Вы тут

Не ищи меня там


Не ищи меня там

 

И в этой жизни мне дороже

Всех гармонических красот —

Дрожь, пробежавшая по коже,

Иль ужаса холодный пот

Иль сон, где, некогда единый,

Взрываясь, разлетаюсь я,

Как грязь, разбрызганная шиной

По чуждым сферам бытия.

Владислав Ходасевич

Бог знает, как пришла ко мне эта книжка, с каких заоблачных сфер, с какой архитектурной высотки упала на мою седую и многоповинную голову? Или, может быть, вышла снизу, из той огненной магмы, которая бушует внутри Земли уже в нескольких километрах от поверхности? Выпросталась сквозь напластования вековых отложений, сквозь подземные и земные реки и болота.

Но явно она не из нашего спокойного и размеренного цивилизованного быта, не из нашего удобного литературного обихода.


 

От «Я» к «ОН»

Возьмем одно из начальных стихотворений книги Георгия Бартоша «Ботиночки» (Минск, «Галіяфы», 2015), датированное 4 февраля 1987 года. Его название — «Стихи о Гоше». Так в нашей Беларуси, да и в России, в восьмидесятые годы вроде бы еще не писали.

 

Я ждал автобуса, бывало

Угрюмо вьюга завывала

Хотелось мне домой

 

Теперь хожу и в зной, и в стужу

Раздетый, я насквозь простужен

Под барабанный бой

 

Дом далеко, страдать напрасно

И много гадостных напраслин

На Гошу возвели

 

Но ждет его, без всяких «впрочем»

И дом, и сад, весь край мой отчий

Все крали той земли

 

Что можно сказать об этом небольшом стихотворении, пока еще ничем не отталкивающем читателя? Даже «гадостные напраслины» не вызывают неприятия. Стихотворение прочитывается как автобиография в то время молодого человека и начинающего стихотворца. Ясно, что он не женат, живет далеко от отчего дома, плохо одет и потому вечно простужен, что о нем расходится плохая молва, стало быть, что-то он такое нехорошее в глазах обывателей совершил, но «впрочем» с юмором смотрит на свое неблестящее положение, надеется на лучшее, поскольку его ждут в родных местах «все крали той земли». Правда, несколько загадочен здесь «барабанный бой». То ли он сам играет в оркестре, то ли служит в армии. Но в стихах не обязательно все должно быть понятно. Некий туманец, скрывающий даль, может быть.

Читатель вправе меня укорить: ну что это Вы, уважаемый, пересказываете стихи? Ведь сами недавно утверждали, что подлинную поэзию без потерь смыслов пересказать невозможно. Что же, выходит — это стихотворение к настоящей поэзии не относится?

А я и сам затрудняюсь в оценке этого произведения. Пересказать можно с потерями все, но при этом остаются за кадром и форма стихотворения, и его мелодия, и тончайшие оттенки мысли, и многое другое, что делает высказывание объектом сопереживания. А в данном стихотворении за гранью пересказа остается еще и добрая самоирония, когда автор утверждает: «и много гадостных напраслин на Гошу возвели».

Интересно, что первые две строфы написаны с позиции лирического героя, его «я». А следующие две — уже отстраненно, как бы глядя на себя со стороны. «Я» меняется на «он». Автобиография переходит в биографию, написанную кем-то другим. Значит, поэт не совсем доверяет своему личному отношению к жизни.

В том же 1987 году высказался он более непримиримо к своему лирическому прототипу.

 

Ненавистная буква

Лезет во всякое предложение

Расталкивает

И обижает

Другие

Слова

Невыносимое «Я»

 

Автора можно понять, ведь зачастую через эту последнюю букву алфавита, и русского, и белорусского, в творческого человека проникают себялюбие, гордыня и даже чванство перед теми, кто стихов не только не пишет, но даже и не читает. И в то же время, куда ни ткнись, а без «я» в поэзии, а порой и в прозе, никак не обойтись. Только через «я» можно выразить достоверность того, что ты видишь и чувствуешь, что знаешь и о чем думаешь.


Разрушение табу

В этой «новой» поэзии словцо «гадостный» еще не предел просторечия. Немного поцитирую из других стихов этой книги.

 

...Негодяй я, негодяй,

Я мучитель, я злодей

Не покину я тебя

Будем вместе жить всегда

 

…Пойду, зайду к соседу в гости

Привет, братан, ну как ты, Костя?

Что наша жизнь — г… и мрак

И умного сильней дурак

 

…Судьба, она всегда падла —

Потому что одна на всех

Не удалось, ну и ладно,

Еще успею…

 

Сразу видно, что автор не манерный интеллигент, старательно обходящий те ситуации и поступки, которые выходят за грань культуры, общепринятого в быту и искусстве, а стало быть, и в литературе. А то, что непринято, захлестывает его так называемой жизненной правдой, которую он не желает скрывать или переживать в одиночку. Вам хорошо и удобно в вашем табу от жизненных непристойностей, так вот вам сама неприкрашенная жизнь! Вот вам — ханжи и чистоплюи! Впустите в свои мозги и души жизнь как она есть!

