Когда я только осознала себя своей в паспортной прописке Минска, не сразу распростилась, сознанием своим, с Москвой, с Литинститутом, с писателями, старшими товарищами моими. Но имя Максим Танк прозвучало для меня твердо состоявшимся в Поэзии именем, еще там, в столице великого Монолита. И вот случилось: в Доме писателей в Минске вполне возможно встретиться с замечательным Поэтом лицом к лицу.
Я была тут еще совсем новичком. Растерялась и, чей это был юбилей, — не совсем поняла, не зная, почти никого. А они сидели за праздничными столами рядом со своими женами. И понравилось моим глазам, как ласково что-то говорил Максим Танк на ушко своей супруге.
В давнем детстве я очень много читала и прозу, и великую поэзию нашу и прошлых, и новых времен. И мечтала: когда подрасту, не буду женой ни военного, ни ученого, ни инженера. Буду супругой великого Поэта, оберегающей его от клеветы, сплетен, недомоганий, бытовых нехваток и от атак невзгод.
У меня ничего такого не сбылось. А вот эта женщина обрела своего Поэта. И меня, словно магнитом, к ним притянуло. Я еще помнила, как была обласкана писательским товариществом в Москве, а потому, не думая о нескромности скоропалительных слов своих, пообещала:
— Буду Вас переводить.
Ответом была улыбка Максима Танка.
— Светлана, все-все переведено.
И смущенье улыбки моей и ни к чему не обязывающие слова.
— Буду переводить для себя самой.
И перевела, и никому не показала ученический тот перевод.
Запоздала я, запоздала! Это — перевела уже теперь.
Валуны
Ждет оттепель моя гостей,
Истек срок ледников.
Равнина памяти моей —
Приют для валунов.
Их путь — былых препон дневник.
И в нем предчувствий часть:
Вчера — час бури, завтра — миг
В громоотводный час.
…Где нет подушек-одеял,
Я грелся костерком,
Под валуном ночь скоротал,
К утру пропах дымком.
Природу комаров постиг
И вспомнил тех жрецов,
Которым суть не их стихий —
Кровь жертвенных тельцов.
Кто в хату дня явился вдруг?
Одно я только знал:
В мой кровный привалился круг
Гость, сам собою зван.
Тьмы запредельной холод в нем
Всех черных дней черней.
— Сам в чарку наливай вино,
И сам свое испей!
Не наливай мне!
Твой не пью
Косноязычный страх.
Пока родную Речь пою,
Быть надо на ногах.
Включаю свет, когда темно.
А… Если в сердце боль,
Открыв широкое окно,
Вдохну сосновый бор.
Дано в березовой Стране
Березовый пить сок.
На ледниковом валуне
Приму еще глоток.
***
У меня родился сынок-белорус. Несколько лет подряд мы от майской весны до октябрьской осени, ради нарочанского климата и парного молока, жили в съемном гостеприимстве хаты рыбака пана Игната. И как-то летом вела я своего двухлетнего сынка за ручку к озеру мимо трех летних домов трех всеизвестных белорусских писателей. Нас увидели и пригласили. И пошли мы, ведомые супругой Максима Танка, к третьему. А может быть, к первому дому? Это уж как считать!
Не считала я, просто понимала: шагам ее, освобожденным из плена обуви, приятно было общаться, с ласковой свежестью жизнелюбивой травы. И радостно было мне, что эта дама-крестьянка, как добрая летняя погода, приветлива, и ко мне, и к моему малышу. А в доме при встрече с Максимом Танком так я взволновалась, что не запомнила, какая там была мебель, блистает ли тяжелый хрусталь… Запомнилась только на плоскости стола, на сиденьях и спинках художественная красота национальных орнаментов. И — чистоты уют.
Госпожа-хозяйка, провожая нас за ограду, показала мне тропинку к древнему нарочанскому роднику, возвращающему молодости естественную красоту.
И я найду этот Родник… Может быть.
Супруга Максима Танка его нашла. Она — МУЗА, образ женственности славянской, не только внешней, но и духовной красоты.
Муза Поэта — Дева, Женщина, Мать.
***
Никакого отдыха нарочанского для меня не было.
Каждой утренней ранью долго-долго приходилось ребенку готовить овощные прикормы в дощатой тесноте кладовки не на газе, не на электроплитке, а на керогазе, стараясь не допустить его керосиновой вспыльчивости до пожара. И каждый день, уговорив малыша на довечерний сон, отстирывала я у колодца носочки, панамки, трусики и рубашонки. И находила всегда время для мытья полов, освобождая их от песка и от дуста, призванного мною на борьбу с настырностью песчаных блох. И не могла я писать стихи. И скучала по ним. И тосковала. И поэтому на ночной кровати своей, беспокойно ворочаясь, долго не засыпала.
Это не сон, не явь, это — работа творческого воображения. Вошла я в еловую глушь. Вошла не одна, а со своей интеллигентной овчаркой. И навстречу — лесник.
Перевожу на русский язык его слова.
