Все началось с П. Н. Беркова…
Нельзя сказать, что белорусский средневековый просветитель, теолог, писатель, философ, первопечатник и т. д, и т. д. полочанин Франциск Лукич Скорина (ок. 1490 — ок. 1550) был когда-либо забыт исследователями. Во всяком случае, уже к середине 60-х гг. прошлого столетия скориноведческая библиография насчитывала около полутора тысяч позиций. Однако, как оказалось, существовали (и существуют до сих пор) определенные проблемно-тематические лакуны в изучении биографии и творческого наследия Скорины. Так, в статье «Ф. Скарына і пачатак усходнеславянскага вершаскладання», напечатанной в сборнике «450 год беларускага кнігадрукавання» (Минск, 1968), известный русский литературовед профессор, член-корреспондент АН СССР Павел Наумович Берков (1896—1969) справедливо сетовал: из множества еще не поставленных или не до конца решенных вопросов «вопрос о его стихах и их роли в истории восточнославянского стихосложения занимает одно из самых скромных мест. Более того, для широкой аудитории постановка такого вопроса, видимо, будет неожиданной, для специалистов по истории белорусской культуры и литературы, возможно, даже неправомерной».
Чем же ученый обяснял все это? Во-первых, «количество стихов Ф. Скорины небольшое — их всего три, к тому же они очень короткие, традиций они, насколько можно судить по современным материалам, не создали, и значит, стихи или, точнее, вирши Скорины представляют обособленный факт и истории белорусской и тем более восточнославянской литературы». Во-вторых, «в художественном отношении стихи Скорины не имеют ценности», несмотря на их определенное «историческое значение» («они были все же первым фактом белорусского и — шире — восточнославянского стихосложения»). Далее ученый, говоря о стихосложении Скорины, не столько анализировал его вирши (данное и все дальнейшие выделения полужирным шрифтом принадлежат мне. — В. Р.) сколько стремился выяснить, что послужило для них образцом. Не найдя таких образцов среди тогдашней чешской и польской силлабической поэзии, он обратился к библейским стихам и пришел к выводу, что вирши Скорины «построены по образцу библейских», что переводчик Библии «сделал оригинальную попытку возродить принципы библейского стихосложения, применяя их на белорусской языковой почве». «Филологическое чувство, — сделал вывод П. Берков, — вело Скорину по правильному пути — от библейской поэтики параллелизма членов к силлабике, которая только что возникла и широко распространилась у западных, а затем и восточных славян».
Со времени написания статьи П. Беркова прошло пятьдесят лет. Но, по существу, мало что изменилось. И после появления названной исследовательской работы ощущается явная недооценка виршей Скорины. Как и его стихотворчества в целом. Так, в монографии белорусского стиховеда Ивана Ралько «Беларускі верш. Старонкі гісторыі і тэорыі» (1969), в которой силлабике отведено несколько десятков страниц, вирши Скорины, которые, согласно автору книги, «с определенной оговоркой можно отнести к силлабическим» (с. 29), оставлены без внимания. В своей книге «Шляхі беларускага вершаскладання» (1973) Микола Гринчик скорининские вирши отнес не к собственно стихам, а только к «переходной форме от прозы к стиху — разница между ними сводится к более или менее стилистической выразительности и соответствующей расстановке синтаксическо-интонационных элементов» (с. 38). Но самое главное: ни И. Ралько, ни М. Гринчик в своих специальных стиховедческих работах библейские «стихи» Скорины, на которых, как на непосредственном образце для виршей, сосредоточил свое основное внимание П. Берков, даже не упомнили. Как выразился М. Гринчик, данное мнение Беркова «недостаточно убедительное хотя бы потому, что Скорина переводил «Библию» не с оригинала».
И все же публикация П. Беркова в определенной степени пробудила интерес к Скорине-стихотворцу, и не только как автору виршей. Скажем, Михаил Лазарук в статье «Тэарэтыка-літаратурныя погляды Скарыны» (1986) впервые в белорусском скориноведении обратил внимание и на библейские стихи, назвав их «строфами». Позже М. Гринчик в статье «Ля вытокаў беларускай сілабікі» (1989), полемизируя с П. Берковым относительно влияния библейского стиха на поэтическое творчество Скорины, хотя и высказал при этом некоторые спорные истины (библейский стих, мол, «не имеет ничего общего с современным пониманием организованного поэтического языка»), вместе с тем подчеркнул и некоторые универсальные особенности данного стиха. В частности — «соответствие между содержанием текста и его музыкальным оформлением или распевом». А еще через год российский ученый профессор Юрий Лабынцев, не соглашаясь с явно заниженной берковской аттестацией Скорины как «способного литератора, не лишенного даже некоторых поэтических способностей», прямо заговорил о переводчике Библии как о выдающемся поэте. «Скорина-прозаик известен нам очень и очень мало, — высказался он в статье «Да совершененъ будет человекъ…» (1990). — Скорина-поэт пока неизвестен совешенно. О поэтическом даре Франциска Скорины исследователи говорили до сего времени, да и сейчас говорят, походя, низводя его талант стихотворца только к признанию за ним «первых упражнений». Общий анализ скориновских произведений <…> позволяет судить, что он был не просто зачинателем «восточнославянского стихосложения», но преимущественно поэтом — большим, сформировавшимся мастером разнообразных поэтических жанров, который одинаково свободно чувствовал себя в традиционных манерах Запада и Востока». Замечательное, принципиальное высказывание, позволяющее взглянуть на стихотворчество Скорины с высот настоящей поэзии!
П. Берков в своей статье привел перепечатанное из знаменитой монографии Петра Владимирова «Доктор Франциск Скорина. Его переводы, печатные издания и язык» (СПб., 1888) двустишие Скорины (из предисловия к книге «Эсфир»), а также четверостишие из книги «Иов» и Десять заповедей в стихах из книги «Исход». Эти вирши рассмотрим и мы. Однако — несколько позже. Вначале остановим внимание на библейском молитвословном стихе (дальше — просто «стих»), которым, как мы увидим, широко пользовался Скорина. И который для него явился основным способом и средством выражения поэтичности текста, самой поэзии.
О молитвословных стихах Франциска Скорины
Как уже было сказано, до П. Беркова историки и теоретики литературного наследия Франциска Скорины на его «стих» (библейский молитвословный, кондакарный) вообще никакого внимания не обращали. П. Берков остановился на нем, чтобы показать гносеологию скорининского вирша. «Скорина сделал попытку соединить с библейской поэтикой приемы силлабики, которая только что зарождалась», — писал ученый. И вся статья П. Беркова — это, по существу, не столько анализ поэтики «стиха» вообще, сколько демонстрация характера и форм этого «соединения». М. Лазарук — под явным влиянием П. Беркова — обратил вкратце внимание на «стихи», назвав их «строфами», но не анализировал их. Что касается М. Гринчика, то он вообще молитвословному стиху отказывал в праве называться стихом: «Эти первоначальные образцы древней распевной поэзии не имели ничего общего с более поздним пониманием стихотворного текста, потому что структурные единицы его еще довольно расплывчаты и аморфны, чрезвычайно далеки от современного понимания внутренней соразмерности и созвучия».
Даже в самой последней по времени издания академической «Гісторыі беларускай літаратуры ХІ—ХІХ стагоддзяў: у 2-х т. Т. 1: Даўняя літаратура ХІ — першай паловы ХVІІІ стагоддзяў» (2007) в главе «Паэзія» (авторы С. Ковалев и И. Саверченко), хотя и утверждается, что «с принятием в Х в. восточными славянами христианства и его распространением на белорусских землях параллельно с устно-поэтическим народным творчеством начала развиваться книжная поэзия, прежде всего литургическая гимнография», тем не менее с точки зрения стиховедения эта «книжная поэзия» вообще не рассматривается. В «Гісторыі…» справедливо указывается: «Гимнографические литургические произведения (каноны, акафисты, стихиры, прокимены, славы, тропари, антифоны) распространялись, как правило, в составе религиозных сборников — Миней, Литургионов, Служебников, Трефологионов, Анфологионов, Триодей, Актоихов, Требников, Часословов, Молитвенников и Псалтырей с приложениями». Однако, к сожалению, разговор о белорусском стихотворчестве доскорининского времени на этом и оканчивается. Буквально в следующем абзаце «Гісторыі…» совершается «прыжок» из ХІІ века в ХVІ, когда «на волне Ренессанса родилась светская поэзия, основоположником которой справедливо считается Франциск Скорина».