Но увы, жизненная неприкрашенная, необлагороженная правда редко переходит в стихах Георгия Бартоша в правду художественную. Впрочем автор и не ставит себе задачей ограничить свои мысли о жизни общепринятыми приличиями и условностями. Некая общепризнанная в литературе художественная правда его и вообще не интересует. Его захлестывает правда своей индивидуальности, своей одинокой особости в чуждом ему мире. Что с ней-то поделать, когда она и болит, и свербит, и не дает заснуть?

 

А может быть, все проще и печальней

И нет во мне ни прелести, ни тайны

Обычный, заурядный дурачок

Который неизвестно чего ради

Строчит в своей измызганной тетради

Нашептывает строчки в кулачок

 

Кому нужна бессонница поэта?

Кому нужна открытка без привета?

Кому нужна на киселе вода?

Что может быть нелепей ожиданья

Что эти безуспешные старанья

Меня увековечат навсегда?

 

Ведь я мог стать отличным кашеваром

И обжигать лицо горячим паром

И кашеварить, не жалея сил

В столовке при каком-нибудь заводе

При памяти, при деле, при народе

О сколько б пользы людям приносил

 

А был бы я, допустим, машинистом

Ветеринаром, барменом, таксистом

Дантистом, сатанистом, пацифистом

В театре драмы признанным артистом

В пип-шопе популярным онанистом

В газете беспринципным колумнистом

На сельской свадьбе пьяным гармонистом

Хоть как-то, где угодно, хоть каким

А вместо этого опять в ночи беззвездной

Роняю гнев, выдавливаю слезы

Еще один Мурьета Хоакин

 

Пройдут года, на городской помойке,

Где доживают дети перестройки

И, в общем-то, не хуже нас живут

Найдут мои поблекшие листочки

И не заметив выверенность строчки

Известное всем место подотрут

 

(Кстати, отсутствие знаков препинания в этом тексте — это не моя новация, а стиль автора. Хорошо, что еще от вопросительных знаков он не отказался.)

Ну скажите мне честно, кто из нынешних уважающих себя поэтов может себя в своих опусах назвать «обычным, заурядным дурачком»? Назовите хоть одного, пусть никакого не лауреата, который не уповал бы на бессмертие своих творений, пусть даже ограниченного свойства — в кругу семьи, в будущих потомках? Лично я таких не знаю. Да и сам порой предаюсь этой прекраснодушной иллюзии, что кому-нибудь и когда-нибудь понадобятся «мои поблекшие листочки». Понадобятся, утверждает Георгий Бартош, за неимением туалетной бумаги.

Это стихотворение с первого прочтения ну просто отталкивает своей унижающей авторское себялюбие концовкой, провоцирующей читателя на неприятие всего текста. Но Георгий Львович почти в каждом стихотворении сознательно идет на провокацию, цепляя читателя за его устоявшиеся литературные вкусы, за понятия приличия и культуры. Он старается выбить из-под ног читателя удобную площадку уютного проживания на земле, житейского благополучия и такого же потребления расфасованной для легкого усвоения культуры.

Мне нравится поэт, который не чужд иронии к самому себе, который не считает свое сочинительство занятием полезным и превосходящим все иные. Мне нравится его стоицизм, его противление унынию и одуряющему прозябанию.

Скажите же, положа руку на сердце, кто из вас, уважаемые гении и таланты белорусской поэзии, способен работать на отрицательный образ своего лирического героя? Кто способен раскрывать перед читателем все его черные мысли и неприглядные поступки? Ведь это все равно что чернить самого себя, так как лирический герой — это своеобразный альтер-эго самого поэта. О самопризнании «негодяй я, негодяй» я уже упоминал. А как вам такое заявление?

 

Ведь ежели чего, так я не против

Веди, руководи мной, направляй

Гони меня, склоняй меня к работе

Елеем мажь и ядом отравляй

 

Найди мне место в твоем личном рае

В аду твоем сыщи мне уголок

Я все твое бездумно примеряю

И принимаю все: насытиться и впрок

 

Сведи с ума, тем сладостней, чем горше,

Избавь меня от страха и стыда,

Я все равно тебя однажды брошу —

Не знаю с кем, не ведаю когда.

