Андрей Федоренко. Созерцатель и демиург

Мы привыкли, что писатели по направлениям и стилям делятся на традиционалистов, новаторов, постмодернистов... Прикрепляя ярлыки, литературоведы надеются, что делают доброе дело — помогают нам ориентироваться в океане текстов. На самом же деле получается наоборот: пользы от этого мало не только читателям, но и самим литераторам, некоторые из которых уже не могут вырваться за пределы штампа.

Наиболее выигрышная позиция у того, кто без хайпа и самопиара в соцсетях спокойно делает свое дело, не участвуя ни в премиальных звягах, ни в идеологических играх. Отмежевываясь от каких-либо аналогий и влияний, он получает возможность отстояться созерцать, переосмысливать и записывать проявления жизни.

Каждое новое произведение Андрея Федоренко — это событие. Причем в первую очередь для почитателей выверенного, безупречного стиля. Не являясь профессиональным филологом, писатель уверенно дает фору языковедческой профессуре в плане чистоты текста, богатства лексики, оправданности каждого употребленного слова, точности и меткости описаний.

Своим новым романом «Жэтон на метро», недавно увидевшим свет в издательстве «Мастацкая літаратура», Андрей Федоренко в очередной раз напомнил, что в современной белорусской прозе его пока никто не способен превзойти. На этот раз он предложил читательскому вниманию произведение, в котором соединились самые разные течения — от литературного детектива до социально-психологической прозы. Внешне линейная структура романа, где неспешно обрисовываются характеры, обстоятельства, интерьеры, как и большинство из написанного Федоренко, — на самом деле тонкая, продуманная многоходовка, изощренная интеллектуальная игра. Закачанный фирменным авторским стилем, читатель и не подозревает, что традиционный, почти короткевичевский задел произведения (вечер, писатель, кофе, сигарета, тревожный звонок) — часть виртуозной инверсионной композиции, когда развязка скрывается в начале за многочисленными зашифрованными спойлерами. На протяжении развития фабулы амплитуда читательских склонностей и симпатий будет колебаться между переплетенными судьбами, а главная интрига — кто убийца и было ли вообще преступление — обострится до крайней степени. И даже последние страницы романа оставят обильно потребленный для воображения, заставляя всерьез задуматься: кто же он такой, поэт Виктор Рак — сам рассказчик? Придуманный персонаж? Аlter ego автора? А неиспользованный раритетный жетон на метро — что это? Стратегический отправный пункт рассказа? Или обратная сторона медали, упущенный шанс, что даже через десятилетие не дает покоя главному герою?

Несмотря на то, что каждому участнику этой истории, якобы в шахматной партии, наделена отдельная роль, ни один из них не выглядит схематично, все-живые люди из плоти и крови. Описывая внешность персонажей, автор метко отражает их внутреннее состояние. Например, Виктор Рак: «...подстриженная голова с короткой челкой, лицо ... довольно симпатичное, если бы не глаза: выпученные, как у рака, всегда пораженные, а теперь еще и встревоженные»; Самусенко: «...нос огурцом, как у пожилого армянина, оттянутые вниз глаза-сливы, седые редкие волосы, мох на ушах, веснушка на лице…»; Литов: «невысокий крепыш, примерно одного с Раком века... резвый и упругий — казалось, если постучать сверху по лысинке, он начнет отскакивать от пола как мячик»; Осовец: «...крепкий, высокого роста, подтянутый... спокойный, без эмоций, лицо, ровный, бубнящий, без интонаций, голос ... как у ужа, не моргали глаза»…

Типажи, выхваченные писателем из бурного течения современности, чрезвычайно разнообразны, во многом противоречивы. Конфликты между ними носят глубинный, мировоззренческий характер, заставляя задуматься над национальной идентичностью, языковой проблемой, ролью Творца в обществе, многочисленными морально-этическими вопросами. На примере одержимого белорусчиной иностранца Литова, собирающего культурные ценности и даже пытающегося написать историческую монографию, мы видим распространенный современный тип хамелеона, для которого мимикрия стала способом существования, приобретая вычурные формы. Правда, линия Литова выглядит незавершенной, его история не истолкована в полной мере, а мотивации не вполне оправданы. Также и образ Лю, столь повзрослевшей инкарнации нимфетки Лолиты: неизвестно ради чего автор намекает на паранормальные способности девушки, но тему не развивает. Конечно, это можно и не считать нестыковкой, учитывая определенную рекурсию произведения, закольцованность сюжета в самом себе, что опять же объединяет его с еще одним, менее известным романом Набокова «Настоящая жизнь Себастьяна Найта», где неоднозначный финал также заставляет усомниться: а существовал ли вообще рассказчик на самом деле либо мы имеем дело с хитромудрой мистификацией? А если искать аналогии непосредственно в образцах детективной литературы, то прежде всего вспоминается знаменитый роман Агаты Кристи «Убийство Роджера Экрайда», где Пуаро выясняет, что преступник, вопреки всем канонам детективной литературы, не кто иной, как... сам рассказчик.

Образ устаревшего эксцентричного ученые Самусенко при всей гротескности также вызывает противоречивые чувства. С одной стороны, это трагикомический персонаж, затворник, потерявший сына, а после и жену. Но ведь он-пожалуй едва ли не единственный из участников этой истории, который по-своему преодолел внутренний кризис и живет в собственной, отчасти упорядоченной системе ценностей, хотя и не лишенной скепсиса окрестностей и влияния конспирологических теорий, а на каждый вопрос имеет особый и исчерпывающий ответ: «...помогли!»

Через условно детективную фабулу автор раскрывает ряд кризисов общества. Это — творческая нереализованность, невостребованность отечественной интеллигенции, ее жизнь «вне реальности», в своеобразной внутренней эмиграции. Также — проблема поверхностного, прагматичного отношения к культурному наследию, даже более деструктивного, чем обычная некомпетентность. Литов цинично вынашивает мечту сделать в своем бункере музей фальшивых артефактов: «якобы стихи и поэмы Мицкевича на белорусском языке... якобы фривольные новеллы Скорины... повесть Иоанна Борщевского, написанная белорусской кириллицей... крест Евфросинии из меди и с фальшивыми камнями, поддельные слуцкие пояса, куча ненастоящих щербатых талеров и берестяных грамот-шифровок». Он лелеет мысль,что «...подделки скорее привлекут к себе настоящее». Поэтому перед нами — своего рода предостережение от чрезмерного увлечения симулякрами и всяческого перекраивания истории на свой лад.

Что же хотел сказать Андрей Федоренко своим романом? Какой основной месседж должен был быть донесен до читателя? Каждый отыщет собственный ответ на этот вопрос, а мы дадим слово самому автору-демиургу, который напоследок произносит: «Пиша, развлекаясь, играя сам с собой в шахматы, он (Виктор Рак. — Я. Л.) научился оживлять людей, мог по первому желанию отправлять их в небытие и так же возвращать обратно. Это было так ново, интересно, необычно, захватывающе — власть творца над своими героями! Более того — что-то подсказывало ему, что это и есть единственная в мире настоящая власть, хотя бы потому, что она самодостаточна, ей ничего не угрожает: ни выборы, ни референдумы, ни путчи с революциями…»

Пожалуй, ради того, чтобы переживать этот ни с чем не сравнимый опыт, писатели и создают собственные миры.

 Янка ЛАЙКОВ