Тема, которая никогда не станет менее болезненной... Трагедия, которую пережили жители Беларуси в годы Великой Отечественной войны... Геноцид, Холокост... Какова история ее отражения в искусстве, как осмысливают ее сегодняшние белорусские творцы? Поразмышлять об этом мы собрались в мемориальной мастерской архитектора Леонида Левина, одного из авторов мемориалов «Хатынь», «Шуневка», «Красный Берег». Мои собеседники — дочь Леонида Левина, архитектор Галина Левина, которая также создала не один проект на эту тему, ведущий научный сотрудник Национального художественного музея Надежда Усова, которая является куратором выставки «Никогда больше!», что открылась ко Дню Победы в музее. А я, писательница Людмила Рублевская, с детства слышала от моей матери, Галины Михайловны, страшные рассказы о войне, и как она, маленькая, спаслась из огненной деревни — Люти Игуменского уезда, убежала прямо из горящей сарая, куда каратели согнали жителей, как спряталась во ржи... Как на пепелище перебирала камешки, образовавшиеся от спеклого стекла... А под пеплом были кости.
Г. Левина: Так, для моего отца его монументальные проекты на тему войны были основаны на его личных переживаниях. Если говорить о белорусском искусстве, многие из художников, скульпторов, кто пережил войну, кто воевал, по-своему, очень по-разному, выражали свои воспоминания. Отец смог свои знания о трагедии Беларуси вывести даже за пределы Беларуси.
Н. Усова: Я, например, знаю художников, которые не любили вспоминать войну. И сейчас часто люди говорят, что их отец, дед не любили вспоминать о войне. Очень тяжело. И многие художники старались уйти от этой темы, потому что это пробуждало очень болезненные воспоминания. Но уйти от этого было невозможно. Например, Михаил Чепик, фронтовик, которого из-за контузии перевели работать санитаром, где он насмотрелся всякого, уходил от баталистики, кровавых сцен в потребности ветеранов, изображения памятников... А непосредственно войну не проявлял, или делал это символично. А на другом конце — Михаил Савицкий, с его циклом «Цифры на сердце», который открыто проявлял смерть, страдания, жертв, так натуралистично, что некоторые люди теряют сознание на его выставках, настолько это эмоционально воздействует.
Л. Р.: Я помню, как звучали мнения: зачем так прямолинейно, натуралистично — трупы, пытки...
Н. У.: Два таких полюса... А между ними очень много картин на военную тему. Чаще всего раскрывалась тема партизанская, что естественно для Беларуси, страны-партизанки... А вот выявление страданий людей - эта тема не слишком широко приветствовалась до появления книги Алеся Адамовича и Владимира Колесника «Я из огненной деревни». В основном военное искусство было триумфальным.
Г. Л.: В изобразительном искусстве, возможно, это и так, но рассказать о страданиях можно не только в показе факта страданий. В комплексе «Хатынь» мука показана не буквально.
Н. У.: Да, там нет изображения человека, охваченного пламенем...
Г. Л.: Хотя можно было пойти этим путем. Но здесь весь принцип творчества Леонида Левина - прочтение войны на уровне эмпатии, сочувствия, сопереживания. Отец разрушал стереотипы.
Л. Р.: Мы совсем недавно, кстати, были в Красном Берегу, где мемориал памяти детям-жертвам Великой Отечественной войны, спроектированный Леонидом Левиным на месте детского донорского концлагеря ездили всей семьей... Мемориал поразил тем, насколько он светлый... Детские рисунки, белый цвет стилизованных пустых парт, много воздуха, пронизанного солнцем... Как раз был солнечный день. Рядом — яблоневый сад... Впечатляющий контраст, когда знаешь, что на самом деле здесь происходило — у маленьких узников выкачивали кровь для немецких раненых. Там надо побывать... Увидеть игрушки, которые приносят и кладут к ногам бронзовой девочки... Разумеется и совсем маленьким, и взрослым.
