Петро ВАСЮЧЕНКА. Феномен «двоедушия»

Художественные открытия Максима Горецкого

(К 125-летию со дня рождения классика белорусской литературы)

---

Как и его современники, белорусские писатели-«нашенивцы» — Янка Купала, Якуб Колас, Максим Богданович, Алесь Гарун, Вацлав Ластовский, Змитрок Бядуля, Тетка, Ядвигин Ш., Иван и Антон Луцкевичи и другие, — Максим Горецкий был не только мастером слова, но и неутомимым искателем правды и истины, мыслителем, прогнозистом и демиургом, творившим будущую Беларусь. В ряду интеллектуалов «нашенивской» эпохи место М. Горецкого было особенное. Писатель, который зачастую скрывался под псевдонимами Левон Задума и Левониус Задумекус, был любознателен и пытлив. Сын крестьянина из Малой Богатьковки Мстиславского уезда, выпускник Горецкого землемерно-агрономического училища, интеллигент в первом поколении, Максим Горецкий с деревенским упорством налегал на науку и литературное творчество. Старательный ученик и книжник, он уже в юные годы изведал не только радость познания, но и его горечь, о которой говорит Председательствующий в собрании: «В великой мудрости много печали, и кто умножает знания, умножает скорбь» (Экклезиаст, 1, 18).

Максим Горецкий самореализовался не только как писатель-реалист, но и как символист, постигавший трансцендентальные, мистические глубины бытия и человеческой души. Символизм в творчестве мастера проявился именно как результат интеллектуального поиска, тяжести знаний.

М. Горецкий никогда не закрывался от суровой правды жизни и многие свои произведения написал в подчеркнуто реалистической манере, напрмер, повесть «Виленские коммунары» (1931—1932), документальные записки «На империалистической войне» (1914—1928), незаконченный роман «Комаровская хроника» (1930—1932).

Но в его художественном мире присутствует тот барьер, перед которым отступает рациональное и за которым обнаруживается нечто таинственное, недоступное силлогизму. И в эту таинственную сферу бытия приходится входить на ощупь, используя интуицию. Писатель имел особый интерес к онтологическим основам бытия, к той бездне вопросов, которых боялись даже всеведущие философы-классики. И уходили от ответов в формальную логику, в исследование проблем человеческого разума.

«Што яно і адкуль яно?» — так предельно просто сформулировал вопрос вопросов Максим Горецкий и заставил мучиться над ним героев своей ранней прозы. Люди, получившие реальные, полезные для человеческой жизнедеятельности знания, отступают перед проявлениями природной трансценденции.

Они, как и сам автор, интеллигенты в первом поколении, убеждены, что наука может объяснить все и вся, в том числе и ту «чертовщину», которая пугает малообразованных людей. Студент-медик Архип Линкевич, герой рассказа «Родные корни» (1913), получает из деревни письмо, в котором родители сообщают, что в новой хате завелась нечистая сила. Горькая усмешка играет на губах молодого человека. «Як многа слаўнага ў нашых вёсках, сёлах, а тым часам як яны непарушна мёртвыя ў жыцці. Час ідзе — у гары, у воздусі лётаюць аэрапланы, дырыжаблі; пад вадой жывуць людзі, як на зямлі; перагаварываюцца на тысячы вёрст; даходзяць да таго, што думаюць замаражываць чалавека на колькі трэба часу і ўзноў аджыўляць яго; усё ідзе шпарка ўперад, толькі нашу вёску, як абросшы мохам камень каля шляху, з мясціны не скранеш… Сумна, сумна».

Будущий врач убежден, что нет в мире чудес, которых не объяснила бы наука, и в этом плане остается пленником ХІХ века, эпохи пара и электричества. В начале ХХ века эту самоуверенность уже подточили «безумные» теории А. Эйнштейна, З. Фрейда, К. Юнга.

Архип Линкевич приезжает в деревню, чтобы убедиться, что проделки нечистой силы — лишь домыслы подвыпивших мужиков. Что же ожидает его в хате, где поселилась нечистая сила?

«Добра спіць Архіп, дзіўна спіць Архіп.

А на дварэ малання бліснула вялікая, вострая, жудасная, загрымеў гром, па ўсім небе вялікі грукат-грымот пайшоў, у самыя далёкія канцы глуха і дробна пакаціўся, пасыпаўся і раптам: трах-тарарах-рах… трэснуў-стукнуў пярун.