 

Предельная честность перед самим собой, а значит, и перед читателем — вот, кажется, главный принцип Георгия Бартоша в творчестве. Он отрицает всякое притворство ради положительного имиджа в обществе, всякий самообман ради устойчивости в мире, где все подвержено изменению — человечество, люди, время, земля, вкусы, границы…

 

Мне приятна тоска,

Заточенье мое сладострастно

Истекаю я патокой

Гнева, мольбы и вранья

Не любите меня

Это больно, смешно и напрасно

Не жалейте меня

Проклинайте и бейте меня

 

В другом стихотворении он называет себя «безумным беглецом и веселым предателем». Причем он своего лирического героя сам не обвиняет во вранье и предательстве, он не просто констатирует эти его качества, а выставляет их напоказ для осуждения современниками. Честности не хватает. Это сравнимо с чеховским определением человека: хороший-плохой одновременно. В каждом из нас эти качества борются, как Бог с дьяволом.


Поэзия нелюбви

Вот этим обнажением своего внутреннего «я» Георгий Бартош старается достичь полного доверия читателей. Ну ладно, что он отрицает в себе и в своем герое — мы поняли. А что он любит? Судя по темам его стихов, по упоминаниям в них конкретных реалий, — Маму, детей, брошенных кошек, собак, звезды, женщин, Родину… Все это названо в стихах или прямо, или опосредованно отталкиванием от противного и неугодного душе. А еще

 

Я люблю посидеть у окна вечерами

Посмотреть на огни и послушать прохожих

Я заметил: шаги их совсем непохожи

На шаги тех, кто был мною

Страстно любим и кто будет

Я предчувствую радостный лад их ступней…

 

Вообще-то лирический герой и сам автор ускользают от точного определения, от детальной характеристики, они в движении от вчера в завтра, в смене настроений и парадигм жизни, они плохо уловимы даже приборами ночного видения.

 

Мимо окон идут поезда.

Я вот только не знаю куда…

Но надеюсь наивно и смутно,

Что туда.

 

Мне приятна нелепая лесть,

Мне легко непосильное несть.

Это было — на шепоты злобы

Отвечалось: я здесь.

 

…Я скользну, растворюсь и сольюсь.

Я давно ничего не боюсь.

Я рассыплюсь росою по травам

На изгибе реки…

 

Шепчет ветер невнятно: три-ке.

Я звезды отраженье в реке.

Я впитался куда-то в обратно,

Я уже сквозь Ничто в Понигде…

 

Поэзия высшими своими достижениями обязана Любви. Читать книгу без стихов о любви — это все равно что пить холодный чай, да еще без сахара.

Так уж напрямую сиропных стихов в книге «Ботиночки» нет. А вот это стихотворение — о любви или о чем? Вырву цитату из стихотворения «Негодяй»:

 

Негодяй я, негодяй

Сладко видеть, как ты плачешь

Сладко видеть, как волочишь

Свои крылья по земле

 

Я мучитель, я злодей

Только в чем я виноват

Плачь, девчонка, дева, плачь

Я любил тебя когда-то

 

В синем небе места много

Хватит всем, кто только может

В жизни любят только раз

Только раз живут на свете

 

А у сторожа ружье

А в ружьишке два патрона

Не ходи, дите, на митинг

Лучше слазь в колхозный сад

 

Словом, в огороде бузина, а в Киеве дядька. И это сделано сознательно, потому ли, что автор стыдится своей сентиментальности, то ли показывая свое пренебрежение к чувству, то ли считая, что есть вещи поважнее любви. Может быть, вот это стихотворение — о любви?

 

И я не так уж добр, и ты не так уж зла

И пальцы сплетены подобием узла

Обернут теплый шарф изгибом, не петлей

И жилка на виске, как провод под землей

 

И губы по скуле, как змеи по траве

Я — подлинного тень, я — ветер в голове

 

Несвежие слова привычно тешат слух

Когда бы я умел, женился бы на двух

На трех, на четырех… ведь долг не для меня

Я на любом пиру — далекая родня

 

И страшно мне признать, что ты не та, не то,

Как «быстрая еда», соседское пальто

В котором добежать до ближнего ларька…

Но речь твоя тиха, тепла твоя рука…

 

Увы, эти стихи не о любви, а скорее о сожительстве с вполне прозрачными целями: обеспечить, конечно, лирическому герою хоть какой-то, пусть временный комфорт существования. Это проницательный и оценочный взгляд со стороны на уровне обывательского разговора («когда бы я умел, женился бы на двух, на трех, на четырех»), а слова любви названы «несвежими».

И женщина, с какой проживает лирический герой, названа «не той» и ценится им только за «тихую речь и теплую руку». Короче, тепло с ней, уютно, сытно и тихо, не «пилит» с утра до вечера. Что еще надо мужику с бродяжьими наклонностями?

Может быть, вот это — о любви?

