстого. Все они ушли в технику, мастерство и средство, а на поверхности, как на спокойной глади реки, отразилась родная дума о жизни. Богданович был именно из числа тех поэтов, для которых свое родное и народное слово и своя страна служили источником тепла и ласки. Навстречу им открывалось его горящее, любящее сердце и направляло слово к тихой задушевности, к чарующей красоте полевых цветов и солнечной лесной дремы. В этой дреме развертывается лесная сказка:

 

Чуеш гул? — Гэта сумны, маркотны лясун

Пачынае няголасна граць:

Пад рукамі яго, навяваючы сум,

Быццам тысячы крэпка нацягнутых струн,

Тонкаствольныя сосны звіняць.

 

Ці казаць, ад чаго пацямнела рака,

Зашамрэлі мацней каласы

І аб чым шэпча ім галасок вецярка,

Што зіяе-дрыжыць на лісцёх лазняка:

Кроплі слёз ці халоднай расы?

 

<…> Архаически, много раз запечатленный образ летописца вызывает настроение спокойной, отстоявшейся мысли, бестрепетно проносящейся над человеческими судьбами. Поэт изображает, впрочем, не летописца прошлых времен в типе бессмертного Пимена. Он представляет себя этим летописцем. Ему хотелось бы беспристрастно рассказать о том, чем жила и волновалась его родная страна:

 

Хай тыя ведаюць, што з’явяцца па нас,

Ўсю праўду пра жыццё у наш і пройшлы час,

Пра войтаў, лаўнікоў, і райцаў, і паспольства,

Пра розных каралёў і бітвы, і пасольства,

Што тут чынілася ў даўнія гады,

Што думалі, чаго жадалі мы тады,

За што змагаліся, як баранілі веру, —

Хай зведаюць усе патомкі праз паперу!

 

Родственно по духу и стихотворение «Перапісчык». Ровными, красивыми строками покрывается бумага. Буквы одна другой стройнее и четче. Многоцветные заставки с любовью и вдохновением украшают высокие мысли, возрождаемые искусной рукой. И не властны над подвижником «красивого труда» соблазны летнего, солнечного дня, заглядывающего в окно.

Но поэты — лирики, не делаются, обыкновенно, ни летописцами, ни прилежными повторителями чужих мыслей. Они сами живут в соблазнах звуков, цветов и красок и сами служат соблазнами для других, лишенных дара слагать новые песни. Сфера Богдановича — сфера именно песни и, пожалуй, своеобразного аккомпанемента тем словам и мыслям, какие развернула перед ним белорусская народная лирика. Отсюда, быть может, и рождается впечатление, что Богданович во многих пьесах и поет, и аккомпанирует сам себе — так его песни богаты мелодией и ритмическим разнообразием. Слышится подчас два мотива, два согласных тона: один навеян белорусской стихией, другой варьирует, ритмически оттеняет, укладывает в виртуозные формы общечеловеческой гармонии.

 

Парой ён спыніцца, каб лепей завастрыць

Пяро гусінае, і гляне: светла сонца

Стаўпамі падае праз вузкае аконца,

І круціцца у іх прыгожы, лёгкі пыл;

Як сіняваты дым нявідзімых кадзіл,

Рой хмарачак плыве; шырокімі кругамі

У небе ластаўкі шыбаюць над крыжамі,

Як жар гарашчымі, а тут, каля акна,

Малінаўка пяе, і стукае жаўна.

І зноў ён схіліцца, застаўку зноў выводзіць

Няяркім серабром; нячутна дзень праходзіць;

Ўжо хутка будзе ноч, і першая гвязда

Благаславіць канец прыгожага труда.

 

Такова в самых общих чертах поэзия Богдановича. В ней много нераскрытого, много того, чему следовало бы посвятить больше внимания — особенно в тех разветвлениях его творческой мысли, где влияние народной лирики сказалось с наибольшей силой. Но из сказанного, думается нам, достаточно, чтобы прийти к выводу, что поэт такой чуткости, силы и гибкости поэтического настроения представляет собой явление глубоко знаменательное не только для возрождающейся Белоруссии, но и для всего культурного славянского мира.

 

Первая публикация с рукописи. Подготовка текстов Миколы Труса.