Г. Л.: Картины войны, которые мой отец запомнил из своего детства, оставили ему очень много разных чувств... Именно разных. Не только страшных. И воспоминание о вкусе арбуза на день рождения, который мама ему дала. И воспоминание, как хоронили маму, когда жили беженцами в Киргизии. У отца были очень обостренные ощущения этой темы. Он не мог, скажем, поставить одну скульптуру девочки, о которой вы упоминали... Он был режиссером пространства, рассказывающего о войне. Кстати, появление мемориала Хатыни породило всплеск появления других произведений в самых разных жанрах. Писались стихи, песни, оперы... Создание архитектурного ансамбля в Хатыни — больше, чем увековечение памяти об одной карательной операции в одной белорусской деревне...
Л. Р.: Традиция увековечения памяти погибших
— общечеловеческая. Я даже использовала в одном из своих романов тот факт, что в 1918 году, после победы в Первой мировой войне, во Франции было решено возвести тридцать тысяч памятников погибшим. И возвели! По всей стране... С другой стороны, возможно, должно пройти какое-то временное расстояние, чтобы произошло художественное осмысление трагедии? Упомянуть литературу — знаменитая лейтенантская проза, со всей правдой о войне, появилась в шестидесятых... Хотя рождались подобные произведения и непосредственно во время войны. Упомянуть хотя бы рассказ Янки Мавра «За что?», о судьбе сына Михаила Лынькова, которого вместе с матерью уничтожили в концлагере... Или рассказ того же Михаила Лынькова «Васильки», об убитом фашистами мальчике Николке — писатель написал его в 1942-м, не зная еще о судьбе своей семьи.
Г. Л.: Комплекс Хатыни стал образцом, дал направление. Даже в современном монументальном искусстве... Мы, проезжая по новым объектам, видим цитирование из того мемориала, может быть, каких-то элементов, фактур...
Л. Р.: Так, появился мощнейший образ «Колокола Хатыни», который стал магистральным, и понятно уже, что он останется. Так же, как образ «огненные деревни».
Г. Л.: В 1970-х много было осмысления в графике...
Н. У.: Так, например, Василий Шарангович тогда создал целый графический цикл, посвященный Хатыни. Отличная графика. Как рассказывала его дочь Наталья, он мальчикам пережил войну и запомнил запах горелого мяса в сожженных деревнях. Который ему не давал покоя всю жизнь. Он не мог есть шашлыки, сидеть у костра... И поэтому, когда попал в мемориал «Хатынь», сделал очень сильные, очень экспрессивные вещи. Сегодня мы их выставили... Очень впечатляет. Черный, красный, белый, серый цвета... Меня поразила еще и книга Леонида Левина о Хатыни. Он, кстати, очень хороший писатель. Он описывает, как вышел к ним этот старик, выживший в Хатыни, Каминский. Рассказал все, как он помнил. И вот тот эмоциональный пыл Левин и коллеги Градов и Занкович сумели не только почувствовать сами, но и передали скульптору Селиханову...
Г. Л.: Памятники, появившиеся в первые годы после войны, — простые обелиски или коленопреклоненные солдаты, не говоря уже, что это часто были типичные проекты, для кладбища — такой была работа скульптора. А в Хатыни все иначе, скульптура становится частью среды, частью ландшафта памяти. То же самое и в мемориале в Шуневке, и в Мемориале «прорыв» в Ушачах... И в минской Яме, на месте расстрела евреев гетто.
Л. Р.: Если уж заговорили о нем... Меня приводила туда моя мама. Мне было годиков пять... Но врезалась в память на всю жизнь. Там еще ничего не упорядочили... Не помню точно, лежали ли цветы, стоял ли тот памятник, что установили в 1946-м, единственный на территории СССР памятник с еврейскими надписями, которого официально не существовало. Кажется, все-таки стоял. Небольшой такой, скромный... О том месте не говорили. Мама меня привела, рассказала, что тут случилось. Как сейчас помню... Как я стояла в этой яме, надо мной склоны, поросшие травой, казалось, и сумерки... И для меня это тоже был один великий мемориал, который навсегда врезался в мою детскую память. Мама рассказывала, как сюда сгоняли тысячи людей, включая детей. Что их здесь убили, они здесь лежат... Кстати, после мне с Виталием Скалабаном пришлось готовить материал на архивных документах, как боролись в 1970-х за создание в Яме мемориала. Как старых людей, которые туда приходили с цветами, прогоняли. И то, что сегодня историческая справедливость восстановлена, надо ценить и работать на сохранение памяти. Ведь сколько тех свидетелей осталось? Я очень благодарна своей маме, что она успела мне многое рассказать.