Однако Скорина не только основоположник светской (точнее — духовной) силлабической поэзии, но, боле того, — талантливый создатель белорусской литургической поэзии в форме молитвословного стиха. А этот стих (как мы увидим немного позже) в истории белорусской письменности существовал задолго до Скорины, до начала ХVІ в. В скориновское же время у нас расцветало устно-поэтическое творчество с его народным (фольклорным) стихом в двух разновидностях — песенной и разговорной, интонационной-сказовой. Кроме того, в европейском государстве Великое Княжество Литовское, местом рождения, сердцевиной которого была белорусская земля, широкое распространение, как и во всей Европе, приобрела латиноязычная поэзия с ее античным (метрическим) стихом. Достаточно вспомнить, что в одно и то же время со Скориной свои классические стихи и поэмы на латинском языке писали Ян Вислицкий («Прусская война», 1516), Микола Гусовский («Песня о зубре», 1523) и др. Таким образом, мы вполне можем говорить об одновременном существовании в белорусской средневековой поэзии четырех типов стиха: народного тонического, метрического (античного), молитвословного и — благодаря Скорине — силлабического. Но если два первых и последний типа стиха изучены неплохо, то о третьем (молитвословном) этого не скажешь. Поэтому остановимся более подробно именно на нем.
О термине «стих» и природе молитвословного стиха
В древнерусской церковной письменности термин «стих» встречается неоднажды. Один из самых авторитетных исследователей языка средневековой Руси академик Измаил Иванович Срезневский в своем «Словаре древнерусского языка» (1912; Т. 3, ч. 1) зафиксировал его следующие значения: «ряд»; «строка»; «стих ритмический»; «стиховая законченная фраза»; «стихотворение»; «молитвенный стих, молитва». Во всех этих значениях слово «стих» (греч. stichos) вместе с богослужебными текстами перешло с древнегреческого языка в церковнославянский, а через него — в древнерусский и старобелорусский. При этом необходимо помнить, что, как подчеркнул русский теолог священник Алексей Агапов, «богослужебные тексты имеют преимущественное бытование в своей устной, звуковой ипостаси… В этой связи чрезвычайно важно наличие у исполнителя литургического текста установки на поэтическое интонирование» [1]. Как известно, поэзия уже сама по себе изначально рассчитана на устное исполнение, только при таком исполнении она раскрывает все свои эстетические возможности. Литургическая же поэзия с ее молитвословным стихом — тем более…
От «стиха» в литургической поэзии, основанном на поэтическом интонировании, распеве (гимн, акафист, канон, икос, кондак, тропарь и др.), появился, согласно И. Срезневскому, целый ряд производных слов: «Стихера — название пяти учительных книг Ветхого Завета»; «Стихира — название богослужебного песнопения православной церкви»; «Стихирар — богослужебная книга, сборник стихир»; «Стиховня — название стихиры с запевом из псалмов Давыдовых»; «Стихологисати — петь по стихам псалмы и другие церковные песнопения»; «Стихословие — пение псалмов по стихам поочередно на двух клиросах».
Разбивка сакрального текста на «стихи» как отдельные законченные фразы с их похожим синтаксическим и одинаковым интонационно-мелодическим рисунком, регулярный повтор таких «стихов» и создали первоначальный ритм молитвословного стиха. Возник он, согласно крупному исследователю русского и европейского стихосложения Михаилу Гаспарову, автору «Очерка истории русского стиха» (1984), во времена Кирилла и Мефодия (ІХ в.) как заимствование антифонных силлабических строф византийского литургического стиха, где каждой предыдущей силлабической строке соответствовала такая же равносложная последуюшая строка. Однако с исчезновением в древнерусском языке (Х—ХІІ вв.) еров (кратких гласных ъ и ь) «равносложность этих антифонов разрушилась и молитвословный стих превратился в подобие чисто-тонического свободного стиха без ритма и рифмы, опирающегося на синтаксический параллелизм и традиционные анафоры». Правда, и в «чисто тоническом свободном стихе», как мы знаем, ритм присутствует. Не говоря о молитвословном. Без ритма стиха вообще не бывает. Даже в прозе он наличествует в виде чередования колонов. Что касается языкового ритма молитвословного стиха, то его создает чередование одинаковых/похожих фразово-интонационных речевых сегментов, напоминающих строки или строфы традиционного стиха.
Таким образом, молитвословный стих лег в основу самой ранней у восточных славян литературной системы стихосложения. Первым «из славянских литературных стихосложений» назвал молитвословный стих М. Гаспаров, при этом заметив, что «он еще очень мало исследован». К нему присоединяется известная русская поэтесса и стиховед, автор словаря «Церковнославянско-русские паронимы» (М., 2005) Ольга Седакова: «Для этого стиха в стиховедении есть особый термин — молитвословный стих. То, что получилось при переводе акафистов и канонов, это не верлибр, а своеобразная система стиха, по-своему очень красивая, иная, чем византийская» [2]. Как видим, и М. Гаспаров, и О. Седакова воспринимают молитвословный стих не только как вид стиха, а даже как отдельную систему стихосложения. Систему своеобразную, специфическую. Что вполне резонно.
Об этом, в частности, свидетельствует еще одно интересное высказывание той же О. Седаковой. Так, в предисловии к переводам Анри Волоконского богослужебных текстов с древнегреческого и древнееврейского языков на современный русский она точно и тонко характеризует молитвословный стих: «Красота — это непосредственная сила смысла, можно сказать, его воля и убедительность. Одна из главных примет этой словесной красоты — ритм. Как известно, многие византийские гимны были написаны регулярным стихом, которые славянские переводчики не стали имитировать. Но это не значит, что то, что в результате получилось на славянском, — просто подстрочники. Славянский текст явно следует каким-то сложным законам ритмики и эвфонии; это молитвословный стих, природа которого до сих пор не выяснена стиховедами» [3].
Действительно, природа молитвословного стиха не выяснена окончательно, хотя к нему обращались такие известные стиховеды, как Кирилл Тарановский («Формы общеславянского церковнославянского стиха в древнерусской литературе ХІ—ХІІІ вв.»), Риккардо Пиккиа («Об изоколлических структурах в литературе православных славян»), тот же М. Гаспаров. Проанализировав некоторые их высказывания об этом стихе, А. Агапов, не согласился с отдельными выводами. В частности, он отметил недостаточность определения ритмических компонентов в «изоколлической» теории Р. Пиккиа, в «системе ритмических сигналов, отмечающих начала строк», К. Тарановского, в «синтаксическом или тематическом параллелизме» М. Гаспарова. Но и мнение самого А. Агапова также нельзя принять целиком: «Стиховое членение церковнославянского молитвословного стиха не зафиксировано графически и может проявляться лишь как интерпретация (причем — почти всегда — одна из нескольких возможных)...» [1]. Интерпретация — явление чисто субъективное. А имеются ли какие-то объективные ритмообразующие компоненты в «стихах»? Вероятно, в понимание молитвословного стиха может что-то внести практика пользования им Франциском Скориной.
«Стих» в лексиконе Франциска Скорины
Прежде всего посмотрим, как Скорина понимал слово «стих» (а значит — и само понятие «молитвословный стих»). Данным словом он пользовался неоднажды, причем как в предисловии к переводу «во всю Бивлию», так и в предисловиях к ее отдельным книгам: «Псалтирь», «Иов», «Притчи Соломона», «Премудрость божия», «Плачь Ереемиин», «Малая подорожная книжка» и др. (здесь названия книг Библии даны в написании Скорины). Из всех литературоведческих терминов (а их в скорининском лексиконе насчитывается свыше трех десятков) чаще всего встречаются те, которые тесно связаны со стиховедением: «стих», «стишок», «песня», «припел»... При этом, как справедливо заметил П. Берков, «он под словом «стихи» понимает стихи библейские».
