Пионеры-мученики. Как в Борисове нашли белорусского Павлика Морозова

От редакции. Меняются времена, меняются оценки событий и лиц... Но что-то должно оставаться незыблемым-принципы гуманизма, общечеловеческие ценности. Историк «беспристрастен», он имеет дело с фактами. Даже если они кому-то не нравятся, кажутся слишком жесткими, двинутся стереотипы. Известный исследователь Александр Гужаловский продолжает раскрывать для читателей «Звязды» тайны белорусского прошлого.

Одним из центральных понятий советской идеологии сталинских времен был «новый человек» — физически и умственно развитое лицо, придерживающееся принципов коллективизма, добровольно подчиняющее собственные интересы общественным, а также готовое пожертвовать себя и своих кровных во имя идеи построения бесклассового общества. Наиболее важными возрастными категориями в этом смысле были дети и подростки, другими словами, ученики школ в возрасте от 7 до 17 лет. В их коллективном сознании пропаганда активно создавала светлый образ Сталина.

За день до расстрела Зиновьева, Каменева и еще 14-ти обвиняемых по первому московскому процессу газета «Пионер Беларуси» напечатала обращение пионеров форпоста № 1 при жакте № 14 г. Минска к Военной коллегии Верховного суда СССР. Фаня Иодес, Хиля Винер, Сема Подостровец, Заля Кузьминский и Сролик Эльтерман просили,«...чтобы к этим подлым негодяям привели высшую меру наказания. Мы хотим и будем жить, учиться и расти под руководством нашего дорогого, любимого товарища Сталина». Одновременно с осуждением «подлых бандитов, которые посягнули на убийство нашего дорогого сердца страны — И. В. Сталина», воспитатели учили детей благодарить «работников НКВД, которые пристально следят и охраняют любимых вождей всего трудового человечества». Второй московский процесс, прошедший в январе 1937 года, также сопровождался проведением «минут ненависти» в детских коллективах. После напечатания в газетах, в том числе в «Пионере Беларуси», смертного приговора группе высокопоставленных партфункционеров, школьник с Красного Берега Жлобинского района Мордас возмущенно удивлялся: «Подумать только: они хотели убить нашего любимого Иосифа Виссарионовича Сталина, который дал нам счастливую жизнь... Бандиты, шпионы получили по заслугам. Этому я очень рад». Все повторилось в марте 1938 года во время третьего Московского процесса.

«Спи, доченька моя Валя...»

Для воздействия на детское сознание использовались такие эмоционально насыщенные средства, как стихотворное Слово и музыка. Место центрального образа пропаганды в этих жанрах прочно занял Сталин. Так, в 1934 году у белорусских пионеров появилась собственная песня под названием «Пионерская-первомайская» совместного производства поэта Петруся Бровки и композитора Иванова. В течение следующих двух десятилетий на сотнях торжеств тысячи детей с энтузиазмом запевали ее припев: «Крылатых самалётаў над горадам кругі, / На маўзалей выходзіць наш Сталін дарагі. / Яму зямля саветаў, рабочыя сусвета / І мы свой піонерскі шлём салют». В следующем году появилась «Пионерская песня», написанная Сергеем Граховским, также взволновавшая вождя: «Мы ўмеем спяваць і смяяцца, / Мы ніколі не ведаем слёз. / Дзецям розных рэспублік і нацый / Сталін даў найшчаслівейшы лёс».

В разгар Большого террора в печати появилось поэтическое обращение бровки к своему сыну. Стихотворение явно не относилось к поэтическим открытиям, тем не менее оно интересно символической передачей поэтам собственных родительских функций вождю. Некоторые строки обращения поэта к сыну звучат как прощальные, якобы составленные в ожидании ареста, который в 1937 году мог состояться в любую минуту:

Сягоння зноў узняты свет,

Грыміць комуны марш.

Мой сын, ты чуеш, у Маскве

Гаворыць бацька наш.

Не спі, маленькі, мой герой,

Шчаслівы у жыцці,

Заўсёды будзе ён з табой...

Расці, мой сын, расці.

Ты сонца яснае пазнаў,

Ты будзеш з ім ісці,

Ён нас усіх узгадаваў...

Расці, мой сын, расці!

Если Бровка именем диктатора будил своего сына, то Эдди Огнецвет подобным образом убаюкивала белорусских младенцев в стилизованных под народные стихах:

Спі, дачушка мая Валя,

І равеснік твой Віталій,

Вас жа любіць мудры Сталін.

Хачу, каб вы падрасталі,

Перад вамі шчасця далі,

Вас жа любіць мудры Сталін.