Ірвануўся Архіп з усіх сіл сваіх, з усіх жыл сваіх, і праз страшны сон з лаўкі на зямлю паляцеў, больна аб мост урэзаўся».

В те времена, когда уже существовали дирижабли, радио и подводные аппараты, еще не слышали слова «полтергейст», но именно с таким аномальным явлением пришлось столкнуться просвещенному Архипу. Ему следовало бы припомнить реплику Гамлета, адресованную другу:

 

И в небе, и в земле сокрыто больше,

Чем снится вашей мудрости, Горацио.

 

Неверие в силы разума, возникшее в сознании героя, породило первое в творчестве М. Горецкого раздвоение — между рациональным и иррациональным, как в природе, так и в душе человеческой.

Убеждениям рационалиста Линкевича противостоит природное нечто, не входящее в техногенную сферу человеческого существования. Это самое нечто найдет воплощение в рассказах и зарисовках «Сокровенное», «Темный лес», «Страхи», «Стоны души», «Что оно?» (все датируются 1913 годом).

Иногда автор через своих персонажей разъясняет необъяснимый феномен реалистически. В рассказе «Страхи» все объяснилось, можно сказать, достаточно прозаично. Гаврила Печкур, не признававший нечистой силы и разных там страхов, был насмерть напуган голосом, воззвавшим к нему из могилы. И только через три года после его смерти люди узнали, что испугал Гаврилу босяк и вор Атрох, спрятавшийся в шалаше на кладбище от дождя.

Но не всегда рациональная трактовка загадочного приносит ясность.

Умер деревенский колдун Янка и оставил после себя некую зону, где законы ratio не действуют, время остановилось, как это было в поэтическом цикле «Зачарованное царство» Максима Богдановича. В этой зоне творится нечто настолько страшное и необъяснимое, что «я-герой» сомневается в своей способности объяснять мир:

«Забабоны мае! Адкуль вы? Я ж ведаю, што нічога таго няма… чаго… А ці ж ведаю? Не! Я дзеткам кажу аб прыродзе па-навучнаму, рэдка раскажу ім страшнае. Любыя дзеткі…

Думы мае! Адкуль вы? Калі тое было, што дзядуля-нябожчык (няхай святы ляжыць) казкі мне страшныя казаў, мэкай ды мышэшай пужаў.

Думы мае, адкуль вы?»

Мыслящих героев Максима Горецкого страшат не только мистические глубины бытия, но и его поверхность, сфера активного действия. Они боятся поражения, которое подстерегает везде. А «детские вопросы» возникают на каждом шагу, множатся: «Что оно», «Откуда оно?», «И откуда оно все?», «И к чему оно все?», «Что там?» Герой-интеллигент Максима Горецкого пока что добыл только один ответ на беспокоящие его вопросы: опираться нужно на «родные корни», а это значит, на национальную почву, историю, культуру, духовный опыт белорусского народа. Только вот есть народ, а есть люди.

Персонажей интеллигентской прозы Максима Горецкого тревожит не только природная, но и человеческая трансценденция, тайна души человеческой. Казалось бы, ему, Максиму, выходцу из крестьян, душа белорусского мужика должна быть открыта как на ладони. Ведь и сам он, как яблоко, недалеко откатился от родного дерева. Но почему вчерашние знакомые, деревенские дядьки снимают шапки перед ученым паничом? Разве он тут не свой? Вернулся для того, чтобы учить и учиться, а не для того, чтобы шапки перед ним ломали и величали по имени-отчеству.

Во времена Горецкого сильны были идеи толстовства, проявления комплекса вины и долга интеллигента перед народом, который его прокормил, вывел в люди, выучил. «Платите долги!» — призывал нашенивский писатель и публицист Вацлав Ластовский, имея в виду долг интеллигента перед трудовым народом. Они бы и рады были оплатить долги (если они есть), но вот только как?

Этими вопросами мучается Клим Шамовский, герой рассказа «В бане» (1912). Толстовская совестливость соединилась в его сознании с идеями «нашенивства», и вот он ищет гармонию с белорусским народом через практику «опрощения», «хождения в народ».

Клим приехал на рожденственские каникулы в родное Мордолысово и направляется в деревенскую баню, чтобы очиститься не только телом, но и духом, чтобы избавиться от наростов панства и почувствовать себя своим среди своих.

