Писательница Мария Войтешонок родилась в ссылке на Алтае, выращивает космеи и слушает рэперов

...Адчыняюцца дзверы

Ў хаце,

Трэба сказаць

Гаспадыні,

Па што я

Прыйшла.

Па дарагія ўспаміны,

Быццам еду

З сёстрамі

З млына

на конях

Напудраваўшыся вальцам,

І кветка ў валасах.

«Асадніцкія дзеўкі»...

Звучат — льются заклинанием строки стихотворения из сборника Марии Войтешонок «Альбом для цёткі Марылі». Объемистый том, в котором проза, стихи, упоминания, мудрость, ностальгия, красота, много смыслов и подтекстов.

Вот собралось упомянуть, что у Марии Антоновны 80-летний юбилей — и тоже подтекст... Ведь она сама могла не знать об этой дате.

---

«Осадницкая девка», дочь польского осадника, она родилась на далеком Алтае, в Змеиногорске, куда в 1940-м сослали семью. Мать, белорусская крестьянка, во время высылки была беременна. Поэтому Мария и не знала ни своего точного дня рождения, ни даже года. Записали возраст после, приблизительно... И только недавно Мария Войтешонок узнала из документов, что родилась 1 декабря 1940 года.

Первое ее жилище — землянка, в которой вынуждены были ютиться вместе с козами. Отец там, в ссылке, быстро завел другую семью. А «осадницким девкам» пришлось выживать…

Но нет, и это неправильное слово. Мария всегда жила — так, как другим не дано, как не умеют. Там, где другие бы сломались, очерствели душой, она проходила с цветком в волосах, с умением видеть красоту, прощать и сочувствовать…

Мария написала десятки книг — прозы, публицистики, поэзии, работала в журналах «Беларусь» и «Неман», в «Сельской газете». И всегда воспринималось для меня в окружении цветов... И в дивном саду, который растит на даче... И в доме, элегантном пестрении картин, букетов, камней и ракушек... И в ее стихах — цветы, цветы... Лилия в разгромленном бурей саду, наперстянка на погребальном холме, таинственная алтайская бруннера, фиолетовые ясные колокольчики, поздние дикие георгины, белые ландыши…

Сегодня Мария живет за городом, возле своего сада. У нее серьезные проблемы со зрением — свои мысли она надиктовывает, и с помощью историка Оксаны Йоркиной они попадают на специальную страницу в Фейсбуке «На прызбе ў Сілічах», где каждый может встретиться с Марией, услышать ее.

И этот наш разговор — будто путь через ее Сад.

МАРЬИН КОРЕНЬ

— Помнишь свою первую встречу с цветами?

— Да... На Алтае... Помню сопки, горы... Я не осознавала, что мы были сосланы, что был голод, что было очень холодно. Потому что у меня была свобода. Я ходила сама по сопкам, никто меня не ждал: ни старшая сестра, ни мама. Отец уже с нами не жил. И самое дорогое лицо, первое, которое вспоминаю, — лицо природы. Нам разрешили переехать в город, в Змеиногорск, после реабилитации, там уже жили в подвале. А когда в землянке, взрослые меня оставляли совсем маленькую и шли работать на рудник. Первое воспоминание: пришла весна, потолок землянки стал протекать, на полу стояла лужа. И вдруг вижу, что кусок глины, который упал с потолка, начал двигаться — это была лягушка... Самое интересное — не вспоминаю ощущения голода. Я же могла пользоваться всем, что у меня под ногами: листья, трава... Не было предчувствия беды. Казалось, вот оно, жизнь, таким и должно быть. Жук, живущий где-то в земле, наверное, не переживает, не унывает, не считает себя несчастным, что у него такое окружение. Выходишь из подвала и видишь такой красивый мир... Так вот, помню, как я нашла ползучий пион — марьин корень. И это было такое событие, что этот цветок мне встретился. Она не пышная, но лепестки большие, яркий цвет, пурпурный. Я почувствовала уникальность цветка и себя тоже. Кто-то меня выделил наконец! По сей день помню склон той сопки…

— Сколько лет тебе было?

— Ну, может, пять. По сей день ищу — на ярмарках, Комаровке минской — тот марьин корень. Покупаю семена, мне что-то приносят, но это не тот марьин корень дикий... Похожий, но он уже пышный, кем-то скорректирован... В те годы на все глаза мои был тот цветок... Казалось, это не растение, а разумное существо.

КОСМЕЯ

— В твоих стихах часто упоминается космея...

— На Алтае мы жили только за то, что мама могла прясть, в подвале нашем стояла прялка, а старшая сестра Влада на прутьях вязала платки выделанные, белые, из козьего пуха. В подвале с нами жили козы. Мы с сестрой как-то относили заказ к женщине... А она говорит: «Я сейчас вам нарежу цветов». Это были космеи. Они стояли очень густо. Целая делянка... И у меня появилось живительное ощущение... Потому что нам иногда давали в дополнение к оплате какие-то продукты, вещи, а цветы никто никогда не предлагал. Это первый раз. Нам было очень важно, что в нас, худых, голодных, плохо одетых, увидели тех, кому можно подарить цветы. Может, потому, что Влада вязала очень красивые платки. И света же не было в подвале, но получалось у нее искусство... У меня есть даже несколько фотографий, где Влада в такой платок закутана, платок большой, скрывает всю фигуру.