«Мы радуемся что свободны, но грустим что голодны»

Значительного количества детей и подростков сталинского поколения пришлось столкнуться с проблемой несоответствия окружающей действительности картине мира, которую навязывала сверху сильная пропагандистская машина. Личный жизненный опыт, который противоречил идеологическим установкам, приводил к удивлению, просветлению, разочарованию и даже неосознанному протесту. Тратя огромные средства на коммунистическое воспитание детей, сталинский режим часто не был в состоянии удовлетворить в полном объеме их базовые требования.

В 1932 году корреспондент журнала «Работніца і калгасніца Беларусі» писал о воспитанниках еврейского пионердома имени Сталина, которые в отсутствии воды «ночью бегали на улицу и глотали снег». В оперативном донесении ОГПУ, поступившем в ЦК КП (б)б в 1934 году, сообщалось о негативных настроениях рабочих минских предприятий, вызванных плохим обеспечением харчами. Одним из недовольных был ударник Гришин, дети которого, по его словам, «полегли от голода». В том же донесении вспоминался тракторист Демидчик, который на производственном совещании заявил: «Я хочу работать, только дайте хлеба на иждивенцев, ведь из 600 грамм хлеба, которые я получаю, я ничего не ем — отдаю детям, и все же один мой ребенок заболел от недоедания». В годы третьей пятилетки, в «стране, где победил социализм», белорусские дети уже напрямую обращались к Сталину за буханкой хлеба. 29 января 1940 года сестры Мусницкие из деревни Синкиняты Воложинского района писали вождю: «Дорогой наш отец Сталин! Мы дети Беларуси пишем к тебе письмо. Благодарим Тебя и Красную Армию за освобождение нас из под панского гнета. Мы радуемся что свободны, но грустим, что голодны. Сейчас у нас негде купить хлеба. У нас хлеб дорогой, один пуд ржи стоит 25 рублей, а на 25 рублей наш отец работает 5 дней».

Наряду со значительными количественными показателями, достигнутыми на протяжении 1930-х годов в области школьного образования, имелись недостатки, связанные с качеством учебного процесса и полученных знаний. На качественные показатели плохо влияли, прежде всего, форсированные темпы развития школьной сети, а также политизация содержания образовательной и воспитательной работы. В своем отчетном докладе на ХVІ съезде КП(б)Б, сделанном 11 июня 1937 года, Шарангович сообщил, что в 1934/35 учебном году в школах БССР было оставлено на второй год 66 тыс. учеников, в 1935/36 году их количество выросло до 110 тыс. В 1936/37 учебном году в школах республики не хватало более 1,5 тыс. учителей. У лиц, работавших в школах БССР, образовательный уровень вынуждал желать лучшего. Так, 62 % учителей 1-4-х классов не имели среднего образования, а из общего числа учителей 5-10-х классов только 25 % имели высшее образование. По официальным данным Наркомата здравоохранения, в 1938 году около 80 % больных сыпным тифом в БССР составляли дети, а вшивость среди школьников в зависимости от местности доходила до 60 и даже 70 %.

Эти отрицательные явления вызвали беспокойство у партийного руководства республики. Но все недостатки, которые существовали в системе народного образования, списывали на исполнителей. Очень опасной была должность народного комиссара просвещения БССР. После самоубийства Всеволода Игнатовского и отправки на строительство Беломорско-Балтийского канала Балицкого, жертвами большого террора 1937-1938 годов стали наркомы образования Платун (1929-1933), Чернушевич (1933-1936), Дьяков (1936-1937), Воронченко (1937) и Пивоваров (1937-1938). Министр просвещения БССР Саевич (1947-1951), прежде чем оказаться в 1951 году в «американке», также неоднократно становился объектом публичной критики.

«Они синие, дрожат от холода, жмутся по углам»

В полной мере пришлось познать обратную сторону жизни сталинского общества беспризорникам. Коллективизация, неотъемлемой частью которой было принудительное выселение раскулаченных крестьян, вызвала в начале 1930-х годов резкое увеличение в БССР количества беспризорных детей. Ситуацию еще усугубили миграции в республику детей с охваченных голодом Украины и южных районов РСФСР в 1932-1933 годах. Основными занятиями беспризорников были воровство, попрошайничество, наркомания, проституция. Сложившуюся ситуацию в республике зафиксировало постановление бюро ЦК КП(б)Б от 27 апреля 1934 года. «Об устранении детской беспризорности», где с характерной для того времени безапелляционностью был определен конкретный срок сплошной ликвидации беспризорности — 15 мая 1934 года.