Только его ожидает баня, в которой скорее наберешься грязи, чем очистишься. Теснота, ругань, антисанитария... Герою это напоминает сцены чистилища или ада, с чертями и грешниками: «Аж стогн лунаў у лазні. Павярнуцца, — думаў Клім, — недзе: паўнютанька лазня людзей. На нізу ў гразі блазнота… Іншы плакаў ад дыму ці яшчэ ад чаго і цёр вочы кулакамі, і плёскаў гразнай вадою. Але й тую яму нехта забараніў браць, казаў: «Злётай прынясі сам». Іншы сядзеў непарушна, ушчаміўшы галаву паміж ног. Той шчыпаўся, той штурхаўся, той жартаваў — мацаў некага па вачах, кажучы: "Ці еў балазе?»

Баня избавляет героя от народофильских иллюзий, которыми он тешил себя. Ночью его подстерегают новые мысли и вопросы: «Беларусь, Беларусь, чым ты была і чаго ты, во, даждала?» Клим понимает, что дважды в одну и ту же баню, как и в реку, не войдешь. Все меняется — деревня, Беларусь, да и он уже не тот. На память приходят строки из Якуба Коласа, которые герой тут же переиначивает:

 

Мой родны край, як ты мне мілы,

Уцяміць цябе не маю сілы….

 

Трансцендентальная Беларусь — такой видит ее теперь Клим Шамовский. Он не изменяет формуле Возрождения, выведенной нашенивцем Карусем Каганцом: Беларусь надо поднимать. Именно поднимать, а не опускаться в быт и прозу существования, и это единственный способ преодолеть внутреннюю раздвоенность. Дело белорусского Возрождения выглядит более сложным и кропотливым, чем ему казалось ранее.

«Але ж не адракацца, не быць здраднікам, а любіць, шанаваць родную Бацькаўшчыну павінен, доўжан…», — быў другі шэпт. «Люблю… ці ж не люблю?.. А страшна яно, роднае… чым?..»

І спахмурнеў Клім, сігаў шпарчэй па скрыпучым марозным снезе. Ляцела думка: «Мой родны кут, люблю цябе без меры!» — і забавілася яна, не ўцякала.

— Ці не захварэла твая галава, Клім, пасля лазні? — спытаўся бацька.

— Палепшае, — адказаў сын».

Головная боль проходит, а больные вопросы остаются.

Иррациональное не только вокруг человека, а и в нем самом, становится предметом дальнейшего художественного исследования Максима Горецкого. Глубины человеческого «я», бессознательное, описанное, но не разгаданное до конца З. Фрейдом, тревожит и Максима Горецкого, когда он пишет драматическую повесть «Антон» (1914).

В свое время мне довелось рекомендовать это произведение кинематографистам для создания психологической драмы в духе И. Бергмана. Белорусский персонаж, набожный крестьянин Антон Жабон свято верит каждому слову батюшки, а в самом себе носит целый сгусток неразрешимых, необъяснимых вопросов.

Просвещенный батюшка говорил в церкви об опасности алкоголя, который набрасывается на потомков и уничтожает их разум вплоть до седьмого поколения. Антон ничего не знает о модном учении Менделя-Моргана, равно как и о генетическом фатуме, который признавали писатели-натуралисты (Генрик Ибсен, Герхарт Гауптман). Выслушав проповедь, Антон обращает взгляд на своих детей. Его отец — горький пьяница, пропивающий ворованный лес. Чем обернутся его грехи для маленьких сына и дочери Антона? За что им страдать? А может быть, и не стоит им жить вовсе?

Вопросы, над которыми ломали головы более образованные, чем Антон, люди, оказались губительными для героя. После случившегося умные люди будут рассуждать над тем, что заставило Антона поднять руку на собственных детей. Ни с того ни с сего он погнался за ними во время сенокоса, насмерть ранил маленького сына... Какой демон поселился в душе набожного, смирного, «памяркоўнага» крестьянина?