В свое время вышел из печати составленный профессором В. Аниченком трехтомный «Слоўнік мовы Скарыны». В этом словаре (1984, т. 2) слово «стих» почему-то отутствует, хотя там имеется его уменьшительный вариант: «стишокъ». Правда, без объяснения значения, но с двумя примерами: На початку кажъного стишъка слово едино («Плач Еремиин»); книги рекомые погреческу псалътиромъ... имеють в собе кафизъмъ двадесеть, псалъмовъ полътораста, стишъковъ или припеловъ две тысящи («Книга Бытья»). Позже это слово, как и «стих», зафиксировали и попытались раскрыть его значение авторы многотомного «Гістарычнага слоўніка беларускай мовы» (2012, вып. 32). Там — те же примеры из языка Скорины, но уже с объяснением: «Стишок наз. памянш. ад стихъ у 2 знач.». Под первым значением имеется в виду «стих» в понимании «асобнага верша» (стихотворения), а под 2-м значением — «абзац біблейскага тэксту» со следующими примерами из предисловий Скорины: имена словъ великимъ писмомъ розъдельне межи стихами положены суть («Книга премудрости»); царь Саломонъ... сопсалъ своего складаниа стиховъ пять тысещей («Притчи Соломона»). Очевидно, это 2-е значение слова «стих» — «абзац біблейскага тэксту» или «стиховая законченная фраза» (как у И. Срезневского) — и является наиболее распространенным в скорининской терминологической практике. Свидетельствует об этом и тот пример, которым (однако, по моему мнению, ошибочно) иллюстрируется в «Гістарычным слоўніку...» 1-е значение термина: царь Саломонъ многие... притчи и стихи молвилъ («Книга премудрости»). Ни в «Притчах Саломона», ни в «Песни песней» Соломона нет ни единого его «стиха» в значении «асобнага верша» (стихотворения). Здесь все тексты — и повествовательные, и лирические — просто разделены на схожие по своему ритмическому строению, соответственно и произношению, фразово-интонационные комплексы, на «стихи».
Очевидно, нужно было бы в «Гістарычным слоўніку...» указать и 3-е значение термина «стих» — как противопоставленную прозе художественную речь, фонически разделенную на относительно краткие соизмеримые отрезки. Ф. Скорина, обращаясь в своих предисловиях к возможным читателям/слушателям библейского текста, был уверен, что верующие, тем более священники, «чтучи или слухаючи», поймут («поразумеють») значение слова «стих». Нельзя не согласиться с П. Берковым: «Скорина не только сам чувствовал своеобразие поэтического языка «Библии», но и был уверен в том, что в процессе чтения другие люди поймут библейское стихосложение».
О необходимости введении термина «сціх» в белорусское стиховедение
Учитывая все вышесказанное, думается, было бы правильным пользоваться и в белорусскоязычной стиховедческой литературе не только единственно вершам (латин. versus), но и заимствованным из греческого языка словом сціх (греч. stichos). Оно, возможно, для уха современного белоруса звучит не совсем обычно, но, с другой стороны, — как исторический и профессиональный стиховедческий термин, стиховедческий историзм — органично укладывается в ряд схожих белорусскоязычных церковных понятий: сціхера, сціхіра, сціхірар, сціхоўня, сціхаслоўе... Некоторые же белорусифицированные термины с заменой «сціх» на «стых», наподобие описанного в энциклопедическом справочнике «Рэлігія і царква на Беларусі» (2001) слова «стыхіра», отдают искусственностью и напоминают скорее какую-то «стыхію», а не слово, давшее им название. Сціх, как видим, может натурально коррелироваться и с церковным термином «сціхіра».
Отсутствие термина «сціх» ведет к путанице и в самой стиховедческой литературе. Так, рассуждая в энциклопедическом справочнике «Францыск Скарына і яго час» (1988) о Скорине как о переводчике, Владимир Свяжинский замечает: «Імкненне да паўнаты выдаваемай Бібліі відаць з таго, што ў праваслаўным Псалтыры 9 выбраных песень, у Скарыны ж іх 10. У 13-м псалме ёсць тры вершы, якіх няма ў царкоўнаславянскіх спісах. У кнізе «Эсфір» Скарына памяняў месцамі раздзелы 10-ы і 11-ы, у асобны раздзел вылучыў пачатак 13-га, раздзел 12-ы і пачатак 14-га апусціў зусім. У канцы прадмоў да кніг «Выхад», «Эсфір» і «Іоў» ён змясціў уласныя вершы, што было несумяшчальным з артадаксальнымі адносінамі да царкоўных кніг». В этом высказывании под вершамі псалма имеются в виду переводные молитвословные сціхі, под «уласнымі вершамі» — силлабические віршы самого Скорины. Однако вряд ли кто из читателей энциклопедического справочника поймет это.
Кстати, чтобы избежать подобной путаницы, переводчик на белорусский язык вышеназванной статьи П. Беркова (к сожалению, не названный) рядом с вершам и віршам употребляет при необходимости и сціх. И делает это абсолютно правильно. Вот пример: «Гэта элементарная будова біблейскага сціха з паралелізмам членаў заўважаецца і ў віршах Скарыны з кнігі «Эсфір». Такім чынам, у адносінах да гэтых сціхоў у нас няма сумнення, што яны пабудаваны па ўзору біблейскіх. Але ці можна тое ж самае сцвярджаць аб іншых вершах Скарыны?».
И еще один из аргументов в пользу введения термина сціх в белорусскую стиховедческую терминологию. Слово «верш» мы не найдем в лексиконе Франциска Скорины. В его время оно еще широко не употреблялось в белорусской письменности. Как свидетельствует «Этымалагічны слоўнік беларускай мовы» (1980, т. 2), в старобелорусский язык «верш» вошел только в ХVІ ст., и скорее всего — из древнепольского, а не непосредственно из латинского. Термин этот тогда же стал приживаться и во многих других европейских языках, за исключением русского (нем. Vers, англ. verse, франц. vers и др.). Причем долгое время у нас эти термины употреблялись параллельно, как синонимы. Скажем, в «Вопросах и ответах православному зъ папежником» (Вильно, 1603) встречаем выражение: «вѣршы або стихи до того, што читал». О том же свидетельствует и «Лексикон славеноросскій именъ толъкованіе» Памвы Берынды (Кутейно, 1653): «Стіхъ: Порядок, вѣрш». Правда, со временем слово «стих» начало выходить из активного употребления, стало заменяться словом «верш». Но это произошло уже после Скорины. Причем в данном слове амбивалентное ять («Ѣ») в письменности Великого Княжества Литовского предки современных белорусов, скорее всего, прочитывали как «е» («верш»), предки украинцев — как «і» («вірш»), что навсегда закрепилось в литературных языках двух соседних народов. Кроме того, — как стиховедческий историзм — вирш для обозначения древнего силлабического стиха вошел в лексикон русского и белорусского языков.
Конечно, и латинское versus, и польское wersz, и чешское verš Скорина знал, поскольку этими языками хорошо владел, непосредственно обращался к ним, переводя Библию, читая на них некоторые оригинальные стихотворные произведения. Почему же, в таком случае, он — даже в виде синонима — ни разу (!) не употребил слов верш/вирш? Несомненно, Скорина уже отличал светский силлабический верш/вирш, записываемый отдельными равносложными строками, от литургического интонационно-сказового распевного стиха, представленного на письме в виде прозаического текста. Об этом свидетельствуют его собственные вирши в трех книгах Библии. Кроме того, даже в употреблении стиховедческой терминологии Скорина был сориентирован на Русь с ее тогдашним литературным, близким к церковнославянскому, языком, с ее православной греко-византийской церковью. Не только «напред ко чти и к похвале Богу» он «повелел» Библию «тиснути рускыми словами, а словенским языком», но и ради своих православных земляков, причем, как он писал, «наболей с тое причины, иже мя милостивый Бог с того языка на свет пустил». А для литургической литературы на том языке верш/вирш был еще чужаком.