В апреле 1935 года, спустя год после принятия упомянутого постановления, председатель Центральной детской комиссии при ЦИК БССР Червяков в докладной, адресованной в ЦК КП(б)Б, констатировал, что она в большинстве пунктов не выполнена. Так, не были построены реформаториум для несовершеннолетних в Червене, специальное фабрично-заводское училище в Витебске, а также рабочая колония при Главном управлении милиции. Характеризуя обстановку в белорусских детских домах, Всебелорусский староста писал о расхищении имущества, «голых, грязных, вшивых, голодных» воспитанниках, а также случаи педофилии. Несмотря на то, что в течение 1934 года через приемники в городах БССР было пропущено более 7 тыс. человек. (из них 1 082 в Минске) беспризорных и безнадзорных детей, по данным Червякова, на улицах белорусских городов оставалось более 1,5 тыс. обеих категорий. Около 70 % от 7 тыс. беспризорников, пропущенных через приемники, составляли прибывшие из деревенских местностей БССР, УССР и РСФСР дети раскулаченных, а также высланных или умерших единоличников. Не прекращался также поток беглых из детских учреждений как результат плохого с ними обращения.

Неотъемлемой частью сталинской культуры детства была дискриминация детей с умственными отклонениями. Об этом свидетельствует следующий фрагмент из отчета комиссии Наркомата здравоохранения, которая 24-25 октября 1938 года обследовала детское отделение Могилевской психиатрической больницы: «Помещение влажное, мрачное, не отапливается. Большинство детей босые, полу- или совсем голые. Они синие, дрожат от холода, жмутся по углам. Выглядят неряшливо и все вместе напоминают загнанных зверей. По словам администрации, имеется всего 44 больных. Имбецилы, идиоты и все остальные держатся вместе, и конечно, совместное сожительство нагоняет ужас на всех и деградирует детский коллектив в целом. Никакой работы — ни медицинской, ни санитарной, ни воспитательной в этом отделении почему-то не ведется. Врача в нем не имеется, работу ведет старшая сестра, и при необходимости лечебной помощи туда заходит дежурный фельдшер».

Не пожалеть собственного отца ради построения светлого «завтра»

Любовь, преданность коллективному отцу, по замыслу сталинских воспитателей-пропагандистов, сочетались с жестокими, беспощадными отношениями к родным родителям в случае их «социально вредных» поведения. В 1930 году на Всебелорусском конкурсе детской книги была премирована повесть Алеся Якимовича «Победа». Ее главный и безусловно положительный герой — подросток Степка сообщал председателю колхоза о вредительской деятельности своего отца. Сюжет этого первого белорусского литературного произведения, который открыто призывал детей к доносительству на собственных родителей, имел относительно счастливый финал. Получив 5 лет условного заключения, подкулачник-отец вступил в колхоз.

С течением времени сюжетные линии произведений белорусской литературы, посвященных образам детей-доносчиков, приобретали более зловещий характер. Например, главный герой написанной в 1934 году Александровичем поэмы «Счастливая дорога» — сын кулака Гришка — сообщает органам не только об отце, но также о старшей сестре, которая попыталась сбежать от коллективизации в Польшу. В результате Гришку передали в интернат, а его арестованные отец и сестра пропали в недрах ГУЛАГа. Похожая печальная судьба постигла героя драмы Эдуарда Самуйленка «Гибель волка» — лесника Богдана Харкевича, которого публично разоблачила как «диверсанта и классового врага» дочь-студентка.

После убийства в сентябре 1932 года Павлика Морозова начал формироваться и получил широкое развитие культ пионера-мученика, который не пожалел собственного отца ради построения светлого «завтра». О «мужественном поступке» Павлика школьникам рассказывали на уроках. О нем сочиняли поэмы, писали песни и даже оперы. После предложения Максима Горького о возведении Павлику Морозову памятника в Москве пионерская организация БССР сразу начала сбор средств на его постройку. Первые на это дело перечислили четыре рубля пионеры Оршанской базы «Металлист». Кампания сбора средств на памятник продолжалась в Советской Беларуси также в следующем году под девизом «Будем как Павлик». Именем последнего была названа «улица» в пионерлагере Бобруйского деревообрабатывающего комбината.