Г. Л.: Да, свидетелей осталось мало. А для современного поколения многие слова нужно расшифровывать. Поэтому, конечно, нужно сохранить то, что сделано, и искать новые формы, в том числе в монументальном искусстве, как рассказать о тех событиях. Но это должны делать те, у кого есть потребность. Ведь здесь не может быть конъюнктуры, не может быть маны, надуманности. Рассказ о войне должен быть только искренним.
Л. Р.: Сегодня это и есть большая опасность — что станет официозным, перестанет воздействовать на душу так, как должно. Наш внучек Костик ездил с нами в мемориал Красный Берег... Мама возила меня на кладбище в деревню Бор, где похоронили останки сожженных жителей деревни Люти. Памятник был скромный, беленый, с табличкой с фамилиями... Но мы всей семьей накануне 9 Мая сами делали бумажные цветы, приехав в деревню, ходили по плауну в лес, чтобы украсить венок... И все это под рассказы матери и бабушки о войне. Это совсем другое восприятие исторической памяти...
Н. У.: В мае во Дворце искусств действовала выставка, посвященная Великой Отечественной войне. Перед ней состоялся круглый стол, на котором мы обсуждали тему той войны в современном искусстве. И заслуженный деятель искусств Владимир Уроднич упомянул, что как только наступила перестройка и исчезли государственные заказы на военную тему, тут же эта тема перестала быть магистральной, верными ей остались только художники сообщества «Традиция» и Студия военных художников при Министерстве обороны. А сегодняшнее молодое поколение художников редко обращается к теме войны. Владимир Уроднич считает, что это неправильно, что нужно восстановить государственные заказы на произведения военной тематики.
Г. Л.: Возможно, в изобразительном искусстве и так. Но, наоборот, 1990-е в монументальном искусстве стали расцветом творческого потенциала скульпторов и архитекторов в отражении военной тематики. Упомянуть тот же Красный Берег...
Н. У.: Но ведь это государственный заказ! Скульптор не будет просто так работать.
Г. Л.: На Красный Берег не было заказа, пока не было предложения. То есть сначала появился проект... Его никто не заказывал. Так же, как и мемориал в Яме. Это была внутренняя потребность автора-архитектора и бывших узников Минского гетто. И мы сейчас с Александром Шаппо сделали проект мемориала для Вилейки — тоже по собственной инициативе. 6 мая прошла общественная диалоговая площадка по обсуждению данного проекта.
Л. Р.: А что за проект?
Г. Л.: В Вилейке несколько мест уничтожения евреев. В одном из них сожгли 130 человек. Рядом есть скверик, который город предложил для создания мемориала в память о погибших, а также в честь Праведников мира Вилейщины и Сопротивления. То есть это будет пространство памяти и жертвам, и сопротивлению, и праведности, и рассказ об истории города. Мне вообще нравится работать с локальными инициативами, а не по заказам. Когда чувствуешь, как людям на местах это необходимо. Хотя, конечно, в таких случаях финансирование — всегда больной вопрос. Сегодня, на мой взгляд, есть опасность, что рассказ о военных событиях превратится в создание «гранитных страниц». Будут таблички и доски. Это тоже хорошо и важно, но мы все-таки говорим о формировании памяти в пространстве. Особенно то важно для регионов, как мы, например, сделали в Глуске...
Н. У.: Ну так а что задумали в Вилейке?
Г. Л.: Комплекс... Квадратная скамейка, часть ее якобы сожжена. Каждый, кто придет, сможет сесть на эту скамейку и через обожженную менору посмотреть на ту баню, в которой сожгли людей. Скамейка раздумий. Будет аллея Праведников с историями спасения. Будем применять новые технологии, QR-коды...