Молитвословный стих — примета литургической поэзии
В «Предъсловии доктора Франъциска Скорины с Полоцька во всю Бивлию рускаго языка» обращается внимание на следующее: «Аще ли же помыслиши умети риторику, еще ест красномовность, чти книги Саломоновы. А то суть три науки словесные (имеются в виду грамматика, логика и риторика. — В. Р.). Восхощеш ли пак учитися музики, то ест певници, премножество стихов и песней светых по всей книзе сей знайдеши». П. Берков, обратив внимание на конкретные высказывания Скорины, где фигурируют понятия «стих» и «песня», пришел к выводу, что «в понимании Скорины признаком поэтического стиля Библии являются стихи и песни. Это, видимо, не противопоставление, а отличие по характеру исполнения: песни, которые также состоят из стихов, поются; просто стихи — читаются». Правоту ученого подтверждает и скорининская характеристика книги «Псалтирь» — сборника псалмов, молитвенных песнопений, содержащего «в собѣ кафизм (одна из глав «Псалтиря». — В. Р.) двадесеть, псалмов полтораста, стишков или припелов две тысещи и шестьсот». Такое понимание стиха как отдельного кирпича в стене целого поэтического здания воплощено и в предисловии переводчика к книге «Иов»: «Делится же сия книга на главы, а главы ся делять на стихи, по тому ж, яко и Псалтирь ся делить. Поченши от третия главы даже до остаточное вся сия книга стихами розделена ест, яко же чтучи поразумееш». Говоря, что «стихи» верующие, «чтучи, поразумеють», Скорина имел в виду традиции литургической литературы, довольно распространенной на восточнославянских землях. «Стих» для читателя той литературы, в том числе Библии, не был новостью.
Молитвословным стихом в оригинальной белорусской литургической литературе одним из первых пользовался еще Кирилл Туровский (ок. 1113 — после 1190). Как, кстати, и самим панятием «стих». Вот некоторые «Кирилла епископа Туровского стиси…» из его молитвы и замечания к ней: «По каемъждо стисе метание (земной поклон. — В. Р.) съ усмирением и съ слезами, исповедаяся пред образом Господа нашего Исуса Христа и Пречистыя Его Матере». Приведем в качестве иллюстрации небольшой отрывок из этой молитвы:
Христе Боже мой и Творче! Помилуй мя, много съгрешившего, оскверненаго всякими плотскыми нечистотами мръзостных, и в безсловесных молю Тя премилостиве: отпусти ми сиа и чистоту подаждь ми!
О Владыко мой Боже и Господи Исусе Христе, Иже благоволил еси прийти на землю на спасение грешных, пръвый в них аз есмь, превзыдох многыми бесчисленными грехы моими! Приими мя, обращающагося к Тебе ныне и спаси мя, якоже спасл еси Манасию, и блудницу, и блуднаго сына!
Всещедре и милостиве Господи! Приими покаание мое, якоже прият разбойника, на кресте исповедавша Ти ся, и спаси мя Креста ради Твоего и еже на том излиянныа пречистыа божественыа крове Твоея за мирьскый живот!
В конце молитвы — еще одно указание на то, что перед нами не прозаический текст, а стихотворный: «И по концы коегождо правила глаголи сей стих». Таким образом, при исполнении молитвы необходимо было сохранять не только возвышенную поэтическую тональность, но и определенный стихотворный мелодико-интонационный распев. И это, как видим, понимали священники и верующие еще в ХІІ веке. Что уже говорить о скорининском времени, начале ХVІ века! Равномерное чередование отдельных «стихов» — законченных фраз молитвы с одинаковым мелодико-интонационным распевом — и создавало своеобразный изохронный ритм молитвословного стиха.
Но не только это. На возникновение стихотворного ритма данной молитвы Кирилла Туровского (как и других его литургических текстов) оказывали влияние также грамматические и лексические ритмообразующие компоненты: повтор одинаковых/похожих синтаксических конструкций, тематических клише высказываний (обращение к Богу + указание на Его милосердие + конкретная просьба верующего), наличие анафорических зачинов, одних и тех же или схожих лексем, грамматических форм... Отчетливый стиховой ритм через свою эстетическую функцию воздействовал на психику верующих, вызывая у них возвышенные эмоции, состояние душевного подъема, эстетического переживания. Именно в этом — основная причина обращения к стихотворному ритму, к «стиху» как в многочисленных текстах Кирилла Туровского, в его молитвах, проповедях, притчах, словах, так и во всей литургической поэзии.
Как мы видели, только в одной своей молитве Кирилл Туровский трижды употребил слово «стих», засвидетельствовав присутствие его в белорусской литургической литературе и литературном языке далекого ХІІ в. Использовался молитвословный стих в богослужебных текстах Беларуси и значительно позже, в том числе в произведениях Франциска Скорины — оригинальных (спорадически) и переводных (перманентно), а также его последователей (Сымон Будный, Василь Тяпинский и др.). Все это дает нам полное основание ввести молитвословное стихосложение в историю белорусского стиха и белорусской поэзии.
Франциск Скорина — поэт
Стихи могут слагать (и слагают) многие. Автором стихов при желании может стать каждый. Как и играть на каком-то музыкальном инструменте. В братских школах средневековой Беларуси были даже практичекие занятия по стихосложению, которые содействовали расширению лексикона учащихся, развитию у них чувсва языкового ритма. Подобные школы были и в древнем Полоцке. Но поэтом, как и композитором, талантливым музыкантом, нужно родиться. Франциск Скорина получил поэтический талант вместе с рождением.
Вот, для примера, несколько «стихов» из пятой главы книги «Иов», разделенных Скориной на письме большими (жирными) точками (в нашем случае мы их разделили пробелами):
Ничто же не деется на земли без причины, / и из земли не исходить болѣзнь.
Человек родится къ роботѣ, / и птица к летанию.
Сего деля помолюся аз господу / и прѣд богом моим положу словѣса моя.
Он же чинить дела великая и неисведомая и дивная, / им же несть числа.
Он одождяет дождь на лице земли, / и напояеть водами всю вселенную.
Он же возводить смиреныя на высокость, / и немощные приводить к полному здравию.
Он же роспрашаеть мышления злых, / дабы не могли наполнити рук своих яже почали суть.
Он постигаеть мудрых в хитрости их, / и совѣт неправѣдных розвращаеть.
В день впадуть в тмы: / и яко вночи, тако щупати будуть ополудни.
Но избавить нищего от меча устъ их, / и из руки насилниковы изторгнеть убогаго.
И будеть нищему в надежу, / яко нечестие стулить уста своя.
Так и хочется воскликнуть: какая метафорика, афористика, какая высокая поэзия перед нами! Ясно, что так воссоздать древний библейский текст мог только настоящий поэт. Еще раз убеждаемся в верности слов Ю. Лабынцева, как глубокого исследователя творческого наследия Кирилла Туровского и Франциска Скорины: «Скорина-писатель остается малоизвестным даже среди ученых, не говоря уже о широком читателе. Веских слов о литературном таланте великого белоруса еще не сказано, они еще впереди. А он же был необычным поэтом и выдающимся гимнографом, произведения которого жили в человеческих сердцах целые столетия...». Доказательством сказанного могут служить многие страницы переведенных Скориной книг Библии, как, кстати, и поэтичность многих мест предисловий и послесловий переводчика к этим книгам, созданные им оригинальные молитвы, акафисты. О. Седакова справедливо отмечает, что «в богослужебных текстах мы часто сталкиваемся с весьма изысканной поэзией, и здесь есть проблемы, которые возникают при переводе любой поэзии: желательно, чтобы переводчик был поэтом… Наличные переводы часто напоминают прозаические подстрочники, они необходимы в учебных целях, но когда их читают или поют на богослужении, кажется, что произносят не текст, а комментарий к тексту. Вся сила и красота слова пропадает. А литургическому слову необходима сила и красота» [2]. В переводах Скорины, как правило, сохранены и сила, и красота литургических текстов. Это, в частности, наглядно видно при сопоставлении его переводов с некоторыми современными переводами Библии на русский и белорусский языки.