— Птицы молодые не встали еще на крыло. С такою собакой здесь гулять нельзя!
А я, видя в нем не только Лесника, но и проводника по стороне лесной, не просто заговорила, а почти запела:
— Белорусский Язык, заповедный Лесник, помоги мне в твоем Лесу отыскать потерянное мною дитя — Лиру мою!
Возможно, женщина может изменить мужчине, разлюбившему ее, но изменить своему голосистому дитяти, едва вставшему на беззащитные ножки, — это то, что никак нельзя.
— Где вы, мои подруги? Где вы, друзья-товарищи мои?!
Я вам писала, а вы не отвечали. Должно быть, мои родные, ваши адреса давно уже изменились. И — как мне быть? Молчать? … Буду письма писать Максиму Танку! Буду в письмах разговаривать не с духом Поэта, а с Вдохновением, запечатленным в каждом его прекрасном стихотворении. Каждый такой стих Поэта — это он сам.
Когда пишу о себе, он для меня — Евгений Иванович. Когда о его творчестве речь — Максим Танк.
Говоря о себе, признаюсь:
— Быт по-мужски ревнует свою бабу к ее Творчеству, а Творчество, если к нему не лицом, а спиной, яро ревнует к быту.
Долго взрослея, довелось мне понять: две эти сути, можно и нужно примирением объединить.
Вернувшись из нарочанского леса в свой городской мирок, я пожалела, осиротевший без моего внимания возлюбленный мой дом.
— Без меня ты, быт мой голубь, отворковал
И упал в безуютную тишь.
Чтобы впредь ты со мною зря не воевал
Приголублю к себе, мой глупыш!
И теперь бывает: устает голова несколько часов подряд писать стихи, а руки уже скучают по уборке территории быта.
***
Евгений Иванович!
В час пик экстаза политической Перестройки нашего монолита я, неожиданно для себя самой, превратилась в бабушку для посторонних юных и молодых глаз. И удивилась такому, диковатому обращению со мной, улиц и площадей. Вот и опять незнакомый подросток не разрешил мне войти в троллейбус, придержав за плечо.
— Бабушка, пора и на отдых, туда, в хоромы сырой земли!
Понимаю: я для тебя — ватница, маргиналка. А ты, одетый с головы до ног, в свободу моды импортных фирм, почти «продвинутый» человек. Но для меня ты — просто мальчик.
— Мальчик,
Я — баба простая, не кровь голубая.
В морозы кровь эту не греет Гольфстрим.
О Франция!
Есть ли свобода такая,
Где — никогда, никаких гильотин?!
…Иосиф Флавий, после разгрома всех свобод и дисциплин его родной Иудеи великодержавием Древнего Рима, осознал себя, как историка-писателя, гражданином Вселенной. Мне это понимать трудно, потому что я — никакой не энциклопедист. Поэтому о Вселенском гражданстве мудро судить… Это — призвание не мое.
— Да, черные дни меня обижали. Наши черные дни обижали не только одну меня. Стихов про личные свои обиды в какие-то жалобные книги (ни в небесные жалобные книги, ни в левые, ни в правые земные суды) никогда не строчила и не настрочу.
…Когда умирала моя бабушка, я была девочкой лет пяти. Но запомнила эта девочка последний свой разговор с полузабытой бабушкой.
Бабушка. Умру, — ничего не буду чувствовать.
Внучка. Так не бывает.
Бабушка. И ты не будешь чувствовать ничего, когда помрешь.
Внучка. Мне смешно.
Бабушка. Почему ты смеешься?
Внучка. Буду чувствовать всегда и здесь, и там Себя самой собой.
…Говорят, вокруг нас мельтешат квадраты, треугольники и шары, так называемые «тарелки», а проще — НЛО… Наверное, хотят нас понять.
Дух нашей не инопланетной Культуры
НЛО не поймет, глядя в свой микроскоп.
Дух — это не спячка медведицы бурой,
Не бренность матрешки, упавшей в сугроб.
Внешность не создает ни кораблей, ни космонавтов, ни лунных лифтов, ни поварских книг…
Творческий Дух это вам не матрешка.
Как писал мой Дух стихи до Перестройки, так и теперь пишу.
***
Максим Танк!
Если Творчество сравнить с благодатною Яблоней, то плоды Вашей Яблони для меня — чудо-яблоки молодильные. Для меня Вы Поэт, не стареющий никогда. Но однажды, находясь от Вас неподалеку, я расслышала, как какому-то собеседнику своему Вы объяснили: «Юбилей — это репетиция похорон».
— Нет! Каждый Ваш юбилей — Стихотворчества праздник.
Молодой двадцать первый век — это век наших птенцов, готовых встать на крыло. Почти всем тут старость не нравится. Почему? А потому, что (каждому, не выпавшему из гнезда, напоминает, что и) ему или ей состариться предстоит.
— Да. Я — бабушка. Но все же… Не так стара, как первобытный грех греховодной Евы.
Закон Естественного отбора, не мешай мне еще и еще сердцем и головой потрудиться на евразийском просторе планеты Земля.