 

Ежевечерне ты дверь открывала

И еженощно стелила постель

Я подарил тебе три покрывала

Кружев фламандских метель

 

Я подарил тебе груду посуды

Звон серебра

Я безмятежен, я скоро забуду

Как ты добра

 

Кубок златой, чтобы пить чередуя

Вам поцелуй и глоток. Я хочу

Все повторить. А ночь негодуя

Сплюнув задула свечу

 

Окна прикрою, волна карнавала

Лижет дома

Завтра финал, а пока, как бывало,

Я без ума

 

Завтра уеду, забуду, растаю

Стаей потянутся письма, ответы…

Все это ложь, а в века вам оставлю

Строк два десятка — это

 

Ну докажите мне, что это строки о любви. Это бесстрастное послесловие каких-то взаимоотношений с женщиной, вероятно, одинокой и согласной хоть на краткое тепло приходящего только на ночь мужчины, который «безмятежен» и считает и эти встречи, и будущие письма ложью.

Остается с прискорбием признать, что стихов о любви в этой книге нет, а о нелюбви вполне достаточно. Вместо человека лирический герой видит в женщине только тело, даже женская душа ему без надобности.

 

В памяти моей лишь набор цветовых пятен:

Салатовое песочное коричневое

Не самые любимые мои цвета

Но тем не менее в этом колоритном облаке

Или если угодно в облаке колоритов

Ты была в день нашей первой

И единственной встречи

Но тело твое тело твое

Я опишу с малейшими подробностями

Все складочки, родинки, ямочки, морщинки

Цвет волос там, там и там

Форму твоего уха, соска, пупка

Форму ягодиц, размер ступни

Ладони, ногти, даже, извини, прыщики

Вполне достаточно для создания мемориала

И шепот твой нежный пьяный лепет ночью

Более чем достаточно чтобы создать мемориал

 

Признаюсь, читатель, что терпеть не могу верлибров, этих бесформенных кусков прозы, нагло вторгшихся в поэзию на правах пресловутого новаторства, и был намерен не цитировать ни одного верлибра, но для доказательства своей мысли пришлось. Оговорюсь еще раз, что вольное обхождение со знаками препинания — это деталь авторского стиля.

И, конечно, такое потребительское отношение к женщине мне лично внушает, мягко выражаясь, отвращение к лирическому герою. Нет, не зря величали его покинутые женщины мучителем и злодеем, вероятно, даже не за то, что он их оставил, сколько за то, что… Впрочем, предоставим слово автору:

 

Лови любую нить

Играй в любые прятки

Распутай все секреты мастерства

 

И умертви любовь

И на могильной грядке

Взрасти прощения слова

 

Мы, мужики, все не святые в отношении к тем, кто нас когда-то любил. Но редко кто может поставить себе в заслугу «умерщвление любви», и трубить об этом на весь белый свет, и призывать к этому других бедолаг.

Теряюсь в догадках. С какой целью автор так «обессовестил» своего лирического героя, так его «оциничил»? Неужели же опять в угоду своей сугубой честности перед собой? Принимайте меня таким, какой я есть?

Может показаться, что автор и его лирический герой боятся быть сентиментальными, стыдятся показаться слабыми, оттого и бегут всякого чувства. Но это не совсем так.

 

На столе стоят бутылки

Угрожающе пусты

Под окном скребут и шепчут

Угрожающе кусты

Я один среди бедлама

Угрожающе один

Не зовите меня обратно, Мама

Не зовите меня обратно

 

…А у Мамы глаза на мокром месте

Не плачьте, Мама

Я переполнен слезами мира

Не усугубляйте

Я могу выплеснуться

 

Только два слова в книге пишутся с заглавной буквы, кроме имен собственных и названий стран, — Мама и Родина. Это говорит о том, что не все в этой противоречивой книге предается иронии и остракизму.

Есть вещи для автора святые. Причем Георгий Бартош не о любви к Родине пишет, а о поиске ее. Видно, порастерял Ее в своих странствиях по белу свету.

 

А на Родине

Все пшеница золотая

Все рубинами

Да рябины да на взгорке пообвешаны

Там прощенье и надежда нам обещаны

Каждой елкой, каждым шорохом полуночным

 

Но до Родины

Триста лет глухих дорог да бездорожия

А в попутчиках кругом такие рожищи

А билет туда не купишь даже в складчину

Я хотел идти — оброс мертвечиной

Я хотел лететь, да крыльев нетути…

 

И все же при сочувствии автору в его поисках, даже придирчиво перелистав всю книгу, трудно понять, увенчались ли успехом его поиски, ведь можно и в родных местах жить чужаком. Будем надеяться, что Георгий Львович знает, в каком направлении надо идти, чтобы обрести Родину с большой буквы не только вокруг себя, но и в сердце.


Наркоман дедушка Мазай

 

А теперь, читатель, мы немножко вас с моим уважаемым автором огорошим. Стихи Николая Алексеевича Некрасова о деде Мазае и зайцах помните? Ну-ка вспоминайте! Спас благородный дедушка зайчиков от смерти в наводнение. Под пером Георгия Бартоша эта давняя история выглядит так (цитирую с небольшим сокращением):

 

— Здравствуй, дедушка Мазай!