Образованные люди по-разному объясняют поступок Антона Жабона, которого поместили в психиатрическую лечебницу. Причину объясняют болезнью мозга, бедственным социальным положением, общим политическим кризисом. Белорусский интеллигент, затесавшийся в компанию беседующих, считает, что причина спрятана в переломном состоянии народного сознания, находящегося в состоянии раздвоенности: «Цяпер у майго народа крызіс: старыя багі струпехлі, а новых… новыя мала ведамы… і сусветна новыя багі, багі цела, што даюць ці могуць даць поўнае здавальненне толькі целу, гэтыя багі не надта падабаюцца беларусу…» Белорусский интеллигент очень любит свой народ, но, по-видимому, он так же далек от истины, как и его собеседники. На это намекает и автор произведения.

Вопрос о немотивированных кровавых преступлениях в наше время вышел за пределы одной человеческой души и стал проблемой всего человечества, и в этом плане история Антона, его тайна актуальны и сегодня.

Герои Максима Горецкого с их рефлективностью, самоанализом находят иррациональное не только в природе и обществе, но и в самих себе. Так происходит с Левоном Задумой, героем повести «В чем его обида?» (1926), который так же, как и Архип Линкевич, страдает из-за своих народофильских иллюзий. Распространяет среди мужиков «Нашу ниву», а они пускают газету на самокрутки. Влюбляется в деревенскую Дульсинею по имени Лёкса, мечтает о будущем вместе с нею («вучыцца і вучыць!»), а эта простушка читает его восторженные послания всей деревне. Местные хлопцы обещают разобраться с Левоном при первом же его приезде, чтобы не бегал за деревенскими девками, мол, хватит с него и городских. На кого обижается Левон? Только на себя, на свои иллюзии и псевдонародничество.

В повести «Меланхолия» (1928) задумчивый герой М. Горецкого продолжает терпеть новые поражения на почве народоискательства и белорусской идеи и в конце концов  прощается с «баней» — символом отсталости, косности, сбрасывает с плеч крестьянский кожушок. Погруженный в меланхолию, герой преодолеет тотальную обиду на весь мир и на себя и научится смотреть на вещи не только восторженно, но и скептически, со здоровой иронией. Герой находит утешение в мысли о том, что нужно просто работать, в меру данных тебе возможностей. Задума вспомнил о том, что у него есть профессия, дело, которое поможет преодолеть внутреннюю раздвоенность. Он живет в компании землемеров, грубоватых, но трудолюбивых людей, и с удовольствием делит с ними как их труд, так и немудреный досуг. И впервые герой спит спокойно — чем повесть «Меланхолия» и завершается.

Пробуждение будет безжалостным: в документальной книге «На империалистической войне (Записки солдата 2-й батареи №-ской артиллерийской бригады Левона Задумы)» герой из человека штатского превратится в военного, участника Первой мировой войны. Швейк, герой романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны», попивая пиво в пражском кабачке, не мог и подумать, что локальное событие — убийство эрцгерцога Франца Фердинанда ІІ превратит его из обыкновенного чешского обывателя в солдата и, собственно, всемирно известного литературного героя.

Писатель-нашенивец, правдоискатель Максим Горецкий также довольно неожиданно для себя стал вольнонаемным, это значит, добровольно бросился в топку Первой мировой. Что им руководило? Конечно, не ура-патриотизм, не идеалы империи. Может быть, причины были более рациональны: ему, молодому здоровому человеку, призыва в армию было не избежать, и он облегчил для себя этот выбор без выбора. Человек с образованием, он получил новую военную профессию, звание прапорщика, служил честно, был демобилизован по ранению. Такие внешние стороны военной биографии Горецкого.

А внутренние? Вольнонаемный Левон Задума столкнется на войне с новыми сторонами иррационального, задумается над причинами, приводящими людей к коллективному убийству и самоубийству.

Вольнонаемный Левон Задума, как и его двойник-автор, попадает в самый ад Первой мировой бойни, наблюдает новые проявления трансценденции — тотальную бессмыслицу, какой предстает перед ним война. Максим Горецкий, который по-прежнему стоит за плечами своего героя, неслучайно считается собратом писателей «потерянного» поколения (Э. М. Ремарк, Р. Олдингтон, А. Барбюс, Э. Хемингуэй, Я. Гашек). Белорусский автор показал абсурдность войны как коллективного самоубийства в рассказах «Литовский хуторок», «Русский» (оба 1915), «Генерал» (1916) и в повести-дневнике «На империалистической войне», использовав не только приемы жестокого реализма, но и средства гротеска, трагической иронии, «очужения».