— У тебя еще были сестры, братья?

— Влада была сослана с отцом и матерью в Змеиногорск. А младшие, Гелена, Леня, как ее называли по-домашнему, и брат Броник, умерли еще в осаде, похоронены в Поставах, на городском кладбище. А мама на Алтае умерла, и отец. Кстати, сейчас у меня роскошь... Здесь, в Силичах, длится мой Алтай, ведь козы нашего соседа идут на выгон возле моих окон... Тогда зову свою собаку: «Мальта, посмотри: козлики идут!»

БЕЛАЯ РОЗОЧКА

— Почему твой сборник называется «Альбом для цёткі Марылі»?

— После смерти матери я была в детских домах, в Змеиногорске, потом в Москве, в Залесье, потом в Ракове. Влада очень быстро умерла, сердце не выдержало. Она уже на рудниках была больна. А главное — нашла меня тетка Марыля. Я была у нее со второго по седьмой класс и из детских домов на каникулы приезжала. Она с мужем Виталиком жила в Гридьках, на Поставщине. Это родина мамы, моя родина. От Гридек, за километр, не больше, было поле отца. Изба тети и дяди маленькая, с одним окошком — строилась после войны как кладовая для овощей. Дядя и тетя тогда думали, что потом еще построят дом, но так и не разжились — из этой кладовой и ушли в другой мир. Я никогда не слышала, чтобы мои дядя и тетя говорили, что они бедные. Пол был земляной, крыша соломенная... И никто никогда не жаловался. Не бедствовали, не завидовали, ни про кого не говорили плохо. Для меня они — святое семейство. А под окном у нас росла белая розочка. И, наверное, мой дядя Виталик заметил, что у меня к этим цветам особое отношение. Он приходит домой и держит руку за спиной. И вдруг подносит мне розу... Но не белую, а розовую, тоже не садовую, а с куста. «Смотри, говорит, у Винцука какая роза есть!» И это был первый цветок, который мне подарил мужчина — мой дядя. А был он «вараўны», как у нас говорили, не любил разговаривать…

— Эта твоя фраза — «присела и думаю, не долго ли я сижу» — оттуда, от сельского уклада тети?

— Да. Я считаю, что воля и своеволие ходят, за руки взявшись. Я привыкла ценить время. Очень важно, чтобы у ребенка была своя ответственность. Мне дядя Виталик мог сказать: «Вот это сделаешь, а потом куда хочешь, туда иди». Это такая зарплата, ты зарабатываешь себе свободу. А когда твоя воля заработана, у нее совсем иной цвет. И вокруг тебя тогда все такое цветное, бурное, шикарное. Ты уже наползался по грядкам, что-то выбирал, полол... И вдруг — воля. Дети должны, как в горсти, вместе быть всю жизнь со старшими. Я поражаюсь, когда наша соседка, молодая мама, приводит свою дочь в шляпке с кружевом, и штанишки на ней точно как на довоенных праздничных открытках. А рядом же земля дышит, сельчанам ни присесть, ни встать, ни погулять... Мне в деревне днем переодеться во что-то лучшее не как. И вот смотрю я на ту молодую маму и дочку в шляпке и удивляюсь: на какую жизнь они рассчитывают? Лучше начинать с земли, подниматься от нее. Учить ребенка садить луковку, зернышко. Не сторониться той земли, не отгораживаться от нее какими-то нарядами, платьями. Нужно дышать этой землей. Тогда у ребенка будет «заземление», он «магнетизм земли» станет чувствовать. Мы еще так мало постигли того, что у нас под ногами. Только живя в деревне, можешь иметь какие-то здоровые ощущения, реакцию на происходящее.

КАТАЛЬПА

— В твоем саду есть любимые цветы?

— Я удивляюсь, когда говорят: сейчас модный вот такой цветок или вот такой... Не понимаю этого, потому что сад должен иметь историю хозяина, иллюстрировать его отношения к земле. Чтобы было единство с ним. Например, когда мы приобрели этот дом, в саду росло большое дерево катальпа, оно родом из Японии, Китая. Бывший хозяин беспокоился, будут ли на нем листья весной, предлагал спилить. Я начала дерево выхаживать... И этим летом случился большой ветер. Я посмотрела в окно и увидела, что за ночь ветер изменил катальпу. Раскидистые ветви стали иными, а само дерево развернулось лицом к тропе, по которой обычно мы ходим. К нам. И это было так неожиданно... Как будто какой человек вдруг сказал тебе что-то хорошее. И теперь идешь мимо того дерева — обязательно обращаешь внимание на него. И этим летом оно цвело... Ярусами, большими белыми цветами... Есть у меня еще цветок, которая родом из Алтая, саранка. Она обязательно должна быть у меня, она для меня как родня. Это такая лилия... Ее коренья можно даже есть. Не помню, возможно, в детстве и пробовала ее.