Одновременно белорусская пионерская печать сообщал о других пионерах-мучениках, которые, вдохновившись «подвигом» П. Морозова, доносили в НКВД о противозаконных действиях родственников. Сообщения вроде «смертью Павлика Морозова на Кавказе погиб Гриша Окопов», «в Красноярском крае в деревне Шира забит Гена Щукин» провоцировали белорусских детей на аналогичные поступки. Белорусский литератор Алесь Рылько рассказывал Янке Брылю, что в 1930-х годах «...начитавшись и наслушавшись о подвиге Павлика Морозова, начал следить за своим отцом. Колхозный конюх, отец приносил иногда карман овса, из которого, растолкнув его в ступе, мать варила какую-то похлебку. И вот однажды, придя из школы, малыш сел писать на отца заявление. — Думал, думал, — вспоминал он потом, в пятидесятых, — а потом как стало мне страшно, как расплакался я за столом!..»

Отличник и сын сапожника

Найти своего Павлика Морозова пропагандисты КП(б)Б сумели только в 1937 году. Им стал 14-летний ученик 2-й борисовской русской школы, пионер, отличник и сын сапожника Меер Меркинд.

По воспоминаниям тогдашнего оперативного уполномоченного уголовного розыска Старо-Борисова Брыжевского, в 1936 году он завербовал Мейера с помощью другого школьника, который добровольно помогал милиции. Присущее подростку обостренное чувство справедливости, нетерпимости к лицемерию и фальши было благодатной почвой для внедрения мифа о «всеобщем счастье». В результате разговора о «перевоспитании преступников, что является одним из важнейших условий построения социалистического общества» парень дал согласие доносить на своего отца. Меркинда-старшего Борисовская милиция давно подозревала в изготовлении и продаже обуви из контрабандной кожи и, соответственно, в связях с контрабандистами. По правилам настоящего детектива, Мейер следил за отцом, подслушивал его разговоры, тайно встречался с агентами уголовного розыска для передачи информации и, самое главное, нашел в доме вещественные доказательства преступления — тайники с контрабандными шкурами.

В своих воспоминаниях Брыжевский пишет, что понимал смертельную опасность, которой подвергал своего малолетнего тайного агента, так как в случае какой-то ошибки контрабандисты его бы не пожалели. Поэтому в обмен на письменное заявление о незаконной деятельности отца Меркинду со стороны борисовской милиции были даны гарантии конфиденциальности и обещание не привлекать в качестве свидетеля обвинения во время судебного процесса. Однако вскоре после ареста вместе с группой контрабандистов Меркинда-старшего, события начали разворачиваться по другому сценарию. Высоко оценив пропагандистский потенциал этого уголовного дела и появление, наконец, белорусского Павлика Морозова (пусть даже и не убитого врагами), партийное руководство республики решило сделать процесс открытым и широко освещать его в печати.

11 мая 1937 года в переполненном зале Дома крестьянина Борисовский суд начал слушание дела по обвинению бригадира сапожной артели «Красный воин» Меркинда в краже скуртоваров, изготовлении из них обуви и продаже по спекулятивным ценам. К тому времени партийные пропагандисты уже предложили суду другую версию событий, героизировавшую действия юного пионера. Так, корреспондент газеты «Звязда», освещавший этот процесс, сообщал из переполненного зала суда: «Мейер Меркинд еще в 1936 году заявил милиции о преступлении отца, но милиция никаких мер не принимала. В начале 1937 года Пионер Меркинд пришел к уполномоченному угрозыску и, рассказав подробно о преступлениях его отца, он добавил: — если и на этот раз будете молчать, я обличу и вас перед главным руководством милиции». Мейера обязали выступать на суде в качестве свидетеля против своего отца. По словам корреспондента «Звязды», благодаря его выступлению, суду удалось обнаружить новых преступников.

Процесс Борисовских контрабандистов-спекулянтов широко освещался в белорусской печати. В каждом репортаже особое давление делалось на «героический поступок» борисовского подростка, за который он получил путевку на отдых в пионерском лагере «Артек». «Пионер Беларуси» напрямую назвал парня, ставшего жертвой советской пропагандистской машины, «белорусским Павликом Морозовым».

Тем не менее уголовно-пропагандистская операция под названием «белорусский Павлик Морозов» имела печальный финал. Меркинд-старший получил длительный срок заключения, его судьба теряется в ГУЛАГе. Мейера вскоре после возвращения из «Артека» передали на воспитание в Витебский детский дом. В последний предвоенный год он поступил учиться в Минский пединститут. По воспоминаниям Борисовского краеведа Розенблюма, в августе 1941 года Мейер Меркинд погиб на фронте. Но сообщить об этом было некому, так как в его документах в графах «отец» и «мать» стояли прочерки.

Александр Гужаловский, доктор исторических наук