Вы тут

Изяслав Котляров. Пусть забирает кесарево кесарь…


***

Сознание само вдруг подсказало,

а это мудрой мысли торжество,

что нищ не тот, кому досталось мало,

а тот, кому все мало для него.

Богат лишь тот, кто жадности не знает…

Сентенцией о том сужу и я.

Все меньше тело бедное желает

от быта, что живет вне бытия.

Ах, мне б еще уверенности веры —

и был бы не богатством я богат.

«Живи, чтоб ничего тебе — сверх меры», —

подскажет умолчанием Сократ.

Душе своей и я не лучший лекарь,

ведь знаю: все лечения — обман…

Пусть забирает кесарево кесарь,

а Божье — Богу я и сам отдам.

 

 

***

Жизнь тем и своенравна,

что вне дыханья — дух,

что ложь — все та же правда,

но сказанная вслух.

За истиной — любою —

извечный пьедестал.

Обманутый собою

обманщиком не стал.

Страдания — во благо?

Солги себе, солги…

Словами лжет бумага.

Сожги ее, сожги.

Как Гоголь у камина

жег рукопись свою.

Причина — беспричинна,

коль даже ад — в раю.

Что честно — неуместно, —

мне страшно осознать.

А умирать воскресно

не значит — умирать.

Лги о насущном хлебе

и о добре — во зле…

Но вновь земля — на небе,

а небо — на земле.

 

 

***

Догадок не надо и прений —

словесный без адреса пыл…    

Завидовал гению гений?

Но вряд ли он гением был.

Вне жизни, вне смертного срока

суть сущего сущим видна.

А радость? А радость жестока

для тех, чьей не стала она.

Чужая дается напрасно,     

она, как заплата, видна.

Безмолвная зависть опасна.

Кричащая зависть — смешна.

Да, гений во всем гениален.

Он — свет, возвращенный из тьмы…

Смеемся — и смех наш зеркален,

ведь в нем отражаемся мы.

 

 

***

Так хотелось делами деяния,

бытия, отрицавшего быт…

Состраданье сильнее страдания —

снова Ницше меня убедит.

Соглашаюсь, хотя и угрюмее,

а судить никого не берусь.

К покаянью уводит безумие,

но безумьем его же боюсь.

Только бы пред собою не подличать.

Непонятно: лечусь иль учусь?

Все искал себе мыслями подлинность,

а сейчас я — за подлинность чувств.

В ней какая-то детская бдительность, —

да, не скрытая, вся напоказ.

А спасала ведь предусмотрительность

страха рук, страха мыслей и глаз.

 

 

***

Ни врага и ни друга,

и в себе — никого…

Страх — бессилие духа

или разум его?

Не скажи, что отважен,

если выдох, как стон.

Но молчащий вдруг страшен,

а кричащий — смешон.

Слух — то справа, то слева…

Кто там? Эй, покажись!

Избавляясь от гнева,

смейся иль прослезись.

Всё — чего-нибудь признак,

хоть судьба — не в судьбе.

Как признаться, что призрак

не кому-то — себе?

 

 

***

Молчи, молчи, всему душою внемля.

Ни к слову и ни словом не спеши.

Скажи лишь то, чему настало время,

а лучше не скажи, а напиши.

Написанное все же остается,

хоть буквенно молчание хранит.

Написанное все-таки прочтется.

Написанному вечность предстоит,

когда оно прочтенным быть достойно

вне времени и вне земных пространств,

когда оно живет неупокойно

всеобщим постоянством постоянств.

Ищи в себе взыскующего зова.

Скажи лишь то, что скажешь ты один.

Здесь раб тебе — несказанное слово,

а сказанное слово — господин.

 

 

***

Так жизни хочешь угодить,

что ждешь всего тревожно.

Стал осторожнее ходить,

а жить неосторожно.

Вдруг ощутил небесность дна,

и впрямь уже земного,

но отнимая сон у сна,

жизнь пишешь для итога.

А может, смерть, а может, смерть, —

никто еще не скажет.

И надо в истине иметь

лишь то, чем сам ты нажит.

Быть кратким кроткому дано, —

и ты лишь в кротком краток,

хоть осознать не суждено,

что жизнь — судьбе задаток.

 

 

***

Неужели знать не знаешь,

или все-таки таишь? —

что неясно представляешь —

то неясно говоришь.

Есть бессилие незнаний —

ты его не осознал…

Жизнь сама из подаяний

дней, не знающих начал.

Темнота ночного гула,

лунный отсвет бытия…

Мысль в забвении мелькнула,

чью-то истинность тая.

Даже сон и тот, как бденье,

даже память, словно месть…

Жизнь — лишь сон, а пробужденье,

пробужденье — это смерть.

От луны не отвернуться —

дышит мертвенно в окно.

Боже мой, и мне проснуться

в смерть однажды суждено.

 

 

***

Теперь у смерти жить учись,

в себе теряя мир…

«Умри, пока ласкает жизнь», —

сказал Публилий Сир.

И спросит горестно опять,

сомненьями моими:

«Собой не смея управлять,

сумеешь ли — другими?»

Я даже чуждому не чужд.

И слышу голос дальний:

«Коль меньше истинности нужд,

то меньше и желаний…»

А я и грубостью не груб,

когда и свет из мрака…

«Кто понял сам, что очень глуп, —

уже не глуп, однако…»

И не лукавь, и не лукавь,

коль срок уже за сроком.

Чужим пороком свой исправь,

исправь чужим пороком.

Мне эта мудрость помогла,

она как покаянье:

я понял, что не делать зла —

и то благодеянье.

 

 

***

В глазах, сияньем карих,

свои не нахожу,

но с фотографий старых

так молодо гляжу.

И этот взгляд сиянья

из ожившего дня,

как будто в наказанье,

не узнает меня.

Нет истине свободы,

хоть тем иль тем кажись.

Меж мной и мной не годы,

а — прожитая жизнь.

Узнать или узнаться

теперь еще трудней,

чем узнанным остаться

для старящихся дней.

И кто-то — впрямь участлив —

корит меня, корит:

«Покуда жив, ты счастлив», —

мне тихо говорит.

Выбар рэдакцыі

Культура

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Чым сёлета будзе здзіўляць наведвальнікаў «Славянскі базар у Віцебску»?

Канцэрт для дзяцей і моладзі, пластычны спектакль Ягора Дружыніна і «Рок-панарама».