КВЕЦЕНЬ БУЛЬБЫ І САКУРЫ

Жанчыны

Майго племя

Не ходзяць глядзець

На сакуру

На вішню

Ў ружовым.

Яны перапытваюць

Адна ў адной,

Ці зацвіла ў гародзе

Бульба.

Дробная кветка без паху,

Не маючы прыгажосці,

Толькі сваім з'яўленнем

Вабіць увагу,

Абяцае

Ружовую завязь паспешкі.

— Это стихотворение из твоего сборника, в котором якобы противопоставляются деревенский прагматизм и романтика тех, кто смотрит на цветение вишни... С одной стороны, ты исповедуешь привязку к земле, с другой — противостоишь излишней заземленности... Вот мой муж, из деревни происхождением, неохотно дарит мне букеты... Однажды признался, что не любит «трупы цветов».

— Мы с ним в этом совпадаем. Недавно просила друзей только розы мне не покупать, потому что они умирают на второй-третий день, и я не хочу, чтобы они умирали на моих глазах.

— Но ведь когда ты была учительницей, тебе дарили цветы?

— Почему-то не помню. Наверное, не было в той деревне такого обычая. Это Пружанщина, деревня Борок. Тогда еще училась заочно в университете. Я снимала комнату у бабушки. Никто не мог взять постояльца, только она согласилась. У нее были день и ночь открыты двери, как в норе. Я готовила на примусе, у меня была маленькая комната... В Гридьках росло много цветов, обязательно огородчики возле дома как привет тем, кто идет и едет по тракту. Женщины весной постоянно обменивались семенами, корнями. А на Пружанщине я этого не видела. Зато там Беловежская пуща рядом.

— Всегда удивлялась твоему умению видеть красоту в деталях, как умеют японские поэты. В своем блоге ты рассказала эпизод, как тебе в детском доме дали на завтрак яичко и какой это был праздник.

— Дядя Виталик был пастырем, пастухом. К нему приходили рано зимой, договаривались и из других деревень, ведь он был очень хороший пастырь, никогда корову или теленка не потерял. Весной он находил гнезда уток, все яйца никогда не забирал — лишь несколько, чтобы принести домой. И когда я приезжала из детского дома к тетке, она собирала для меня яйца... А в Ракове, в детском доме, когда мне давали яйцо, на какой-то момент мне казалось, что я снова в тетином доме с одним окошком — месте, где лучше себя чувствовала. В яйце все так сконцентрировано, такая сила, из него может родиться птенец, как из луковицы — цветок лилии... И его можно взять в руку... В нем тайна. Понимаешь, если ты обезличен, у вас общие кровати, двадцать в комнате, общая одежда, одинаковая... Штаны, помню, называли «бб» — почему, не знаю... Ботинки одинаковые... И вдруг — яйцо, такое совершенство в нем... К этому привыкнуть, сколько я живу — а живу я долго, как ты знаешь, — невозможно. Если я на ужин отварю себе яйцо — это праздник. У нас на даче, в корзине, которая была в кустах сирени для декора, поселилась сойка, вывела птенцов. И у людей появились новые тропы, поменялась жизнь. Мы ходили вокруг — хоть через забор лезь, потому что сойка, когда видела, что приближаешься, так стрекотала... Будто она имеет ружье, будто она — такая защита…

— В твоей биографии был и журнал «Нёман», который празднует 75-летие...

— Да, работала там в отделе очерка, когда был редактором Анатолий Кудрявец. Помню, что работали со мной Бронислав Спрынчан, Эдик Касперович. Приходили в редакцию Михаил Стрельцов, Константин Тарасов…

— Это было в восьмидесятые?

— Не вспомню. Знаешь, наверное, мне так суждено: я всю жизнь не знала, сколько мне лет, и цифры по сей день не запоминаю, отчужденность у меня к цифрам.

— А еще ты сказала в своем блоге: «Когда ты живешь во времени, в котором живет рэпер, у тебя обязательно должно быть что-то от рэпера»...

— Мне просто очень интересно, что такое уличные танцы. Может, я в своих годах должна извиняться за то, что мне это интересно, — но мне интересно. Как они двигаются, их музыка... И до меня она доходит. Мне интересно, что пишут молодые: и Наста Кудасова, и Татьяна Скоринкина, и Георгий Бартош, и Андрей Горват, и Ольга Злотникова и многие другие. Оксана Ёркина читает мне публикации, Так как сама я уже не могу. Очень рада, что могу поделиться впечатлениями на странице «На прызбе ў Сілічах» в «Фейсбуке». И последнее: если одинокий человек не чувствует себя одиноким, это значит, что рядом с ним находится Бог. Это изречение меня очень поддерживает.

Людмила РУБЛЕВСКАЯ

Фото из личного архива Марии Войтешонок