***
Максим Танк, Евгений Иванович!
Теперь в ходу слово ремейк.
У нас, в нашей славянской речи, еще со времен Петра Великого, много слов — иностранных подкидышей на постоянное жительство прописалось. Если люди пользуются этими словами, они уже наши. Но к слову ремейк у меня особое отношение.
Если в «ремейках» нет намека на имена их истинных авторов-родоначальников, это уже… Берешь чужое и делаешь его своим.
Говорят, что все бывшее, нынешнее, будущее хранится в сокровищнице Ноосферы. Но… Для этого нужно быть Менделеевым, чтобы оттуда первооткрывателем такую таблицу взять.
…Стих — это цельность словесной архитектуры. Здесь одно к одному: и образы, и мысли, и дух, и ритм. Такое по-своему перекроить — это себя превозносить. У ремейка верхняя одежда — импортная фирма (а не какой-то там ватник).
Мой стих, если случится мороз, своей душенькой тебя согреют!
Скоротечен любой чужеродности шик,
Моментальна гламурная внешность.
А Поэзия — это и личности миг,
И ментальной духовности Вечность.
Здесь дано, понимая Природу,
Так ее волшебство понимать,
Как под радугами садоводам
Родниками сады поливать.
Буду праздновать предстоящий мне юбилей скромно. Но… — под радугами доброй и благоприятной погоды для всех цветов и плодов евразийских садов.
***
Евгений Иванович!
Вспоминаю тут первый свой юбилей, отмеченный Вами. В кабинете, кроме Вас и меня, никого. А если бы кто-то посторонний был, я от Вас очень добрых и очень сочувственных слов не услышала бы, наверное…
Мне казалось в то печальное время, что сердце мое уже превратилось в ледышку… От теплоты Ваших слов холод мой стал живым тепломй.
А еще, не говоря никаких обычных официальных слов, вручили Вы мне алую поздравительную папку.
В своем архиве мало чего храню. Эту папку храню, потому что, принимая ее от Вас… Да. Ощущала уже: грядут непонятные годы в жизни нашей литературной Евразии.
…И те, и эти белорусские десятилетия свои я писала черновики своей жизни, чтобы сотворить из них свои беловики. В беловике публицистической лирики этой своей работы приближаюсь к ее завершению.
***
Иду от Белорусского вокзала по улице Тверской к памятнику Александра Сергеевича Пушкина, к Литинституту, к Роднику своему.
Можно ли называть родником учебный корпус прошлодворянского особняка?
— Можно. Если этот особняк, художественный образ творческого родника, утоляющего жажду русской и евразийской речи в пору внезапной творческой засухи.
Иду не по тесному и не по узкому,
И ныне, и присно, иду к Роднику,
Иду от русского к белорусскому
И от белорусского к русскому Языку.
Я — не философ и не политик, и не юрист. И нет в генетике моей ничего от властосудейской мудрости царя Соломона. Поэтому, памятуя отроческие глупости свои, тебе, недоросль — двадцать первый век, искренне желаю до Голубя Мира дорасти. В годы Великой войны, взрастая, как сорная трава, отца я почти не знала. Войною он был убит. Две матери было у меня, две родные сестры. Их тоже уже на Земле нет. Но… Родная Речь, ты — моя истинная родная Мать!
Меня учила русская Речь-Мать
Писать свое не ради привилегий,
А стихопереводы создавать,
Так, будто вышиваешь обереги.
И там Родина — Мать.
И тут Родина — Мать.
Мамы и матери, вышивающие обереги — сами обереги для своих сыновей.
***
Славянские поэты!
Верую: и ваши, и наши небеспомощные переводы и ваших, и наших стихий — это пожелания и вашей, и нашей Поэзии здравия на многия-многия лета. Родина каждого Языка — его Оберег.
Я пришла к белорусскому Языку не для того, чтобы по-английски, не сказав «до свидания», незаметно уйти.
— Здравствуй, стихотворение Максима Танка «Мать»!
Рубаху вышивает сыну
Мать каждой нитью непростой:
И трелью пущи соловьиной,
И зорьки неманской красой.
…Слепцы войны, свинец и порох,
Беспутны без поводырей.
Где много-много похоронок,
Не будет старых сыновей.
Не для того даны рожденья,
Чтоб не было мужчин потом.
О жизни мужества моленье —
Явленье вышивки крестом.
— Вот, это творческое чудо
На домотканом полотне!
Из ниток создана кольчуга,
Но дух ее — родня броне.
…Не вечно поле боя длится,
Не все, что было, — на изъян.
Сын из бездомья возвратится
В жизнеспособный дом славян.
Храните сыновей, рубахи,
От немоты сырой земли,
Так, чтоб шальных напастей страхи
Пробить брони той не могли!
Выбар саджанца для садавода — той момант, значнасць якога складана пераацаніць.
Канцэрт для дзяцей і моладзі, пластычны спектакль Ягора Дружыніна і «Рок-панарама».