Но не один талант, очевидно, помогал Скорине сохранять поэтичность, высокий художественный уровень при переводе им книг Библии, при написании предисловий и послесловий к ним. «Впечатляет ритмическая завершенность, гармоничность и легкость языка скорининских предисловий и послесловий, — тонко и точно отмечает Алесь Жлутка в статье «Антычныя традыцыі ў літаратуры Рэнесансу і Асветніцтва на Беларусі» (1989), — риторические фигуры подчеркивают возвышенность и грациозность высказывания, напоминая изысканный стиль Цицерона». Талант талантом, а писателю нужна и творческая учеба, самостоятельная либо — еще лучше — специальная. Как мы знаем, Скорина окончил факультет свободных наук выдающегося Краковского (Ягеллонского) университета, получил вместе с дипломом доктора философии и глубокие знания по античной и ренессансной риторике, поэтике. В университете должное место занимала и практика, в процессе которой вырабатывалось умение соединять «гомеровско-платоновскую концепцию «лепить души» с цицероновской теорией красноречия, которая требовала от творцов использования трех стилей, ритмизованного слога в речах, прозе и поэзии» (В. Дышиневич). Все это как раз и помогло Скорине во время творческого труда, обусловило не только литературный стиль этого труда, но и великолепные его результаты. Издать за три года (1517—1519) 23 книги Библии, пусть даже и переведенные дотоле (написать к ним предисловия и послесловия, проиллюстрировать, напечатать и т. д.), — сегодня такое могло бы попасть в Книгу рекордов Гиннесса...
Однако вернемся к приведенным выше цитатам из перевода «Иова».
Ритм мы понимаем как равномерное чередование в тексте каких-либо одинаковых/похожих звуковых и языковых единиц. Какие же звуковые и языковые единицы здесь можно выделить? Прежде всего нельзя забывать, что в отношении библейской поэзии речь идет прежде всего о тексте звучащем, о его интонационном, мелодическом наполнении. На это обратил внимание и сам Скорина, в частности, в своей «Малой подорожной книжке» (Вильно, 1522): «Стихеры на господи возвах покаялные — глас 6 и на стиховни писаны суть на вечерни... Канон гробу господьню гласа 1, певаемы со акафістом и в неделю на заутрени... Канон Предтечи, глас 2, творение Іосифа, певаемый со акафістом и на утрени...». Если даже просто декламировать молитвословные стихи, то и в таком случае на их ритм будет оказывать воздействие характер интонирования: перед паузой, разделяющей стих на два синтагматические единства, интонация восходящая (антикаденция), после паузы — нисходящая (каденция).
Размышляя над спецификой библейской поэзии, меняющейся со временем, П. Берков, вместе с тем, справедливо указал на ее неизменную смысло-языковую константу — «так называемый parallelismus membrorum («параллелизм членов»), это значит параллельное развитие идеи в поэтической «единице» — стихе. Каждый библейский стих обычно состоит из двух разделенных цезурой полустиший, реже — из трех частей. В первом случае поэтическая мысль или поэтический образ, выраженные в первом полустишии, получают дальнейшее развитие во втором полустишии <...>. Значительно реже параллелизм членов, когда стих состоит из трех частей. В таком случае параллелизм обязателен для первой и второй либо для второй и третьей частей...».
Буквально все выше приведенные нами «стихи» Скорины также обнаруживают названные особенности ритма молитвословного стиха. Наклонной черточкой мы показали место пауз, делящих стихи на две части как по интонации (антикаденция + каденция), так и по образно воплощенных в них мыслях. Когда мы рассматривали «стихи» Кирилла Туровского, обратили внимание на повтор так называемых однотипных образно-смысловых клише. Там они состояли из трех частей (напомним: обращение к Богу + указание на Его милосердие + конкретная просьба верующего). Здесь — из двух. «Параллелизм членов», периодический повтор их сильно влияет на создание языкового ритма молитвословного стиха. Наравне с повтором однотипных синтаксических конструкций (предложений с присоединительной связью), анафорических зачинов, отдельных лексем (местоимений «онъ», союз «и») и др. Нельзя не согласиться с А. Яскевич, автором оригинального исследования «Творы Ф. Скарыны. Жанравая структура. Філасофскія погляды. Мастацтва слова» (1995): «Скорининский синтаксис настолько ритмически урегулирован, упорядочен со стороны анафоры и анакруз и самого параллелизма конструкций, что достаточно последним придать графическую выделенность, как они по всем признакам приближаются к начальной степени версификации (верлибру).
Чтобы подтвердить наши наблюдения, обратимся еще к одному поэтическому переводному библейскому тексту, также разделенному на «стихи». К переводу «Песни песней» царя Соломона (начало главы 4):
Се ты коль красна есь, приателко моя, / се ты коль красна есь.
Очи твое, яко голубице, / кромѣ того, что внутри скрито ест.
Власы твое, яко стада коз, / еже выходять з горы Галаад.
Зубы твое, яко стада овець пострыженых, / еже выступили из купала.
Вси имеюще по двою ягнеток, / и яловое несть посреди их.
Яко завивание червеное, уста твоя, / и молвение твое сладко.
Как и в предыдущем случае, библейский текст в книге «Песнь песней» напечатан так, как печатаются обычно прозаические тексты — по широте книжной страницы. Что же касается разделений между стихами, то Скорина показал их не цифрами, как это делается в позднейших и современных изданиях Библии, а «жирными» точками с некоторым отступлением от предыдущих стихов. «Подобное разделение, — как справедливо указал еще П. Владимиров в своей монографии о Скорине, — встречается в цетиньском издании Псалтири 1495 года, в венецианских изданиях Божидара Вуковича и в некоторых рукописных текстах церковно-славянской псалтири ХV—ХVІ веков, причем точки выставляются киноварные». Иногда для аналогичных целей использовались двоеточия. Так было тогда и «выныхъ языцехъ». И рецепиенты скориновских переводов Библии хорошо понимали это. Вспомним еще раз замечание переводчика («чтучи, поразумееш»), высказанное им в предисловии и к книге «Иов»: «Вся сия книга стихами розделена ест, — яко же, чтучи, поразумееш». То же — и в предисловии ко всей Библии: «Кождая глава делится на притчи, якобы на неякие стихи или розделения, яже чтучи поразумееш»...
Еще один пример — «стихи» из молитвы, завершающей книгу «Плач Еремиин»:
Воспомяни, господи, всѣ пригоды наше, возри и видь студ лица нашего.
Достояние наше обратися в чуждих, и домы наша во иноплеменники.
Сироты учинены есмо без отцев, матки наше яко вдовице.
Воду нашу за сребро пихом, дрова наше за цену куповахом.
За шыю ведены быхом, утомленным не даша отпочинения <…>
И здесь, как и в предыдущих случаях, ритм создается одновременно интонационными средствами (антикаденция + каденция) и языковыми (параллелизм членов, повторы грамматические, синтаксические, лексические…). Кроме того, текст разделен на отдельные моностихи (однострочия), что читатели/слушатели литургической поэзии хорошо «разумели», паскольку эти «стихи» отдеделялись один от другого межстиховыми паузами. Повтор моностихов с однотипным мелодико-интонационным и языковым рисунком и создавал их своеобразный ритм.
Стихотворное «ноу-хау» Скорины-переводчика
В переводах Франциска Скорины довольно легко можно выделить отдельные моностихи, наподобие вышеприведенных. Вместе с тем в его Библии встречается и иное, а не только посредством «жирных» точек, графическое выделение «стихов». Это, в частности, наблюдается в книге «Плач Еремиин», своеобразной и проникновенной лементации Божьего пророка Иеремии по разрушенном царем Навуходоносором ІІ Иерусалиме в 586 г. до н. э. Архитектоника книги непосредственно предопределена ее содержанием. Вот как разъяснил сам переводчик зависимость формы подачи материала от его содержания: «Потреба ест ведати, иже сия книжка замыкает в собе шесть азбук еврейских. У первой главе азбука едина, якоже имена слов великим письмом роздельне межи стихами положены суть. Во второй главе азбука едина. У третией главе азбуки три, на початку кажного стишка слово едино. В четвертой главе азбука едина. А во единой кажной азбуце суть слов двадесеть и два». Далее Скорина перечисляет по порядку все 22 буквы еврейского алфавита в оригинальной транскрипции и здесь же приводит их перевод: «Первое слово называется алеф, еже по-руски сказуется наука. Второе бет, знаменует дом. Третее кгимель — полность. Четвертое далет — крижала. Пятое ге — сия» и т. д. После каждого такога слова-названия, выделенного прописными буквами, идут «стихи» в виде терцетов (трехстиший). По существу, перед нами не просто стихи, а отдельные стихотворения:
АЛЕФЪ
Азъ муж видяй нищету мою в жезле розгневания моего:
Мене погналъ есть и привел въ темность, а не во светлость:
Толико на мя возложил и обратил руку свою весь день:
БЕТЪ
Стару учинил кожу мою и тело мое и сотре кости мое:
Обляже мя воколо и оградил мя жолчию и суетою:
Во тьмахъ посадилъ есть мене яко мертвеца вечного:
КГИМЕЛЬ
Окружил мя абых не выходил и обтяжил путо мое:
Но егда вопихъ и просихъ, загналъ есь молитву мою:
Завалял пути мое камением и превратил стези мое.
