Карвачаутх
Канхаялал был на несколько лет старше коллег по офису, но женился позже всех. Несмотря на все просьбы, хозяин не смог ему дать отгул на свадьбу больше чем на неделю. Когда же он вернулся на работу, близкие друзья задавали ему стандартные вопросы, какие обычно задают в подобных случаях, и давали те же советы, что опытные люди обычно дают молодоженам.
Хемрадж считал Канхаялала умным человеком. Он поучал: «Жену, конечно, нужно любить, но портить ее своей любовью или превозносить ее совсем неправильно. Если женщина выходит из-под контроля, мужчина на всю жизнь превращается в подкаблучника. Удовлетворяй ее прихоти, но держи в узде. Бить жену, конечно, нельзя, но нельзя и допускать, чтобы женщина совсем не боялась мужа. Бить не бей, но порычать — это уж обязательно. Две ее просьбы можешь выполнить, но на третий раз откажи, пусть не думает, что может получить все что хочет. Ее должно волновать, что тебе нравится, что не нравится. Не дай бог в таком положении оказаться, как наш хозяин. Я как-то раз прямо обалдел, как увидел, как он в торговый центр собирается и у жены деньги просит. А жена ему: «В этом месяце ковер подождет, в следующем купим». А он, прямо как мокрый котенок, говорит: «Ну ладно…». Так что мужик должен деньги всегда держать при себе. А хозяин же мужик»!
Во время свадьбы Канхая, звезды сложились так, что семья девушки была совершенно не готова к церемонии видаи, выходных дней было мало, поэтому разговоры о церемонии ее переезда в дом мужа решили отложить на потом. С одной стороны, это было даже хорошо. Хемрадж успел просветить его:
«Ты только не давай жене понять, что не можешь без нее обходиться. Не унижайся, имей собственное мнение, понял? Женщины что кошки. Как себя с ними поставишь с первого дня, так дальше и пойдет. Не зря говорят: кошку в первый день ударишь, потом дороги не найдет. Ты, говоришь, образованный, так тебе еще больше бдительность нужно сохранять. Образованные люди так характер и проявляют».
Канхая самоотверженно сохранял эти наставления Хемраджа. Он рассуждал: «Если мне придется питаться в отелях да на рынках или готовить самому, зачем тогда вообще жениться?» Поэтому он забрал Ладжо в Дели. В Дели самая большая проблема — жилье. Работающий на вокзале председатель района, где жил Канхая, предоставил ему в своем квартале недорогую комнату с кухней. Так вполне благополучно прошел год с четвертью.
* * *
Ладжо окончила восемь классов в Алигархе. Она интересовалась многими вещами. Ее отец и старший брат были людьми старомодными. «Ничего, — думала она, — выйду замуж, попрошу понравившееся у Канхаи». Ладжо умела просить так, что Канхая не мог ей отказать, но с тем расчетом, чтобы она не слишком распускалась. Два раза он потакал ей, но на третий отказывал. Ладжо надувала губки и думала: «Если откажет, я обижусь, но все равно уговорю». Но вместо согласия Канхая только ругался. А раз-два даже ударил. И когда вместо ожидаемого согласия она получала пощечину, сердце ее разрывалось, и она плакала в одиночку. Потом решив про себя:
«Что поделаешь раз уж такая судьба», — она смирилась с таким положением.
* * *
Вначале Канхая поднял руку будучи сильно зол. А когда это случилось, он начал осознавать свою власть и силу. А что может пьянить больше, чем ощущение собственной власти и собственной силы? В таком властном хмелю цари завоевывали страны, феодалы покупали деревни, а купцы — фабрики и банки. Этот хмель не имеет границ. И рука Канхая поднималась уже по привычке, не дожидаясь, пока он придет в состояние гнева.
Ладжо очень страдала от побоев, но гораздо больше от унижения. Когда такое происходило, она по нескольку дней бывала в депрессии. Делала всю домашнюю работу, отвечала, если ее спрашивали, пусть и неохотно, но выполняла все просьбы Канхая, но про себя думала, что лучше бы ей умереть. Потом время успокаивало боль. Жизнь продолжалась, снова пробивалось желание радости и смеха, и Ладжо потихоньку начинала радоваться. Она думала: «Он же мой муж. Какой бы он ни был, он для меня все. Буду жить так, как хочет он». А натиск Канхая еще больше возрастал над таким всесторонним подчинением жены. И чем больше равнодушия и самодурства он проявлял по отношению к Ладжо, тем больше получал понимания и любви.