— Здравствуйте, ребята!

Не ругайтесь на меня.

Я с утра поддатый.

 

…У меня на сердце муть,

Сигареты крошатся.

Дайте мне еще хлебнуть,

Пока флаг полощется.

 

Ах ты, радостное знамя!

Ах ты, сладостный обман!

Оттого ли я безумный

Наркоман-эротоман?

 

…Вот придет моя Клавдюха,

Мы залезем с ней в кусты,

А над нами пусть трепещут

Ярко-алые холсты.

 

Мы хотя и импотенты,

Слава Богу, не хлысты.

Мы хотя интеллигенты.

Все равно насквозь просты.

 

Как бы вы ни нажирались.

Все равно у вас глисты.

Сколько б звезды ни сияли,

Все равно кругом кресты…

 

Сучьи дети!

Оставьте, оставьте меня!

Вы же видите, я старый,

больной человек…

 

Я представляю, с каким видимо, особым удовольствием включил автор эту пародию в свой долгожданный сборник. Влепил эту «пощечину общественному вкусу» (вспоминаю я В. Маяковского).

Но он не первопроходец на этом пути святотатства над классикой. Раньше его на эту дорогу ступили некоторые российские поэты. Примеры? Пожалуйста? Помните стихотворение Пушкина «Ворон к ворону летит»?

 

Ворон к ворону летит,

Ворон ворону кричит:

«Ворон! Где б нам отобедать?

Как бы нам о том проведать?»

 

Ворон ворону в ответ:

«Знаю, будет нам обед:

В чистом поле под ракитой

Богатырь лежит убитый.

 

Кем убит и от чего,

Знает сокол лишь его,

Да кобылка вороная,

Да хозяйка молодая».

 

Сокол в рощу улетел,

На кобылку недруг сел,

А хозяйка ждет милого,

Не убитого, живого.

 

А теперь это стихотворение наизнанку. Автор московский поэт, главный редактор журнала «Новый мир» Андрей Василевский.

 

особь к особи летит

особь особи кричит

тут у нас неподалеку

еще одна особь валяется

неживая

другого биологического вида

пообедаем

так они и сделали

пушкин про это написал

 

От полнокровного живого стихотворения остался один скелет. Какой смысл у такой перелицовки шедевра, известного многим поколениям читателей? Засветиться на фоне Пушкина, как писал когда-то Булат Окуджава — «на фоне Пушкина снимается семейство»? Сломать прекрасную вещь, чтобы добраться до пружинки сюжета, как это делают дети, чтобы узнать — что внутри? Ничего, кроме надругательства не только над поэзией, но и над народной любовью к Александру Сергеевичу, возвышающей народ уже почти два столетия, — ничего иного здесь нет и в помине.

Тоже своего рода бесовщина, хотя внешне выглядит так невинно. Ну подумаешь, что уж тут за преступление, немного позубоскалить над Пушкиным или Некрасовым, от них не убудет.

И упражняются теперь люди в изуверстве над классикой. И жаль, что в это бесславное соревнование включаются порой и белорусские поэты.


Эта классика, бля

 

Сделав из дедушки Мазая «наркомана-эротомана», похоже, наш славный автор отвернулся от классики вообще. Однако эпиграф из Владислава Ходасевича позволяет сказать, что это не так. Ну хоть что-то ему пришлось по нраву из поэзии предшественников! Вот это стихотворение Ходасевича:

 

Я гостей не зову и не жду —

Но высокие свечи зажег

И в окошко смотрю на восток,

Поджидая большую звезду.

 

Я высокие свечи зажег,

На солому поставил еду,

И кутью, и питье на меду, —

И хмелею, и пью, одинок.

 

На солому поставив еду,

Коротаю я свой вечерок,

Отбывая положенный срок

В этом ясном и тихом аду.

 

6 января 1918

 

Дата под стихотворением и все аксессуары описываемого вечера позволяют сказать, что оно рождественское. А последняя строка вполне объяснима, если учесть что ее автор прожил уже больше года во взбаламученной большевиками России, в которой были попраны многие нравственные ценности недавнего прошлого, в том числе и христианская вера. Именно эта строка стала отправной для Георгия Бартоша:

 

В этом тихом и ясном аду

Я гостей не зову и не жду

 

И не то чтобы людям не рад

Но у них есть свой собственный ад

 

Свое вздутие живота

И невзятая высота

 

Я накрою рождественский стол

Будет праздник: ведь я-то пришел!

 

Буду есть, гомонить, наливать

Сам себя громко перебивать

 

И луна, задержавшись в окне.

Позавидует мне…

 

Ну скажите мне, ради всего святого, для чего в этом, инициированном классикой, стихотворении «вздутие живота»? Это как внезапный удар «под дых» читателю, который первыми строками настроился на идиллию рождественской вечери. Да только как же автор может обойтись без продекларированной вначале «гадостной напраслины»?!