ДАЛЕТЪ
Медведь лобяй учинен ест, мне лев во сокритостех:
Стези моя сокрушил и вывратил и положил мя пуста:
Натягне лук свой и поставил мя яко мету ко стреле:
ГЕ
Впустил есть в лядви мое стрелы тула своего:
И бых впосмех всем людем моим и в песнь весь день:
Накормил мя горкостями и напоил мя пелыном: <…>
Так выглядят все 22 «стиха» каждой из трех первых глав «Плачу Еремииного». Возможно, так был разделен текст в каком-то древнем иноязычном оригинале, с которого Скорина его и воссоздавал средствами тогдашнего белорусского литературного языка церковнославянской редакции. Однако ни в одной из известных нам современных Библий такой стихотворной архитектоники нет. Поэтому, скорее всего, это своеобразное «ноу-хау» самого переводчика, который при издании книг не игнорировал и визуальный способ подачи текстового материала. Скажем, в конце той же книги «Плач Еремиин» небольшое послесловие «Франциска Скорины с Полоцька» напечатано в виде треугольника острием вниз.
Объяснение причины такого оформления и книги в целом, и отдельных стихов (в виде терцетов) находим в том же послесловии Скорины: «Доконана есть книжка Плачу Еремии, пророка господня. Еже замыкаеть в собѣ во трех главах три азбуки еврейские. А во самой третей главе три азбуки. На знамя тайны живоначалное тройци». Оказывается, все «триады», в том числе стихотворные терцеты, предопределены задачей обратить внимание на святую Троицу, которую Скорина с огромным пиететом вспоминал в предисловиях и послесловиях буквально ко всем своим переводам священных книг Библии.
В отличие от первых трех глав книг «Плач Еремиин», в предпоследней, четвертой, «стихи» (точнее — стихотворения) воплощаются уже не в терцетах, а в дистихах (двустишиях). Вот пять первых (из всех 22) дистихов этой главы:
АЛЕФЪ
И яко затемнело есть злато, и променися краска найлепшая.
Роскиданы суть каменеве святыни на початку всехъ улиць:
БЕТЪ
Сыновѣ сионстии славни и одеани златомъ первымъ.
Сѣ положены, яко сосуды глинены дело рук горнчаревых:
КГИМЕЛЬ
Но иланѣ обнажили перси и кормили дети свое.
Дщера же людей моих нелютостива, яко пструс в пустыни.
ДАЛЕТЪ
Прильпе язык сущего к дяснам его для жажды.
Мали просили суть хлеба и не было, кто бы уломил им:
ГЕ
Тии еже кормлены были, в коханий загинули на пути:
И тии еже хованы были, во красных речах хопилися гною: <…>
[3, с. 690—691].
Мы уже отметили, что подобной архитектоники книги «Плач Еремиин» (запись «стихов» в виде трехстрочий и двухстрочий) мы не встретим в современных изданиях Библии. При этом никто из отечественных исследователей творческого наследия Франциска Скорины почему-то на такое визуальное размещение библейского текста внимания не обратил. А перед нами, несомненно, отдельные стихотворные строфы (терцеты и дистихи), использованные Скориной еще в самом начале далекого ХVІ в. Разве это не вклад первопечатника в белорусское, да и все славяноязычное, стихосложение, конкретно — в его строфику?
Вместе с тем, саму переводную книгу «Плач Еремиин» можно вполне резонно воспринимать и как поэму в «стихах», написанную преимущественно терцетами и дистихами. В таком случае мы будем иметь не «всего три» (по П. Беркову) стихотворения, принадлежащие белорусскому поэту эпохи Средневековья (именно поэту!), а его стихотворных произведений, переводных и оригинальных, на целую (и пока что неизданную) книжку!
И третье, на что хотелось бы обратить внимание. Если, как заметил тот же П. Берков, Скорина «стремился соединить принципы библейской поэтики с элементами силлабизма, который начинал зарождаться», то это ранее всего можно обнаружить не в его собственных нескольких силлабических виршах, а во многих переводных молитвословных стихах. В том числе — в вошедших в поэму-лементацию «Плач Еремиин».
Акростихи Франциска Скорины
С молитвословным стихом связано еще одно творческое «ноу-хау» Франциска Скорины. В состав своей «Малой подорожной книжки» (Вильно, 1522) он включил 18 изданий акафистов и канонов. Согласно энциклопедическому справочнику «Францыск Скарына і яго час» (1988), «акафистами называются отдельные церковные службы, которые состоят из панегирических, хвалебных песнопений и молитв в честь Иисуса Христа, богородицы и святых, а канонами — песнопения, составленные на основе библейских песен старозаветных пророков и праведников». Таким образом, и акафисты, и каноны как произведения песенные состоят из отдельных «стихов». Все они у Скорины преимущественно переводные. Однако среди них находятся и оригинальные — «Акафист чесному и ввсехвальному пророку, предчети и крестителю господьню Иоанну» и «Акафист пресладкому имени господа нашего Исуса Христа», а также несколько молитв.
Как справедливо подчеркивает в том же энциклопедическом справочнике исследователь древней литургической поэзии А. Турилов, «Скорина — родоначальник жанра акафиста в восточнославянской гимнографии, который распространился в белорусской, русской и украинской литературах 17—18 вв.». Уже одно это можно поставить Скорине в заслугу. Но не только. Он — первый восточнославянский поэт, который в акафистах употребил форму акростиха. Видимо, этот вид скорининского стихового творчества и по-белорусски точнее всего было бы называть не акравершам, а акрасціхом, паскольку мы имеем дело не со стихом в нынешнем понимании (вершам), а с литургческим стихом (сціхом). Вот начальные фразы первых пяти «стихов» «Акафиста… Иоанну»:
Стих 1
Почитаем славную паметь твою, богом похваленый Іоанне<…>
Стих вторы
Иже зачатием своим отца удивил во чрѢве материне<…>
Стих трети
Сам ты, преблаженѣ Іоанне, от ангела имя принял<...>
Слава
Ангельское житие явил еси всем нам, пресвятый крестителю господень<...>
І ныне
Лукавый Ирод не хотяй оставити прелюбодейци, жены брата своего<…>
Если взглянуть на первые буквы этих фраз сверху вниз (они выделены нами полужирным кеглем), можно прочесть слово «Писал». Следующие начальные буквы каждого из 12 кондаков и икосов, чередующихся попеременно, позволяют воспринять целиком фамилию автора данного акафиста: «Писал доктор Скоринич Францискус». Во втором акафисте, «Акафисте… Иисуса Христа», также прочитывается «автограф» автора, но уже немного видоизмененный: «Делал доктор Скоринич Франціскоус». Кроме этих двух оригинальных акростихов у Скорины имеется и третий, но уже переводной — «Акафист светому Петру и Павлу». Причем не именной, а алфавитный: в нем последовательно фиксируются все 24 буквы греческого алфавита (с учетом особенностей кириллической азбуки). Кроме того, он основывается только на кондаках и икосах, не затрагивая пяти стихов до первого кондака. Как видим, перед нами — своеобразный стих-азбуковник. Первый азбуковник в нашей поэзии.
Еще о виршах Франциска Скорины
В литературном творчестве Франциска Скорины поэзия нашла основное воплощение, главным образом, в «стихах» и виршах. Кроме большого количества «стихов», переводных и оригинальных, Скорине-стихотворцу, как было сказано в самом начале, принадлежат и три оригинальных вирша. С. Ковалев и И. Саверченко, авторы «Гісторыі беларускай літаратуры ХІ—ХІХ стагоддзяў…» (2007), дают им весьма высокую, в отличие от П. Беркова, оценку, с которой нельзя не согласиться: «Белорусский первопечатник выявил себя блестящим национальным поэтом, настоящим мастером поэтического слова. В предисловиях к книгам «Иов», «Исход» и «Эсфир» помещены несколько интересных своим содержанием и формой рифмованных строк, не утративших своего художественного и духовно-морального содержания до нашего времени».