* * *
В конце месяца Куар соседки стали заговаривать о карвачаутхе. Рассказывали друг дружке, что им прислали в горшках из родительского дома. В первый год такой горшок Ладжо привез брат. В этом году она ждала его снова. Те, у кого родственники жены жили далеко, получали от них деньги. Канхая тоже просил прислать деньги на адрес своей конторы. Вернувшись с работы, он сказал: «Твой братец на карвачаутх две рупии прислал».
Услыхав про деньги, Ладжо успокоилась. Она подумала, что брат живет слишком далеко и не сможет приехать. Когда Канхая уходил на работу она, склонив голову к плечу, враждебным тоном напомнила: «А ты мне что на сарги принесешь?»
Так Ладжо напомнила ему об обычно необходимых для сарги вещах. Ладжо хвасталась соседкам, что тоже потребовала сарги. Какая индийская женщина не соблюдает карвачаутх, чтобы и в следующем рождении встретить своего мужа? Даже очень образованные женщины, которые не соблюдают никакие другие посты, этот пост блюдут обязательно.
Так получилось, что Канхая обедал с друзьями и, попав под их влияние, потратил целых три с четвертью рупии. Он не смог принести то, что просила Ладжо. Когда же он пришел с пустыми руками, Ладжо вся закипела. Научившись терпеть обиды, она перестала злиться, но в тот вечер совсем сникла. Не сказав ни слова, она лишь утерла слезы и занялась кухонными делами.
За ужином, увидев, что Ладжо сидит совсем грустная и ничего не говорит, Канхая, то ли для того, чтобы показать, что он признает свою вину, то ли чтобы ее успокоить, взял да сильно ее отругал.
Душу Ладжо с новой силой пронзила боль. «Я ради него пощусь, — думала она, — а он такой черствый со мной. Я соблюдаю пост, чтобы в следующей жизни снова выйти замуж за «этого», а он меня терпеть не может». От обиды и унижения она расплакалась и, не съев ни кусочка, ушла спать. Вопреки обыкновению с самого утра у соседей начали греметь посудой. Ладжо вспомнила, Шанти рассказывала, что ее благоверный принес ей на сарги пирожные. Жена начальника телеграфа хвасталась, что от своего получила творожные сладости. Ладжо думала: «Вот этих мужчин волнует, что их жены ради них постятся, а моего это совершенно не волнует».
Ладжо была так расстроена, что на сарги ничего не ела. Но даже не съев сарги, как ты не будешь поститься ради мужа! С утра, по традиции, слушая вместе с соседками историю о соблюдавшей карвачаутх царице и о соблюдавшей карвачаутх царской наложнице, она старалась дать празднику второй шанс. Перед тем как Канхая ушел на работу, она накормила его завтраком. Канхая, видя ее понурое лицо, снова принялся отчитывать: «Ты знаешь, что если не будешь есть, то заболеешь?» У Ладжо снова слезы подступили к горлу. Когда Канхая ушел, она еще долго сидела одна и плакала.
«Какая несправедливость! Я ради него пощусь, а он еще и сердится! Чтобы во всех следующих жизнях снова быть с ним — ради этого я голодаю? Ничего не скажешь, большое счастье… а в следующей жизни он, наверное, еще больше мне счастья даст… И эту-то жизнь выносить тяжело. Я в этой жизни умереть хочу от страданий и сама же готовлю себе такие же страдания в следующей».
Ладжо со вчерашнего обеда ничего не ела. Из-за голода у нее урчало в животе, а тут еще и такое бессердечное поведение мужа. Из жизни в жизнь. И сколько таких жизней ей еще придется терпеть? От таких мыслей Ладжо все больше и больше унывала. У нее разболелась голова, и она, обвязав ее, прилегла на кровать. В день карвачаутхна в кровати обычно не лежат и не сидят, и она, немного поколебавшись, примостилась у стены прямо на полу. Ладжо услыхала голоса соседок. Они пришли за ней. В честь праздни-
ка все женщины были рады поголодать. В этот день не полагалось шить, вышивать или вязать, нельзя было даже притрагиваться к ниткам, иголкам или пряже. Работы не было, поэтому женщины готовились к посиделкам за картами или другими азартными играми. На такие посиделки и пришли они звать Ладжо. Из-за страшной головной боли и плохого настроения Ладжо не смогла пойти. Сославшись на боль во всем теле, она отделалась от них. «Они все сегодня хорошенько поели сарги, — думала она,— а я тут умираю». Потом от такой невеселой жизни в голову женщины снова стали приходить мысли о смерти. Она представила, что вот умрет в день карвачаутх от того, что постится, и от такой благочестивой смерти в следующей жизни уж точно снова получит своего мужа.