 Мне кажется, Георгий Львович позаимствовал для своего начала красивую строчку без должного внутреннего обоснования. Мы сегодня и понятия не имеем, каким адом обернулась жизнь в большевистском рае для интеллигентных и совестливых людей. Тот ад был и социальный, и политический, и духовный.

Сегодня мы тоже можем выстроить свой ад в семье и на работе, но только в индивидуальном порядке. Кто-то адом может посчитать свое тщательно лелеемое одиночество, как, к примеру, лирический герой Георгия Бартоша. Во всяком случае, эпизод переклички через столетие с поэтом-предшественником симптоматичен. Это взаимодействие по схожести характеров, вкусов и мироощущения. Может, потому и близок Владислав Ходасевич Георгию Бартошу, что тоже не старался предстать перед читателем в лучших своих мыслях и качествах, не притворялся хорошим и замечательным, а писал о себе с завидной честностью:

 

И вот живу — чудесный образ мой

Скрыв под личиной низкой и ехидной…

 

(«Про себя»)

 

Но Владислав Фелицианович ни разу не склонил своей лиры перед низким и подлым, даже если оно выражалось только языком улицы и обывательским жаргоном. Георгий же Львович буквально прямо-таки млеет перед возможностью выразиться в стихах покрепче.

 

…Не ссы, бабуля, я задаром

Тебе картошки накопаю

Тебе дровишек нарублю

За так — сто грамм не попрошу

 

Я парень, бля, буду конкретный

Я прынцып родственный блюду…

 

(«Песня пряника»)

 

Но мне почему-то кажется, что подобные обороты — это чистый выпендреж, имеющий целью царапнуть вкусы ревнителей благопристойной поэзии.


Ненавистные ботиночки

В сборнике Георгия Бартоша «Ботиночки» есть еще немало стихотворений, с которыми не хочется соглашаться, которые вызывают у такого искушенного читателя, каким я являюсь, и неприятие, и отторжение. Но при этом мне интересно следить за ходом мыслей автора, интересна его личность, его творческий путь, который в аннотации раскрыт следующим образом: «Трагикомическое путешествие одного автора от подростковой лиричности ко взрослым разочарованиям, от традиционалистской стихотворной дидактики к беззастенчивому модерну».

Надо полагать, что это определение принадлежит перу самого автора. Поскольку первое стихотворение датируется 2 февраля 1987 года, а последнее 2 августа 2015 года, то книга вобрала в себя, очевидно, все лучшее, что написал Георгий Львович за 28 лет своего «путешествия» во времени. Я же, осмысляя этот феномен — поэт Георгий Бартош, — перемещался по его книге в разных направлениях, воспринимая эту книгу целиком и автора — как цельную, уже сложившуюся личность. Что делать, в зрелости да и в старости приходится держать ответ и за свои юношеские несовершенства, если они преданы тиснению на бумаге. Да, честно говоря, я не вижу большой разницы между «подростковой лиричностью» и «беззастенчивым модерном» Георгия Бартоша.

Вот это стихотворение, под которым стоит дата 18 июля 1987 года, разве оно не модернистское?

 

Отворите мне кровь

пусть стекает тяжелою струйкой

 

Отворите мне дверь

я хочу посидеть у камина

 

Отворите мне суть

 

Мне дано обогнать свое время —

пониманье еще не поступок —

я могу сделать шаг

 

А вот это стихотворение, судя по дате — 13—14 июля 2007 года, уже написанное под знаменем модернизма, разве оно не лирическое?

 

Ноябрьским утром, рано, на рассвете

Уйду в страну, где тишь и благодать

Но птахи малые, как будто дети

Бессовестно продолжат щебетать

 

Возок, стуча, проедет по брусчатке

Неспешно туча в вышине пройдет

И Бог — а он ведь женщина —

рукой в перчатке

Мне по лицу, прощая, проведет.

 

Оставим предположение, что Бог — женщина, на совести автора. Если употребить инверсию, то придется согласиться, что каждая женщина — это для кого-то Бог, что именно в женщине воплощены самые притягательные божественные качества — сострадание и милосердие, то и спорить не о чем.

Чувствую, что подхожу к концу в моем повествовании, а не дает покоя мысль, почему же все-таки автор назвал свой сборник «Ботиночки»? Одноименное стихотворение не произвело на меня впечатления, потому что написано верлибром. Ну не милы мне верлибры, я их зачастую просто пропускаю. А придется вчитаться, что же там такое особенное в этих «Ботиночках»?

На первый взгляд, так себе, кусок прозы, разбитый на разной длины строчки. Но смысл этого текста в том, что для лирического героя подобрать в магазинах удобную обувь — это трудноразрешимая проблема. «У меня такие узкие ступни, словно природа не рассчитывала, что я вообще буду ходить», «Недавно выяснилось, что мне нельзя носить обувь на плоской подошве». И все-таки герой такие ботинки, и на каблучках, и с местом для ортопедических стелек, приобрел. Казалось бы, носи — и радуйся! Ан нет!