Вирши Скорины в свое время цитировали П. Владимиров в монографии «Доктор Франциск Скорина. Его переводы, печатные издания и язык» (СПб., 1888), Ефим Карский в многотомном исследовании «Белорусы» (Пг., 1921, т. ІІІ, вып. 2), Вацлав Ластовский в уникальной «Гісторыі беларускай (крыўскай) кнігі» (Ковно, 1926), Алексей Коршунов в «Хрэстаматыі па старажытнай беларускай літаратуры» (Минск, 1959) и др. Правда, цитировали, исходя из своего понимания записи текста, иногда неправильно указывая на место публикации этих виршей в книгах Библии (обычно — «в предисловиях» или, как в публикации В. Свяжинского, «в конце предисловий к книгам «Исход», «Эсфир» и «Иов»…»). Однако, как мы знаем, при анализе художественных произведений, в первую очередь стихотворных, важно обращать внимание не только на дату их написания/печатания, но и на место, форму книжной (журнальной) публикации. Исходя из этого, мы воспроизводим здесь вирши по хронологии их возникновения и точно так, как они напечатаны у Скорины.
Первый вирш состоит из четырех строк. Помещен он в виде эпиграфа на титульном листе, сразу после названия, книги «Иов», изданной в Праге 10 сентября 1517 года. Казалось бы, незначительный факт. Но не только своим жанром (послание), но и местом публикации (на титульном листе) Скорина заложил в белорусском книгопечатании традицию так называемой эмблематической поэзии (стихотворные эпиграфы, посвящения-«эпікграмы»), особенно расцветшей на страницах различных книг последней четверти ХVІ в. Начинание Скорины подхватили белорусские поэты-силлабисты Андрей Рымша, Левон Мамонич, Стефан Зизаний, Лаврентий Зизаний и др., создавшие и напечатавшие в начале книжных изданий («Статут ВКЛ» 1588 г., «Апостол» 1591 г., «Грамматика» 1596 г. и др.) ряд панегирических стихов-посвящений.
«Иов» была второй изданной книгой Скорины, вышедшей через месяц после знаменитого «Псалтыря» (8 августа 1517 г.) Вот это первое из сохранившихся стихотворений Франциска Скорины:
Богу в троици единому ко чти и ко славе:
Матери его Пречистой Марии к похвале:
Всем Небесным силам и святым его к веселию:
Людем посполитым к доброму научению.
И Е. Карский, и. В. Ластовский, и А. Коршунов, и большинство других литературоведов относят эти стихи к силлабической системе стихосложения, тем самым определяя конкретную дату ее возникновения в белорусской поэзии: начало ХVІ века, 1517 год. «В русской поэзии, — как отмечает М. Гаспаров, — первые опыты силлабики относятся ко времени около 1654 г. <…> Все они писаны, по-видимому, украинско-белорусскими авторами. Но решающим моментом в освоении силлабики русской поэзией было творчество Симеона Полоцкого (в Москве с 1664 г.).
То, что данное стихотворение силлабическое, показывает прежде всего простой подсчет слогов в каждой из его строк. Вот как распределяются слоги в четверостишии Скорины: 15—14—15—14 (почему-то С. Ковалев и И. Саверченко насчитали несколько иное их количество: 16:15, 15:14. Да, в послании-эпиграфе нет одинакового количества слогов во всех четырех строках. Но эта одинаковость соблюдается соответственно в нечетных и четных стихах, что не перечит общему силлабическому характеру стихотворения. Однако П. Берков, проанализировав данное произведение с точки зрения «силлабического стихосложения раннего периода» и не найдя в нем некоторых яго примет (равносложности буквально всех строк, смежной рифмовки, обязательности только женских рифм), пришел к совершенно неожиданному выводу: «Значит, данное четырехстишие с полным правом можно назвать силлабо-тоническим стихом».
Действительно, силлабо-тоника допускает и чередование в стихах разного количества слогов, и перекрестную рифмовку, и не только женскую, а и дактилическую рифму (веселию — научению). Но главное для нее, появившейся у восточных славян гораздо позже силлабики, — равномерное чередование в стихах сильных и слабых мест, именуемое в обиходе чередованием ударных и безударных слогов. Чего, естественно, нет в четверостишии Скорины. О, если бы это было так, как утверждает П. Берков, мы историю не только белорусского, но и всего восточнославянского силлабо-тонического стихосложения перенесли бы на два столетия раньше, на самое начало ХVІ века! Но, к сожалению (а может быть, и к счастью?), силлабо-тоника вошла в русское стихосложение только в первой половине ХVІІІ в. (вследствие реформы Тредиаковского-Ломоносова 1735—1752 гг.). А в белорусское и украинское — на целое столетие позже.
Обратимся сейчас к стихотворному пересказу широко известных Десяти заповедей, вошедших в книгу «Исход» (1519, февраль). По своему жанру это не просто пересказ, даже не «вольный перевод» (В. Конон), а оригинальное поэтическое произведение, написанное по мотивам древнееврейского оригинала. Причем Скорина не только изменил форму молитвословного стиха первоисточника, придав ему обличье вирша, но в некоторой степени и само его содержание. По наблюдению Владимира Конона (см. «Гісторыю беларускай літаратуры…», он «десятую заповедь разделил на две», иудаистский догмат «наблюдай день субботний, чтобы свято хранить его» заменил на «помни дни святые святити». Но, несомненно, самое главное — поэт «полностью отбросил вторую заповедь», направленную когда-то против идеологии язычников: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в водах ниже земли, не поклоняйся и не служи им». Христиане, как и язычники, в религиозных целях всегда широко использовали различные виды изобразительного искусства.
Размещено стихотворение внутри текста предисловия к книге как иллюстрация к словам: «Яко господь бог десятеро приказание им дал написано на досках каменных». Причем, все заповеди напечатаны попарно в одну стихотворную строку (стих), но над каждой из них указано порядковое число.
ПЕРВОЕ: Веруй в бога единого.
ВТОРОЕ: А не бери надармо имени его.
ТРЕТЕЕ: Помни дни светые святити.
ЧЕТВЕРТОЕ: Отца и матку чтити.
ПЯТОЕ: Не забивай ни едина.
ШЕСТОЕ: И не делай Греху блудна.
СЕДМОЕ: Не вкради что дружнего.
ОСМОЕ: А не давай сведецтва лжива.
ДЕВЯТОЕ: Не пожедай жены ближнего.
ДЕСЯТОЕ: Ни имения или речи его.
[15, с. 109—110].
Заметим, мы впервые воспроизводим это стихотворение так, как оно напечатано у Скорины. И сам П. Берков, который позаимствовал цитату у П. Владимирова, и буквально все литературоведы до него и после него, кто анализировал или просто цитировал данное стихотворение (Е. Карский, В. Ластовский, А. Коршунов, М. Гринчик, С. Ковалев и И. Саверченко и др.) записывали его не в виде квинтилы (пятистишия), а — децимы (десятистишия). Отсюда — некоторые литературоведческие неточности, «отсебятины» в определения характера данного стиха.