Мысли Ладжо бешено понеслись: «Умру, а что ему? Подумаешь, снова женится. Новая жена тоже будет соблюдать карвачаутх, а в следующей жизни он на нас обеих женится. И будем мы с ней сводными женами». Мысль о смерти показалась ей еще худшим выходом. Потом само собой пришло решение: «Нет-нет, сначала ведь он на мне женится, а уж как я умру, то на другой». От мысли о таком печальном исходе голодания она сильно разволновалась, а голод усугублял положение. «И зачем я сама порчу собственную следующую жизнь?» — думала она. Несмотря на то, что она была измучена голодом, есть не хотелось, но мысли о возможных последствиях поста взметнули в ее душе злость. Она поднялась.
В судке лежали пара лепешек, которые остались от завтрака, что она готовила для Канхая. Ладжо встала и, дабы спастись от ужасных последствий поста, съев черствую лепешку и выпив стакан воды, снова прилегла. Ей было очень тоскливо. Моментами приходила мысль: «Это я все-таки правильно сделала. Начто мне портить собственную следующую жизнь?» С такими мыслями она задремала.
Ладжо услыхала стук в дверь и заметила тень в просвете. «Из конторы вернулся», — поняла женщина. Она открыла дверь и молча отошла в сторонку. Канхая сердито посмотрел на нее: «Значит, злость еще не прошла! Да тут без тряпки не обойтись!»
И без того раненое сердце Ладжо кольнул новый укол, и страдание превратилось в гнев. Ничего не ответив, она снова нашла поддержку у стены, присев прямо на пол.
Канхая рассвирепел. «Вот упрямая! Ну, я тебя приведу в чувство!» — закричал он и, схватив Ладжо, повалил ее на пол и с полной силой залепил одну за другой две затрещины. Задыхаясь, он пнул ее ногой: «Будешь еще характер показывать? А ну встань прямо!»
Терпение Ладжо тоже кончалось. Когда он силой пытался ее поднять, женщина не сдвинулась с места. Приготовившись к новым ударам она в сердцах закричала: «Давай, бей, бей! Убей совсем! Избавься от меня! Может, хоть сегодня убьешь! Я тебе никто, что ради тебя постилась, и чтоб умирать в каждом рождении! Давай, бей! Убей меня!»
Нога Канхая, уже занесенная для удара, остановилась. Рука Ладжо освободилась из его руки. Он остолбенел. Готовые было сорваться с языка ругательства так на языке и застыли. Ему показалось, что животное, которое он бил, по ошибке принимая за собаку, дало понять своим грозным рыком, что оно совсем не собака, но тигр. Ругать и бить Ладжо было сильным заблуждением. Какое-то время он стоял в оцепенении, потом сел на кровать и погрузился в свои мысли. Ладжо сидела на полу и плакала. Канхая не мог набраться смелости посмотреть на нее. Он встал с кровати и вышел прочь.
Проплакав целый час, Ладжо, наконец, поднялась с пола. Как бы там ни было, а Канхая нужно было накормить. С большой неохотой она приготовила ужин. Но муж все еще не вернулся. Она прикрыла еду и, заперев двери, снова легла на пол. Она думала: «И что это за жизнь такая! Неужели для того, чтобы все это терпеть, нужно было родиться? Что я такого сделала, чтобы так страдать?»
Послышался звук открывающейся двери. Она утерла заплаканное лицо краем сари. Канхая вошел и взглянул на нее. Не говоря ничего, он тоже присел на циновку, расстеленную на полу у стены.
Чтобы Канхая вот так молчал — это было что-то новенькое, но Ладжо, все еще злая, молча ушла на кухню. Она расстелила циновку, поставила еду и приборы и стояла, набирая для него воду в железный горшок для умывания. Когда через пять минут Канхая не пришел, довелось его позвать:
«Еда готова!»
Канхая вымыл руки под краном и вошел, вытирая их. Ладжо все еще набирала воду. Канхая съел две лепешки и встал. Ладжо начала подкладывать еще. «Больше не надо», — сказал он и как обычно, ничего не добавив, пошел мыть руки к крану.