В создании этого эффекта автору помогает сама жизнь, более «литературная», чем сама литература. В зеркале «очужения» отражена гибель близких повествователю людей, например, «нашага добрага слаўнага Талстова». Я-герой вспоминает, как в детстве наткнулся в кустах акации на умирающего пса, вспоминает взгляд, брошенный на него животным. «Такі ж самы погляд кінуў на мяне цяпер Талстоў, бамбардзір-наводчык першага аруддзя. Я ўявіў, як і фельчар акінуў яго асаблівым поглядам, як глядзяць на людзей з таго свету. Потым фельчар з найвялікшай ласкаю падаў яму закураную цыгару, бо ён папрасіў курыць. «За паўгадзіны памрэць», — шапнуў мне фельчар, калі мы адышлі ад яго. І праўда, калі я мінут праз дзесяць ізноў прахадзіў міма, то ўбачыў, што ён, бедны, стаў сінець і па-мёртваму заплюшчыў вочы. Асколак гранаты пасек яму кішкі. Яшчэ цераз колькі мінут падышоў фельчар, палажыў руку на яго грудзі і потым пераксціў, як нябожчыка. «Каб не так быў наеўшыся ўчора рознай зеляніны, то, можа б, і вытрымаў», — сказаў ён». Будущая «сверхлитература», как определил ее Алесь Адамович, иначе — документальная проза, по-современному — нон-фикшн, представленная именами того же А. Адамовича, С. Алексиевич, опирается в своей жанровой и образной сущности в том числе и на открытия, сделанные М. Горецким.

Как и другие представители прозы «потерянного поколения», М. Горецкий вместе со своим задумчивым героем приближается к пониманию войны как самого несовершенного, антигуманного способа разрешения конфликтов между людьми, странами, нациями. Характерная для «потерянного поколения» тенденция «дегероизации» выявилась в рассказе М. Горецкого «Генерал», где бравада, форс и псевдогероизм показываются с сарказмом. Генерал, одолеваемый скукой, демонстрирует на передовой свою показную доблесть, спокойно похаживая под пулями на бруствере.

«Каму патрэбна гэта дзівацкае выстаўлянне сябе пад кулі? Здурнеў ён, ці што?» — возмущенно поглядывает на генеральские выходки молоденький прапорщик, но и он вынужден делать то же самое. Шальная пуля-дура попадает в него, не познавшего как следует ни войны, ни мира. Генерал складывает руки убитого у него на груди, важно снимает шапку и вещает:

«— Вечны спакой, — прашавяліў ён.

 Потым, пачакаўшы і дрыгнуўшы ў задуме мускулам з левага боку санак, зноў апусціў шапку, сагнуўся і пацалаваў у мёртвы лоб.

— Слава загінуўшым сынам бацькаўшчыны! — дадаў і доўга няўмела надзяваў шапку».

В войне не может быть победителей, тут все — жертвы, побежденные, — такова моральная максима Задумы и его создателя. Впрочем, подобная мысль возникала не только в антивоенной прозе Г. Флобера, Л. Толстого, но и в глубокой древности. «Победа порождает ненависть; побежденный живет в скорби. В счастье живет спокойный, тот, кто отказался от победы и поражения», — читаем в древнеиндийской книге «Джамапада».

Сам же Задума не находит спокойствия ни на фронте, ни в госпитале, куда он попал после ранения, ни на побывке у родных. Война везде оставила свой след, отравила сознание и мирных людей, породила споры, ссоры, тревоги, страхи в среде близких герою людей, вызвала раздвоение и очерствение душ.

Очень кстати герой получает письмо от фронтовых товарищей. С ними его сближает не показной псевдопатриотизм, а чувство единства перед лицом большой, вселенской беды. «Бедныя», — жалеет друзей Левон Задума тех, кто на фронте, потому что знает, что им еще хуже. Так трансформируется в творчестве белорусского писателя культ дружбы, характерный для его современников из числа «потерянного поколения».

На фоне их «потерянности», утраченных ими иллюзий и фальшивых идеалов Максим Горецкий свой главный идеал не потерял, а только укрепил. Это — любовь к отчизне, Беларуси, которая в Первую мировую войну не имела своих интересов, а была лишь невинной жертвой в кипении мировых политических страстей.