 

в общем, я доволен

хорошее приобретение

одной заботой меньше

отличные ботинки

стоят в прихожей

лоснятся

 

а счастья — нет!

 

два часа ночи

сижу ненавижу ботинки

 

Вдумайтесь, почему человек ненавидит удобные новые красивые ботинки? Да любая вещь, ради обладания которой затрачено слишком много сил и времени, после кратковременной радости приносит разочарование. Удача потребителя не становится большой радостью, если ее не с кем разделить. А неудача не воспринимается трагедией, если рядом любимый человек.

«А счастья — нет!» — вот он, заключительный аккорд книги, который в следующем стихотворении расшифровывается так:

 

мало того что любил кого попало

так еще и прожил не свою жизнь

 

И вся книга Георгия Бартоша воспринимается как исповедь человека, который жил вчерне, ни к чему не относясь серьезно, в том числе и к женщинам, которых к нему прибивало либо судьбой, либо случаем. А второй жизни набело просто ведь нет. Любая такая встреча могла разгореться в настоящую привязанность на долгие годы, в жалость и сострадание к женщине, пошедшей на близость, а отсюда ведь и до любви недалеко. Но эгоизм и гордыня — вот они, две пропасти, через которые перепрыгнуть в любовь может только любящий. А если вспомнить, сколько стихов и поэм в мире взращено этой гордыней! Можно только пожалеть лирического героя книги «Ботиночки», что он этих бездн не преодолел, предполагая все же, что этот герой не полностью идентичен Георгию Бартошу.


Что еще вам отдать?

Что-то еще можно добавить о поэтике книги. Мне нравится изобретательность Георгия Львовича. Он перепробовал в течение тридцати лет, кажется, все существующие в поэзии размеры, все длины строк и разные способы рифмовки, уважил и верлибр, предоставил все права в своих стихах и презренной прозе жизни, соединил модерновые и мутные изыски с ясноглазой классикой, искал — и нашел, стучал — и кто-то же открыл?

Честно говоря, внешне образ его лирического героя малосимпатичен. Автор, кажется, не пожалел серых и темных красок, чтобы при первом знакомстве оттолкнуть от себя благовоспитанного читателя. Нет почти ни одного стихотворения в книге без «гадостных напраслин», которые Георгий Львович с каким-то поистине садистским удовольствием возводит на себя и которые отталкивают от него ни в чем не повинного читателя. Если же пробивается сквозь частокол этих напраслин светлая лирическая струя, автор тут же забрасывает ее той самой грязью «чуждых сфер бытия», о которых говорится в эпиграфе к этой рецензии.

По моему мнению, все дело в том, что автор подозревает всех людей и жизнь в целом в притворстве и лжи, своими строчками он словно срывает с них маски притворной добродетели. Он так глубоко зашел в этих своих подозрениях, что, в конце концов, не доверяет и самому себе. Поэтому в каждое стихотворение, как бы светло и душевно оно ни начиналось, ждите, обязательно будет вброшена рукой автора ложка дегтя, ложка чернухи, а то и целый котелок.

Вот нижеследующее стихотворение, своеобразное покаяние перед читателем, но в конце такое… что… Давайте же прочитаем. Посвящено неизвестной (ому) нам С. Н.

 

Не ищи меня там, где меня больше нет.

Я всегда там, где ты меня хочешь найти.

Подари мне пустой безнадежный конверт.

Чтоб читать твои письма в далеком пути.

 

Я все чаще молчу там, где больше не слышат,

Даже если попросят, я упорно молчу.

Потому что звезда мне и шепчет, и дышит

Жарко-жарко в лицо, и скользит по плечу.

 

Расскажи мне, звезда, объясни мне попроще,

Отчего я чужой даже самым чужим.

И какое безумье нас бросает на площадь,

Загоняет в подвал, укрывает во ржи.

 

Я безумный беглец, я веселый предатель.

Поцелуем взасос причасти, божья мать.

То кричу и молю: мне отдайте, отдайте!

То смеюсь им в лицо: что еще вам отдать?!

 

Стихотворение сродни автобиографии и вызывает симпатию к лирическому герою, настрадался, набродяжничался мужик, всем стал чужим, кого раньше весело предал, не думая о последствиях, о собственном житейском и душевном крушении. Жалко бедолагу. Хочется согреть его своим теплом, впустить его в дом и в душу. Мы, христиане, народ сердобольный. Да как впустишь-то, когда он богохульствует? Нешто так можно с Маткой Боской — взасос? Да и все понятья христианские перепутаны. Мы ведь причащаемся телу и крови Христовой. То ли Георгий Львович этого не знает, то ли сознательно все путает в своем богоборческом экстазе. Скорее всего, последнее.