Согласно П. Беркову, «пересказ десяти заповедей уже не подчиняется правилам раннего силлабического стихосложения. Последовательность слогов в нем следующая: 8:12; 9:7; 8:8; 7:9; 9:11. Одновременно можно заметить, что в первом и пятом двустишиях по 20 слогов в каждом, а во втором, третьем и четвертом — по 16 слогов. Таким образом, о равносложности отдельных строк речи здесь быть не может». С. Ковалев и И. Саверченко дают иной подсчет слогов и несколько иную трактовку поэтики скорининского стиха: «Стихотворение написано в соответствии с логикой библейских Десяти заповедей Моисея, но доступным для белорусского читателя языком. Оно имеет преимущественно параллельную (т. е. смежную. — В. Р.) рифму и своеобразную ритмическую структуру (9:12, 9:7, 9:9, 7:11, 10:11) — довольно благозвучную и легкую для читательского восприятия». В подсчетах слогов П. Берков оказался более точен, но и его подвела измененная (по сравнению с оригиналом) запись стихотворения — не пятью, а десятью строками. Если же произвести подсчет слогов в пятистишии (так, как у Скорины), получится следующее их количество: 20—16—16—16—20. Удивительная симметрия и гармония, не правда ли! Редкий для своего времени, удивительно интересный 20-сложник, своеобразная «рамка», обрамляющая три равносложных стиха… Не обычная концевая, а очень редкая (и для современного стихосложения) внутренняя рифмовка… Рифмы одно-, двух- и трехсложные, в том числе составные (ближнего — речи его)… А стих, разве это не тот же силлабический стих?! Только «раскрепощенный». Без тех формальных цепей — обязательного наличия одинакового количества слогов у всех стихов, концевых смежных женских рифм, постоянного места цезуры, — которые сковывали русскую силлабику в ХVІІ — первой трети ХVІІІ вв., а белорусскую еще дольше — вплоть до конца ХІХ в.
Симметрия и гармония в стихотворном пересказе десяти заповедей видна даже в распределении цезуры в отдельных стихах. Так, во втором, третьем и четвертом стихах она находятся после 9, 8 и 7 слогов. Вторая половина тех же стихов по количеству слогов напоминает их зеркальное отражение — там их соответственно 7, 8 и 9 (не забудем, что в этих стихах общее количества слогов одинаковое: по 16). Первый и пятый стихи насчитывают по 20 слогов. Несмотря на это, поддерживается установленное место цезуры: в первом стихе она находится после 8-го слога, в пятом — после 9-го. Снова симметрия и гармония!
Если учесть все это, то, действительно, нельзя не согласиться, что «стихотворные произведения Скорины намного опережали позднейшие образцы белорусских виршей» (М. Гринчик).
Трудно поверить, что, слагая свои стихи, Скорина подсчитывал слоги в них, глубокомысленно подыскивал рифмы, придумывал рифмовку. У каждого настоящего поэта, а именно таким поэтом и был белорусский первопечатник, чрезвычайно развито ритмическое (да и рифмическое) чутье, тот, говоря словами Владимира Маяковского, «ритмический гул», который «покрывается словами». И если Скорина и согласовывал структуру своих виршей со структурой библейского стиха, как это стремился доказать П. Берков, то это «согласование» происходило спонтанно, подсознательно. Ведь, судя по всему, его вирши «приходили» к нему, как приходят обычно к поэту Божьей милостью, а не просто к стихослагателю: он их не выдумывал, не вымучивал. Если бы было по-иному, он оставил бы после себя не «всего три», а гораздо больше виршей. Возможно, мы нашли бы их почти в каждом из предисловий к переводам 23 книг Библии. Но свой поэтический талант и поэтическое вдохновение он растворял не столько в виршах, сколько в поэзии в прозе — написанных прозой, но чрезвычайно поэтических по своей сущности публицистических текстах (предисловиях и послесловиях), а также в переводных и оригинальных молитвословных стихах, которые, надеялся Скорина, православные верующие, «чтучи, поразуметь». Несомненно, были у него (не могли не быть!) оригинальные вирши и «стихи», которые приходили просто так, безотносительно к основному занятию — переводу Библии. Но цельная и целеустремленная натура, он, видимо, не придавал им особого значения. Во всяком случае, не печатал. Хотя издавна говорили «Scripna manet!» («Написанное остается!»), но — увы! — далеко не всегда. Чаще всего оставалось и остается напечатанное…
Последнее из известных нам стихотворных произведений Скорины — это небольшой стихотворный афоризм, который «пришел» к нему, очевидно, уже тогда, когда он окончил писать предисловие к переводу книги «Эсфир» (июнь 1519). Двустишие и напечатано, в отличие от первых двух виршей, в самом конце «Предословия доктора Франъциска Скорины с Полоцька в книги Есъфера-царици»:
Не копай под другом своим ямы, сам ввалишся в ню.
Не став, Амане, Мардохею шибенице, сам повиснеш на ней.
Оценивая данное двустишие, можно согласиться с П. Берковым: это не силлабика, ибо в нем нет «признаков рифмы и равносложности». Даже если записать его в четыре строки (что, кстати, сделал тот же П. Берков, а вслед за ним С. Ковалев и И. Саверченко), то и в данном случае мы увидим такое соотношение слогов: 10—5—13—6. Здесь, несомненно, перед нами «чистая» тоника, восходящая к народному (фольклорному) стиху говорного типа. В каждой строке по 7 иктов, по смыслу и интонации разделенных цезурой на две части: 4 + 3. Поэтому нельзя согласиться с выводом П. Беркова, что «в продолжение 1517—1519 гг. Скорина от несиллабических стихов стал переходить к силлабическим». Как раз наоборот! Начав с силлабических виршей, он потом обратил внимание и на народную тонику. Неправомерно и умозаключение, сделанное С. Ковалевым и И. Саверченко: «Таким образом, первые поэтические произведения Ф. Скорины — это неравносложные, досиллабические стихи, в которых изосиллабизм — равносложность в пределах стихотворного периода. Метрика стихов Ф. Скорины целиком соответствует языково-фонетическим особенностям белорусской речи. Они написаны по принципам тонической и силлабо-тонической языковых систем»…
Не только ритмика, но и вербальное наполнение скорининского двустишия свидетельствует прежде всего не о библейской, а о народной его основе. Так, пословица «Не капай ямы пад другім, сам увалішся ў яе», просуществовав свыше 500 лет, дожила в белорусском устно-народном творчестве до настоящего времени. Именно она спровоцировала (в хорошем смысле) написание и характер дистиха Франциска Скорины. Первый стих — это всего лишь немного измененная, уточненная названная пословица (под другим — под другом своим). Второй стих — добавленное к нему (похожее структурно и по содержанию) высказывание из библейского текста. Собственно, в таком виде его там не было. Это — заключение, вывод, сделанный самим Скориной из описанной в Библии ситуации. А она такова. Аман, первый князь при царском дворе, ненавидевший евреев, так насплетничал царю на привратника Мардохея, что получил указ правителя казнить его. Уже и виселица им была приготовлена для Мардохея. Но за него заступилась его родственница Эсфирь, супруга царя, рассказала ему о лжи Амана. Царь разгневался. И на виселице вместо Мардохея оказался Аман…
* * *
Таким образом, литературный талант белорусского первопечатника проявился не только в области художественного перевода, но и в самой поэзии, стихосложении. Перед нами большой оригинальный поэт, крупный создатель белорусской литургической поэзии, представитель молитвословного стихосложения, которое в истории восточнославянской поэзии предшествовало силлабическому.
В основе стихотворного ритма скорининского молитвословного стиха, рассчитанного преимущественно на устное бытование, лежали в тесном единении два компонента: интонационно-мелодический (традиционные распевы, интонирование, антикаденция и каденция) и языковой (тематический и синтаксический параллелизм, анафоры, повторы отдельных лексем и др.). Скорина-поэт активно утверждал в белорусской литургической поэзии молитвословный стих, разрабатывал отдельные его жанры, виды и формы: акафист, молитва, акростих именной, акростих-азбуковник, моностих, дистих, терцет…
Впервые в истории не только белорусской, но и всей восточнославянской поэзии Франциск Скорина обратился к силлабическому стихосложению, написав два оригинальных вирша («Богу в троици единому…», «Веруй в бога единого…»). В них он применил отдельные для того времени новшества в области ритмики и рифмики, аналогию которым можно найти лишь в более поздней, силлаботонической системе стихосложения, получившей распространение в русской поэзии с середины ХVІІІ в., в белорусской — с ХІХ в. Следуя традициям народного (фольклорного) тонического стихосложения, Скорина оставил его образец и в письменной литературе («Не копай яму под другом своим…»).
Все сказанное ставит Франциска Скорину в ряд выдающихся белорусских просветителей раннего Возрождения, оставивших, кроме всего прочего, глубокий след в художественной литературе (художественный перевод, поэзия, публицистика).
____________________________________________________________
Друкуецца ў часопісе "Нёман".
Набор на бюджэтныя месцы павялічыцца.
Колькі ж каштуе гэты важны кампанент здаровага рацыёну зараз?
Не выявіць ні секунды абыякавасці.