Л. Р.: Я делала на материалах БГАМЛИ статью об истории создания книги «Я из огненной деревни..». Как авторы — Адамович, Брыль и Колесник — ездили по Беларуси и фактически получали инфаркты, выслушивая свидетелей. И когда книга вышла, не все приняли ее искренность, ее страшные подробности. Люди же рассказывали, как было — иногда расстреливали, жгли свои же, полицаи, а немцы только командовали... Иногда кто-то из немецких военных проявлял милосердие... Опять же — советский человек должен был выглядеть борцом, а не беззащитной жертвой, да еще плачущей, просящей пощады. Народ хотели видеть на постаменте.
Н. У.: То есть должен был быть памятник народа-триумфатора...
Л. Р.: Алесю Адамовичу пришлось дальше рвать сердце, защищая их концепцию.
Г. Л.: В том и сила художника, что он вытягивает те занозы, которые приносят боль... Это тоже больно, но после наступает облегчение, когда мы начинаем говорить. Вот Хатынь сделали, и отец пишет — те, кто не вернулся в свои сожженные деревни, почувствовали, что их боль, их гибель, официально признаны... Время должно родить художников — неважно, в каком виде искусства: который раскроет еще не раскрытый сюжет о войне. Таких тем, мне кажется, очень и очень много. Возможно, о них и говорят, но с точки зрения искусства они не прозвучали. Вот Хатынь — прозвучала... Красный Берег, тема детей-жертв войны прозвучала. Яма прозвучала.
Л. Р.: Народный художник Иван Якимович Миско предлагает установить памятник вдовам войны. Он неоднократно пересказывал мне концепцию: «Такой памятник необходим, он показал бы тему войны в новом ракурсе, поспособствовал бы воспитанию у молодежи исторической памяти, так как в каждом роде были женщины, потерявшие мужей, братьев, сыновей... И каждый сможет узнать в таком памятнике свою мать, бабушку, прабабушку».
Г. Л.: Очень сложная была судьба мемориализации Тростенца. Разные подходы были к мемориализации, дискуссии...
Н. У.: Осип Цадкин в 1953 году сделал скульптуру «Разрушенный Роттердам». Это просто скульптура, без организованного пространства. Призыв к небесам. Деформированное изображение человека с вырванным сердцем. И она прозвучала на весь мир. Он, наверное, первый подобным образом трактовал тему... Памятник разрушенному городу. Хотя, как нам видится, нидерландские города были совсем не так снесены, как белорусские. Надя Ходасевич-Леже, когда приезжала из Франции в послевоенную Беларусь и слышала, что ее мать во время войны жила в какой-то норе, вырытой в земле — не могла этого представить, поверить... Ведь Париж во время войны — это совсем другие условия. Там работали кафе, показывали кино... Да, была опасность. Но чтобы люди жили, как звери, зарываясь в землю, потому что все было уничтожено — Надя Леже этого не понимала. Когда видишь изображения разрушенного Минска... Больше стоит ставить памятник не разрушенному Роттердаму, а разрушенному Минску.
Л. Р.: Интересная идея... Моя мама, кстати, с бабушкой где-то в 1946-м садили деревья возле Оперного театра... И про руины я слышала. Но пока не увидела фото, не представляла.
Н. У.:В Сталинграде оставили разрушенный дом — как памятник... А в Ленинграде на одном из домов на Невском проспекте — аутентичная надпись «Эта сторона улицы при артобстреле наиболее опасна». Это гениальная идея.
Г. Л.: Остался в качестве мемориала разрушенный французский Орадур, город-мемориал.
Н. У.: Иногда нужно что-то оставить нетронутым, чтобы было яркое представление, как это выглядит — война, разрушения...
Г. Л.: Но естественным было и то, что после войны хотелось все руины снести и начать все восстанавливать. Естественное чувство человека, который потерял много и хочет продолжать жить.
Л. Р.: Надежда, а по какому принципу отбирались работы для выставки в художественном музее о геноциде?
Н. У.:По принципу ярчайшего выявления страданий народа. Это народные художники — Поплавский, Шарангович и Савицкий, и графика Рана о минском гетто.
Г. Л.: А ведь есть, наверное, художники, чьи картины о войне находятся вне контекста, раньше не выставлялись...