Именно это бунтарское непочтение руководит его помыслами, когда он избирает себе объекты для перевода. Вот, к примеру, стихотворение Виталия Рыжкова «Посторонний»:

 

Не нужно ходить от дверей до дверей

говорить, где закон, а где — не закон

мне совсем не по нраву избитый еврей

что наблюдает за мной с икон

 

Да, отрекся, и солнце не померкло

кто ты — спрашиваю — ктО ты?

наразговариваешься так с зеркалом

до рвоты…

 

Одиночество

проступает изнутри, словно сыпь.

Шагаешь по комнатам, не спишь.

Что ты хочешь от меня, божий сын,

чего ты выжидаешь, зачем следишь?

 

Чего хочет от тебя Божий Сын? Да чтобы ты человеком стал, чтобы ближнего своего полюбил, как самого себя, чтобы не пил, не кололся, родителей почитал, любовь на земле встретил настоящую, семью завел, детей вырастил…

Но похоже, ты к Нему и слеп, и глух, и по молодости самонадеян. Однако придет, придет время, когда отверзятся у тебя уши, когда глаза увидят…

Похоже, что подобные экстравагантные личности, готовые на любую дерзость ради моды и модерна, входят в ближайшее окружение Георгия Львовича или, по крайней мере, пользуются его душевным расположением…

Прочитав со вниманием эту 120-страничную книжку, включившую в себя итог почти тридцатилетних странствий поэта во времени и пространстве, я не знаю, что сказать автору и что сказать себе. Состоялось открытие нового поэта или нет? После долгого раздумья все же прихожу к мысли, что состоялось. Открытие поэта противоречивого, задиристого, во многом мне несимпатичного, не умеющего и не желающего нравиться при первом знакомстве, но все же в глубине души честного и бескомпромиссного.

Незарифмованное недовольство тем, как сложилась жизнь, и зарифмованное неприятие жизни обывательской, интригующе выраженное стоическое отчаяние гения-одиночки и доходящая до сарказма ирония надо всем, что заслуживает понимания и прощения, — вот тот конгломерат состояний и помыслов лирического героя книги «Ботиночки», который и отвращает читателя от поэзии Георгия Бартоша, и в то же время притягивает к ней. Мы не вправе ему ставить в вину именно такое воплощение в темах и словесном материале неудобного и непривлекательного образа лирического героя, превалирование негатива над позитивом. Мы вправе посмотреть, насколько выразительно и талантливо он это делает, чтобы его лирический герой, такой, какой он есть, обиженный жизнью и несчастный, все же кому-то приглянулся как человек, достойный сочувствия и, может быть, любви.

И в связи с этим я считаю уместным еще раз процитировать Владислава Ходасевича:

«…Никакое творчество, даже посвященное изображению предельного отчаяния, — с предельным отчаянием несовместимо. Поэт, не обретающий душевной опоры в своем творчестве, в какие бы тона отчаяния оно ни было окрашено, — никогда ничего замечательного не создаст. Обратно: возможность создать нечто из самого своего отчаяния, из распада своего — уже есть гарантия против того последнего отчаяния и распада, при котором, конечно, естественнее всего ничего не писать. “Печаль моя светла”, — говорит Пушкин. Он не был бы не только Пушкиным, но и вообще не был бы поэтом, если бы не сказал этого, ибо для всякого поэта всякая печаль, в конце концов, хотя бы на самом дне своем, — осветится: светом самой поэзии».

Печаль, уныние и отчаяние Георгия Бартоша, наполняющие его полные горечи строки, в лучших своих воплощениях тоже источают «свет самой поэзии». И хочется что-то пожелать этому немолодому автору. Как ни странно — дальнейшего взросления, хотя, кажется, глядя на его фото на обложке, куда еще взрослеть…

Взросления духовного, очищения от «гадостных напраслин», дальнейшего постижения классики и жизни. Пусть остается в его приоритетах столь милый его сердцу модернизм, но с человеческим лицом. Не будем искать Георгия Бартоша там, где его больше нет. Найдем его здесь, в книге и в сердце того штучного читателя, которого он так долго ждал. Ведь поэт готов отдать ему все, что у него есть. И вот эту свою небольшую книгу, к которой он так долго шел.

 

Георгий КИСЕЛЕВ

Выбар рэдакцыі

Грамадства

Час клопату садаводаў: на якія сарты пладовых і ягадных культур варта звярнуць увагу?

Час клопату садаводаў: на якія сарты пладовых і ягадных культур варта звярнуць увагу?

Выбар саджанца для садавода — той момант, значнасць якога складана пераацаніць.

Культура

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Канцэрт для дзяцей і моладзі, пластычны спектакль Ягора Дружыніна і «Рок-панарама».