Ладжо скрепя сердце села есть сама и тут поняла, что тыква с овощами сильно пересолена. В расстроенных чувствах она, должно быть, добавила соль и специй два раза. Женщина смутилась: «А ведь он ничего не сказал. Это он-то, который кричал даже если было совсем чуточку недосолено».
Ладжо не стала больше есть. Просто так прополоскав рот и вымыв руки, пошла стелить постель, решив, что кухней займется позже. Зайдя в комнату, она увидала, что Канхая уже сам стелет постель. Такого Ладжо не видела ни разу с тех пор, как впервые вошла в этот дом.
Ладжо смущенно проговорила: «Я уже пришла, оставь, я сама», — и взяла из рук мужа покрывало. Она принялась его складывать, а Канхая помогал ей с другой стороны. Потом он обратился к Ладжо: «Ты ничего не ела. Тыква пересолена. Да и вчера вечером и утром сегодня ты не ела ничего. Постой, я тебе молока принесу».
Канхая никогда еще не проявлял такой заботы по отношению к Ладжо. Относясь к ней, как к вещи, он даже не считал это нужным. И вот сегодня он говорил с ней так, словно жена вдруг стала человеком, о котором нужно заботиться. Ладжо немного смутилась, но ей это и нравилось тоже.
С того вечера поведение Канхая заметно смягчилось, он не допускал даже просто сердитый тон, не говоря уже о брани, будто боялся вызвать гнев или неудовольствие Ладжо. Увидев, что она недоделала какую-нибудь домашнюю работу, он тут же принимался делать ее сам. Когда она подхватила малярию, не давал ей подходить к кухне, даже посуду мыл сам. Несколько дней Ладжо чувствовала смущение. А потом любовь к мужу стала еще сильнее. Она старалась освободить его от домашних хлопот, говоря всякий раз: «Не мужское это занятие!»
Их жизнь сильно изменилась. Когда Ладжо звала его обедать, он отзывался: «Ты сначала все приготовь, потом вместе поедим». Раньше, принеся какой-нибудь журнал или книгу, он молча читал один. Теперь же слушал, как читает она, или сам читал для нее вслух, иногда спрашивая: «Ты там не засыпаешь?»
Незаметно пролетел год. Снова наступил карвачаутх. По неизвестным причинам денежный перевод от брата Ладжо не пришел. В первый день праздника, когда Канхая уходил на работу, Ладжо смущенно сказала: «Брат, наверное, забыл деньги выслать». Канхая утешительным тоном сказал: «Ну и что с того? Да он наверняка выслал. Просто почта перегружена. Сегодня придут, а нет, так через пару дней точно. На почте сейчас по пятнадцать дней переводы пересылают. Ты постом особо не увлекайся, а то еще заболеешь. Да, если что принести нужно, скажи, я принесу. А все эти посты, что от них толку? Все это обман сплошной».
«Как это! Нет, я обязательно буду поститься! Брат не прислал ничего, это ерунда. Дело не в посылках, а в посте», — забеспокоилась Ладжо.
Вернувшись вечером, Канхая принес небольшой узелок. Он положил его в руку Ладжо и сказал: «Вот, возьми. Пирожные принести принес, но всякими там постами заниматься нечего». Ладжо улыбнулась и положила узелок в шкаф.
На следующий день Ладжо в обычное время приготовила завтрак и из кухни позвала Канхая: «Иди есть, уже все готово». Зайдя на кухню, он увидел, что она накрыла только для одного человека. «А ты?» — он посмотрел на нее. «Так у меня же пост! Да я уж с утра сарги поела. Ты спал еще», — сказала она мягко. «Ах так! Ну тогда и у меня тоже пост!» — сказал Канхая, просто вставая из-за стола. Ладжо, схватив мужа за руку, остановила его: «Да ты что, с ума сошел! Где это видано, чтоб мужчина карвачаутх соблюдал?! Нет! Нет! Как это так?» Канхая не принял ее доводов: «Если я тебе нужен в следующем рождении, то разве ты мне не нужна? Или тогда и ты сегодня не постись!»
Ладжо, с испугом поглядев на мужа, признала поражение. Он, так ничего и не съев, ушел в контору, а она не могла унять гордость, переполнявшую ее сердце.
Право на страдание
Одежда делит людей на классы. Часто именно одежда определяет права человека и его место в обществе. Она открывает для нас многие запертые двери, но порой возникают обстоятельства, когда мы, опустившись, желаем понять чувства низших классов. И тогда именно одежда становится серьезным препятствием. Как воздушные потоки не дают оторвавшемуся воздушному змею упасть на землю, так, в определенных обстоятельствах, и наша одежда не позволяет нам опуститься.