Н. У.: Так, Щемелев, например, уже в 1974 году нарисовал картину «Полевой трибунал. Оправдание». Эта тема никем не поднималась. Он сказал, что написал картину на основании своих воспоминаний, и не собирался ее продавать. Только в 2005 году Национальный художественный музей приобрел это уникальное произведение.
Л. Р.: Значит, будут и еще открытия... Но и необратимые потери. С каким щемящим чувством читаешь трехтомник «Скрижали памяти», где собраны произведения писателей, погибших во время войны. Сколько замечательных произведений мы потеряли...
Н. У.: Да, страдали люди, но страдала и культура. И это тоже важный аспект. Недавно я начала работать над статьей о потерях культуры в годы войны. Эти потери зафиксированы. В 1947 году всем учреждениям культуры приказали написать, что потеряно, и оценить. И у нас есть эти списки. Они огромные. Как ни странно, они не получили широкого распространения и до сих пор не проанализированы как следует. И на открытии выставки о геноциде мы задумались, что нужно указать в нашей экспозиции произведения, которые во время войны были потеряны и вернулись, хотя и «ранены»... Всего их около 500, шестая часть сбора. Так вот, я выясняю, что из 223 картин коллекции русской живописи, которая в нашем музее была в 1941 году, вернулось 26 произведений... Случайно красноармейцы нашли укрытие под Кенигсбергом.... А когда читаешь, что было вывезено, что погибло, или осталось, возможно, где-то, пошло в другие музеи... Понимаешь, как это ужасно. От коллекции довоенного белорусского искусства в 957 единиц искусства остались считанные произведения... А иконы, а слуцкие пояса... А крест Евфросинии Полоцкой!
Л. Р.: Кажется на эту тему уже столько исследований, а крест вернуть не могут...
Н. У.: Кстати, я прочитала документ, в котором директор Могилевского музея Мигулин пишет в 1939 году в ЦК, критикуя решение создать в Минске картинную галерею. Мол, зачем концентрировать там все экспонаты, обделяя регионы, а Минск же находится в нескольких километрах от границы! И предлагал все это перевезти в Могилев. Напомню, что тогда граница с Западной Беларусью, находившаяся под властью Польши, проходила возле Минска. Мигулина не послушали... Но все-таки некоторые вещи, самые интересные, в том числе Слуцкое Евангелие и крест Евфросинии Полоцкой, золотые вещи из раскопок в Помпеях отдали в Могилев. В результате во время войны здание картинной галереи по улице Карла Маркса в Минске осталось целое, но галерея была разграблена, а в Могилевский музей попала бомба. Упомянутые раритеты находились в сейфе обкома и также были вывезены... Была вывезена и наша небольшая (32 картины) коллекция западноевропейского искусства... Это были артефакты из магнатских дворцов и усадеб аристократов, которые свозились в Минск. Конечно, подвиг директора музея Елены Аладовой в том, что она на основании списков, которые были сделаны на основе каталогов выставок, воспоминаний художников, актов передачи, постаралась хотя бы тех же художников произведения приобрести и в Минск вернуть. Мы имеем сегодня замечательный музей... Но когда читаешь, что там было... Музей занимал в 1939 году 15 залов в здании бывшей Мариинской гимназии. Об этом можно книжку написать... Мы должны знать, что мы потеряли, чтобы не думали, что белорусы — какая-то нищая нация и у нас ничего не было. Здесь было все!
Г. Л.: Хочу сказать еще об одном аспекте... О необходимости бережного отношения к созданным мемориалам и памятникам. Не хочу никого обидеть, но нельзя мраморные глыбы при подъезде в Хатынь красить белой краской. Должно быть уважение к замыслу авторов. Произведения на тему войны и геноцида будут продолжать появляться, каждый автор будет искать свой подход, и это нужно уважать. Форма может быть любой, главное — не менять сути, не предавать истину.
Людмила РУБЛЕВСКАЯ
Фото Егения ПЕСЕЦКОГО
В повестке дня — утверждение концепции нацбезопасности и военной доктрины.
Финалистка проекта «Академия талантов» на ОНТ — о творчестве и жизни.
Почти тысяча двести человек соберутся, чтобы решать важнейшие вопросы развития страны.