В начале конца Первой мировой войны, в ожидании революции Максим Горецкий пишет один из самых удивительных своих рассказов под названием «Американец» (1913). Это эпизод из жизни белоруса-эмигранта Максима Балазевича, преуспевающего фермера, проживающего в штате Иллинойс. Сам Горецкий, понятно, в Америке никогда не был и мог лишь представить себе душевное состояние соотечественника в Новом Свете.

Внешне все у Балазевича в порядке, кроме души, где поселились сомнения. Правильно ли он поступил, покинув Родину в поисках хорошей работы и материального комфорта? Выплатил ли он свой долг перед Беларусью? Максим уже девятнадцать лет в Америке, тут родились и выросли его дети Лёвочка и Галинка, и вторая половина души «американца» энергично сопротивляется ностальгическим чувствам. А почему он, американец, обязан служить еще какой-то стране, кроме той, что стала для него настоящей родиной?

«Павіннасць да бацькаўшчыны, ха... Я перш за ўсё волян хачу быць сам у сабе ад усякіх людскіх пут», — раздумывает герой, мечтающий стать сверхчеловеком по рецептуре Ницше. В запале «американец» приказывает жене: «Заўтра забараніць Язэпу і Монці гаварыць з Лёвай і Галяй па-беларуску. Адна перашкода — добра вучыцца па-ангельску. Я амерыканец і яны — амерыканскія дзеці». Получается, белорус-эмигрант не может стать ни американцем, ни остаться белорусом.

Немка Эльза, прикипевшая сердцем к Беларуси, уговаривает мужа вернуться на родину, под Минск, завести там лесопилку. Знала бы она, какая кровавая лесопилка заработает там через год…

Революцию, которая сменила Первую мировую войну, Максим Горецкий встречал в смешанных чувствах. Вот-вот готов он был поддаться массовому настроению недовольства, бунта — но душа интеллигента сопротивлялась озлобленности, разгулу, во время которого гибли дворянские гнезда, сжигались усадьбы, совершались бессмысленные акты вандализма и насилия. Все это позже отразилось в пьесе М. Горецкого «Красные розы» (1922). В то же время в эту пору создавались «антипанские» произведения, напоминавшие о крепостничестве, о неоправданной власти феодала над душами и телами хлопов, об изощренных издевательствах власть имущих над бессильными: рассказы «Панская сучка» (1918), «Вкусный заяц» (1921), «Страшная песня музыканта» (1921). В душе крестьянского сына вскипела генетическая обида, чреватая местью. О последствиях растянутых во времени исторических преступлений размышлял Александр Блок в поэме «Возмездие» (1910—1921). Но ни Блок, ни его белорусский современник Горецкий не приняли революцию так, как этого хотелось бы новым хозяевам жизни.

Создав образ Игната Абдираловича, героя программной повести «Две души» (1919) в смутное для Беларуси и мира время, Максим Горецкий наделил нового персонажа некоторыми из тех черт, которые обнаруживались в Левоне Задуме, и прежде всего внутренней конфликтностью. Она приводит к знакомой уже нам душевной раздвоенности, тому особому состоянию героя, которое в мировой литературе еще известно как феномен двойственности.

Произведение начинается как мелодрама. Шляхтич Абдиралович со своей молодой женой возвращается из гостей, по дороге на них нападают разбойники, у женщины от пережитого ужаса начинаются преждевременныые роды, она умирает. Безутешный пан Абдиралович уединяется в своем кабинете, даже не взглянув на маленького Игналика. Кормилица, воспользовавшись моментом и желая лучшей доли для своего сынишки, подменяет младенцев. Так панский сын растет в крестьянской семье, а мужицкий воспитывается как панич.

Такой фабульный ход дал основание для серьезного психологического исследования. В то время уже были совершены революционные открытия в области генетики, и не только ученые, но и литераторы размышляли над проблемой генетического фатума. Что важней в формировании человеческой личности — наследственность или гены? Так ставится общечеловеческая проблема в «Двух душах» Максим Горецкий.

Внутренняя борьба, происходящая в душе героя, совпадает по времени с жесточайшей социальной битвой, эпохой войн, революций, смуты. Инстинкт тянет Игната стать на сторону взбунтовавшейся народной массы, а воспитание в духе гуманизма, христианской морали, толстовства призывает отказаться от насилия.