На базаре по краю дороги, разложив для продажи дыни в корзины и просто на землю, расположились люди. Рядом с дынями сидела и плакала пожилая женщина. Дыни лежали на продажу, но кому охота было подходить к ним? Торговка дынями, закрыв лицо краем одежды и спрятав голову в колени, плакала, громко всхлипывая.
Сидевшие рядом на своих скамейках торговцы и проходившие по базару люди с презрением ее обсуждали. При виде этой плачущей женщины душу мою пронзила боль, но каким образом мог я узнать, отчего она плачет? Моя одежда стала преградой к тому, чтобы я мог сесть рядом с ней на дороге.
Один мужчина, презрительно сплюнув, сказал: «Что за времена! Не успел парнишка умереть, а она уже торговать начала!»
Другой господин, поглаживая бороду, говорил: «Эх, уж как Аллах решит, такое благословение и посылает!»
Еще один стоявший тут же мужчина сказал, ковыряя в ухе спичкой:
«Да таким людям-то что? Они же за кусок хлеба на все готовы. Для них же что ребенок, что муж, что вера — все кусок хлеба».
Сидевший тут же хозяин бакалейной лавки сказал: «Э, братец, им-то может и не быть никакой разницы, жив человек или умер, но нужно же уважать веру других. После смерти ребенка бывает тринадцать дней сутаки, а она пришла на базар и продает свои дыни! По базару тысячи людей ходят. Откуда им знать, что в ее доме сутака? А что если они купят да съедят ее дыню? Как же тогда сохранится их вера?! Какая несправедливость!»
Расспросив в соседних лавках, я узнал, что у нее был сын двадцати трех лет, дома остались невестка и внуки.
Парень зарабатывал на пропитание для семьи тем, что выращивал овощи на полутора бигхах земли недалеко от города. Иногда он приносил на базар корзины с дынями и сам торговал ими, иногда это делала его мать. Позавчера на рассвете он выбирал в лозе спелые дыни, и его нога угодила в насыпь на меже, где как раз отдыхала, свернувшись в прохладе, змея. Змея тут же его укусила.
Мать парнишки, вне себя от горя, позвала знахаря. Он прочел заклинания, совершил пуджу змеиному божеству Нагу. За пуджу полагается платить. И вся мука и зерно, что были в доме, пошли в счет оплаты. Мать, невестка и дети рыдали, не отходя от Бхагаваны, но «божественный», однажды замолчав, не сказал больше ни слова. От змеиного яда все его тело почернело.
Человек живой может иногда быть нагим, но нельзя же нагим отправить в последний путь покойного. Для него, конечно, нужно купить новую одежду, даже если его матери придется для этого продать свои браслеты.
Бхагавана отправился в мир иной. Все, что было в доме, ушло на церемонию прощания. Отца не стало, но что с того детям? Не успев утром проснуться, они захныкали, прося есть. Бабушка дала им поесть дыни, но что она могла дать невестке? Та слегла, и все ее тело горело в лихорадке, как раскаленная сковородка. Теперь, когда не стало сына, кто поддержит старуху парой монет?
Плача и то и дело вытирая глаза, она сложила в корзины дыни и пошла на базар. Что еще ей оставалось?
Старуха нашла в себе силы продавать дыни, но все время всхлипывала, пряча заплаканное лицо.
Та, чей сын только вчера отправился в мир иной, сегодня уже продает дыни. Ах, каменное сердце!
Чтобы представить, что чувствует эта женщина, потерявшая сына, я стал размышлять о своей соседке, которая также потеряла сына в прошлом году.
Эта достойная женщина полтора месяца не вставала с постели после смерти сына. С горя от разлуки с ним она впадала в беспамятство через каждые пятнадцать минут, и тогда слезы, льющиеся из ее глаз, не могли остановиться. У ее постели постоянно сидели по два врача, меняя на ее лбу холодный компресс. Весь город сочувствовал этой женщине, оставшейся без сына.
Когда ум теряет путь к мышлению, в смятении ускоряются шаги. В таком состоянии, высоко подняв голову, расталкивая прохожих, ушел оттуда я. Все думал о том, что в горе и в переживании несчастья тоже должна быть тактичность, и о том, что… на страдание тоже есть право.
Перевод с хинди Алеси МАКОВСКОЙ.