Георгий Киселев. И жаждой душа томится

Портреты

 

Я с детства не любил овал,

Я в детстве угол рисовал.

Павел Коган

 

Я с детства полюбил овал

За то, что он такой законченный.

Наум Коржавин

 

Вижу лица, одни только лица,

Остальное, ей-богу, не в счет.

Из моих ранних стихов

 

 

Я признаюсь вам в слабости этой:

С постоянством, достойным глупца,

С детских лет я рисую портреты,

И влечет меня тайна лица.

 

И влеченье все длится и длится,

Хоть и стал я и стар, и устал.

Я не в женщин влюблялся — в их лица,

И под взглядами их трепетал.

 

Проступали из быта, бывало,

Эти лица, как свечи из мглы.

Ну а кто-то рисует овалы

С детских лет или чертит углы.

 

И влекли меня тонкие грани

В том лице, где жила красота:

Сочетанье овалов с углами —

Носа, глаз, подбородка и рта.

 

От иных просто не было мочи

Оторваться — уж так хороши!

И казались прекрасные очи

Выраженьем красивой души.

 

И настолько же непогрешимой,

Что казалось — святою была.

Сколько ж было их — маской и ширмой

Бессердечья и тайного зла!

 

А теперь в переполненной церкви

Над поклонами сгорбленных плеч

Наблюдаю в глазах пересверки —

Блики верой затепленных свеч.

 

И во всех, покаянно бредущих

За прощеньем и в будние дни,

Вижу души, одни только души

И глаза, где мерцают они.

 

 

* * *

Нет, жизнь, ты мне не надоела,

Хоть иссякает интерес

К желаниям и чувствам тела,

Чем так прельщает мелкий бес.

 

А крупный бес на душу ставит

И мечет славу, ордена.

Душа гордынею сыта ведь,

А Духом Божьим голодна.

 

Не в состоянии насытить

Ее, как ты бы ни радел,

Ни черный хлеб молитв, ни ситный

Таких случайных добрых дел.

 

И скудость дел мне душу ранит.

Чем отчитаюсь пред Творцом?

И крупный бес сует мне пряник,

А мелкий манит леденцом.

 

Что ж, я порвал со злом и ложью,

С обманом сердца и ума.

Но благодать святая Божья

Ужель дается задарма?

 

 

* * *

Я что-то там скребу пером,

Бренчу, пиликаю.

И вдруг — как в ясном небе гром:

Живу с великою.

 

О нет, она — не из премьерш,

Простая, ладная.

Но утром говорит «поешь!»,

Еще подкладывая.

 

Не из речистых депутатш,

Что там дурачатся.

При ней с меня весь эпатаж

Слетает начисто.

 

Мне с ней прохладно и в жару,

Сыто без ужина.

С великой женщиной живу,

И незаслуженно.

 

Легко ей душу обнажить

Мою, взгляд суживая.

И мне б не просто с нею жить,

А жить прислуживая.

 

Хлопочет целый день, снует

По хате, бедная.

И я на жалости ее

Держусь над бездною.

 

 

* * *

Мы перекрыли солнце шторой,

И рядом с тенью, взаперти,

Подремывает та, с которой

Я грезил счастье обрести.

 

А счастье — что? Оно химера

Или развеялось, как дым.

Она проснется, скажет: «Гера,

Присядь ко мне, поговорим!»

 

И я пойду на лучик взгляда

На голос, милый мне давно,

И улыбнусь, и рядом сяду.

А счастье — где? Да вот оно!

 

 

* * *

Я многих людей прозевал,

Профукал я их биографии.

Но те, кого в жизни знавал,

Открытостью все мне потрафили.

 

Крутился я в братстве мужском,

Обласкан был женщиной нежною,

И кто-то, как хлеба куском,

Со мною делился надеждою.

 

Страдает душа или плоть,

А все пред людьми хорохоришься.

И кто-то, как черствый ломоть,

Мне в руку совал свое горюшко.

 

И я машинально жевал

Чужие ломти откровения,

Прожевывал и проживал,

Как свыше мне было то велено.

 

Спасибо, родные, за хлеб

Насущный, далекие, ближние.

Я жил подаяньем судеб,

Таких непохожих на книжные.

 

Не знаю, я стал ли мудрей,

Всех слушая, трезвых и пьяненьких,

Но черных чужих сухарей

Досталось мне больше, чем пряников.

 

Мне жизнь и своя не люба,

И что мне событиям счет вести?

Близка к завершенью судьба,

А сушит мне душу от черствости.

 

 

* * *

Голуби и воробьи,

Вкруг скамьи моей озорничая,

Знают все о Божией любви,

И меня в ее завет включая.

 

А смогу ль один я есть,

Хлебушко бесстыдно уплетая?

И откуда у скамьи, Бог весть,

Собралась внушительная стая.

 

Неужель — кто, не печась

Сердцем, хлеба птицам не кидает,

Из любви всеобщей выпадает,

Как и я подчас?

 

 

Без ретуши

 

Живешь, уже не нужный никому —

Отделам кадров и военкомату,

На улицах всегда готовый к мату

И бывший тридцать лет назад в Крыму.

 

И вряд ли нужен, честно говоря,

Совету ветеранов и собесу.

Пожалуй, нужен лишь пройдохе-бесу,

Чтобы отбить от Бога втихаря.

 

Ну что же ты стараешься, чудак?

Твоя стара метода и кустарна.

Грехов за мной — как на земле каштанов, 

И мал для них походный мой рюкзак.

 

Поэзия мне причинила вред!

Стихи строгая, я без Бога прожил

И осознал, что человек я — Божий

На стыке зрелых и преклонных лет.

 

Вперед не грудью, а одним бочком

Вхожу в автобус я, уже не витязь.

И слышу нежно: «Дедушка, садитесь!» —

От юной Беатриче с рюкзачком.

 

 

* * *

Господь, Ты — огненный столп

В житейской моей пустыне.

Мой стыд пред Тобой растет,

В раскаянье сердце стынет.

 

Я совестью посрамлен,

Раскаяньем словно выпит.

А плоть моя, как фараон,

Вернуть меня хочет в Египет.

 

И сушит лицо мне зной,

И жаждой душа томится.

Гремят за моей спиной

Былых страстей колесницы.

 

Нет, это не сонный бред,

А боль от камней и рытвин.

Води меня сорок лет

В пустыне моей молитвы!