Обстоятельства толкают героя делать выбор, но каждая попытка определиться вызывает новые душевные муки:

«І душа дваіцца. Дзве душы. Тая, што плакала і жалілася на другую, нашто яна мучыць яе падманкамі, цяпер цвярдзее, але робіцца нядобраю, набірае ўсё больш нейкай калянасці і нават жорсткасці. Няхай сабе тая плача па нейкай паненцы. Ёй не шкода, і яна не здрыгнецца, калі дзікая людская куламеса пашарпае на шматкі і князя, і Макасея міліёншчыка, і разумца-армяніна. Ёй не шкода... А тая, другая, падумала і здрыганулася».

Интеллигентская деликатность Игната Абдираловича вызывала раздражение не только у его знакомых, но и у некоторых критиков того времени, в первую очередь у А. Навины (Антона Луцкевича), который жестоко упрекал героя за излишнюю мягкотелость. Неоднозначность социального поведения героя была одной из причин запрещения произведения в советское время. Но были и иные оценки. Позицию Абдираловича, неутомимо искавшего третий путь в революции, настолько высоко оценил белорусский философ Канчевский, что использовал его имя в качестве своего литературного псевдонима.

Сфера, в которой реальная жизнь переплетается с литературной, еще мало изучена, но очевидно, что в ней часто сбываются прогнозы и пророчества, не всегда самые светлые. В это пространство вводит эпилог «Двух душ», в котором можно найти намеки на дальнейшую судьбу Задумы и Абдираловича, да и их создателя также.

До конца своих дней Максим Горецкий пытался приспособить свои демократические убеждения к судьбе общества, искренно пробовал творить и в эпоху диктатуры пролетариата и тоталитаризма, писал и лояльные по отношению к власти произведения. В отличие от многих конъюнктурщиков сталинской эпохи, он стремился делать это честно. В результате стал жертвой одним из первых.

Ни несправедливое обвинение, ни приговор, ни ссылка не озлобляют душу интеллигента в первом поколении. Произведения, созданные в изгнании, отличаются особой рефлексивностью, переосмыслением прошлого, возвращением к первоистокам творчества. Так, рассказ «Юбилеуш» (1932—1933) удивительным образом перекликается с рассказом «В бане», созданном двадцать лет тому назад (откуда и траги-ироническое название произведения).

Литературоведы и читатели нашего времени были ошеломлены публикацией еще одного созданного в ссылке произведения М. Горецкого «Сокровища жизни» (1932—1937?), затруднялись даже в определении его жанра. Четко структурированное, оно не отличается ни целостностью, ни фрагментарностью, а связано приблизительно той же внутренней гравитацией, что и «Псалмы» Давида. Да и тональность произведения, его эмоциональный надрыв тяготеют к библейским и раннехристианским временам, заставляют припомнить и «Плач пророка Иеремии», и «Исповедь» Августина Блаженного, и «Тренос» Мелетия Смотрицкого. Сюжетообразующая основа «Сокровищ жизни» — жизнь писателя, переосмысленная через сложнейшую систему символов и аллегорий.

Последняя запись в «Личном деле гражданина Горецкого» будет приговором «тройки» НКВД, присудившей писателя к расстрелу.

«Слушали:

66. Дело № 13036 Кировского РО УНКВД, с/о, по обвинению Горецкого Максима Ивановича, 1893 г., уроженец д. Малое Бочачково Мстиславльского р-на, БССР, из крестьян-середняков, служащего, судимого.

Постановили:

Горецкого Максима Ивановича

расстрелять.

Лично ему принадлежащее имущество конфисковать.

Секретарь Тройки (Антонов)».

Судя по тексту протокола, разбирали дело М. Горецкого недолго и не раздумывая, судили полуграмотные люди, выходцы из той самой народной массы, о судьбе которой так заботился писатель вместе со своими героями. Таковы трагические парадоксы истории.

Интеллектуальные искания героев М. Горецкого, их вера и совесть, их колебания и сомнения были далеко не напрасными. Очевиден вклад писателя в формирование белорусской интеллектуальной прозы, разработке концепции Белорусского Пути. Идея служения литературы народу не дискредитировала себя, ибо народ литературы — это ее читатель, который продолжает открывать для себя феномен Горецкого. Художественные же открытия автора, в том числе и исследованный им феномен «двоедушия», обогатившие не только белорусскую, но и всемирную литературу, его очарованность неведомым востребованы и сегодня.