Вахит Хызыров. Белорусская слеза

Вахит Галибаевич Хызыров родился в д. Таштимерово Абзелиловского района Республики Башкортостан в 1965 году.

В 1993 году окончил Уфимский государственный институт искусств.

Обладатель Гран-при Международного конкурса вокалистов «Тюрквижион» и специального приза президента Международного конкурса вокалистов «За высокое исполнительское мастерство».

Преподаватель училища искусств, народный артист Республики Башкортостан, лауреат Государственной молодежной премии им. Ш. Бабича.

Член оргкомитета Аксаковского фонда (отделение Международного фонда славянской письменности и культуры в Республике Башкортостан).

Белорусская слеза

Папа мой был настоящим коммунистом. Это как? — спросите вы. Для отца это было — работать на совесть, довести любое начатое дело до конца, чтобы после сделанного можно и нужно было честно и прямо смотреть людям в глаза. И нас, своих детей, этому учил и требовал. Таким он был до конца. А тогда...

За образцовую работу во время уборки (отец был комбайнером — это во время жатвы, а в остальное время года он был заведующим огромной молочно-товарной фермой и ветеринарным врачом), моего отца премировали путевкой в Литву, в город Друскининкай. Санаторий «Друскининкай» специализировался на лечении больных, страдающих болезнями опорно-двигательного аппарата, радикулитом в частности. Утренним самолетом Магнитогорск—Уфа нужно было прибыть в аэропорт Уфы, где его ждали еще несколько человек, улетающих в тот же санаторий. Папа допоздна колол дрова, связал целую гору метелок из чилиги, смазал колеса арбы солидолом. Мама готовила на кухне. Старший брат Сагит с чердака дома срезал две связки копченого казылыка, сухой соленой конины и вяленого гуся. С крыши ворот мама попросила меня спустить высушенный, как камень, корот¹. В казане мама наготовила целый алдыр баурсака и огромный таз с верхом юасы. Нажарила большую кастрюлю пирожков с ливером и картошкой. Ужинали, как всегда, на урындыке². Обе бабушки, Магира и Вафия, поучали моего отца, как вести себя в санатории. Отец в тот вечер на них не ворчал. Добрыми и нежными глазами глядел на мою маму. «Мы в баню пойдем последними», — сказали бабушки. Помолившись, все встали, кроме бабушек. Мама с папой пошли в баню. Сестры вымыли посуду, убрали скатерть. Папа после бани, как всегда, попил чаю и возле зеркала долго примерял чистую белую рубашку. Единственный выходной костюм как влитой сидел на его мускулистом теле. Темно-серый галстук на резинке и начищенные гуталином до блеска черные туфли завершили преображение деревенского денди. Нет, не завершили. Утром всей семьей позавтракали. Мама сказала отцу, что деньги зашила в трех местах: в трико, в трусах и за подкладкой пиджака. И чтобы деньги понапрасну не тратил.

¹ Молодой сыр.

² Широкие нары.

— Ты куда столько наготовила? Там же кормить будут. Казылык с кониной и гуся съедим вместе, когда вернусь домой, — сказал отец.

Папа надушился одеколоном «Саша». На голову надел модную фетровую шляпу. Вот теперь полностью преобразился. Какой же наш папа красивый!

— А вот корота возьму штучки три, там, в Литве, вряд ли делают такое.

Мама все-таки положила в сумку несколько пирожков и отварного мяса с картошкой, — пока еще до своей Литвы долетит! На улице просигналил председательский уазик. Все вышли провожать отца. Папа сказал брату, что тот остается за старшего. Я бежал вместе с собакой за клубом пыли, оставленным машиной, до мельницы. Теперь почти месяц будем без папы. Бежал, пока не споткнулся и упал.

Вернувшись домой, отец рассказывал:

— Из Уфы мы прилетели в Москву, в Шереметьевский аэропорт. Оттуда на самолете ИЛ-18 в Вильнюс. Сразу же уснул в удобном кресле. А проснулся только когда самолет коснулся бетонки в столице Литвы. Город мне понравился очень, красивый и чистый. Нас ждали двое мужчин высокого роста, попросили нас не забывать свои вещи, следовать за ними и ни на шаг не отделяться от группы. В новеньком чистом «Икарусе» желтого цвета мы помчались по ровному асфальту. Кругом цветы. В Друскининкай доехали через часа два. Сперва нас разместили в аккуратных светлых номерах по два человека и пригласили на ужин. Кормили вкусно. На каждом столе капустный салат, полная кастрюля супа, на второе гуляш, голубцы и котлеты на выбор. Котлеты были большими, я выбрал котлеты. Хлеба и черного, и белого — без ограничений. Если за столом хлеба не хватает, то на отдельном столе лежит нарезанный, бери сколько хочешь; и обязательно фрукты — яблоки и груши, по штучке каждому. В середине стола перец, горчица и уксус, соль. Если так будут кормить и дальше, так я согласен. Нас рассадили по четыре человека за стол. Сразу же познакомились. Двое мужчин из Донбасса и я. К утру на завтрак к нам подсадили худющую молоденькую девчонку лет двадцати. Видимо, чья-то секретарша. Молодая, зачем ей санаторий? Я про себя назвал ее «стрекозой». На завтрак она съела салат и все, больше ничего. В обед к вкусному борщу даже не притронулась, в тарелке с мясом и картошкой поковыряла вилкой, отодвинула в сторону. Я спросил: «Ты будешь мясо?» — она поморщилась. «Я, пожалуй, доем за тобой, ведь выбросят мясо, а мне жалко». Она взяла шоколадку и пошла: попой туда-сюда, туда-сюда, тьфу, твай мат! После завтрака все ходили на лечение. Мне делали электрофорез на спину, ингаляции, дышал над какой-то травой каждый день, давали минеральную воду. Она теплая и как будто без соли. Мне не нравилась эта вода, но врач сказала — пить надо, ну, и пил. Вечером гуляли но территории санатория, за ограду строго запрещали ходить. А «стрекоза» каждый вечер уходила в город. На завтрак все пришли не договариваясь, мы едим, а наша стрекоза морщится, мы кушаем, она всем видом показывает: «Как вы можете есть эту дрянь». Шахтеры отвернулись от нее в мою сторону с тарелками в руках и так ели. Она взяла грушу и потопала. Нет, так не пойдет. Я подошел к администратору зала и попросил, чтобы соседку заменили кем-нибудь другим, а то она портит нам аппетит. Наутро, когда мы зашли в столовую, там уже сидел за нашим столом высокий, как Ишбулат, мужик. Только все присели, он начал кашлять. Хоть бы платок взял с собой, а то кашляет в рукав. Шахтер хлопнул его по спине, а он: «Ой, больно, больно». Так и ушел, не поев. Я тоже не ел. Шахтер этот стоял на улице и курил вонючий «Памир», одну за другой, одну за другой. Я подошел к нему и говорю:

— У тебя кашель от курения. Есть такая болезнь, табачный туберкулез. Если не прекратишь это дело, можешь ее заработать.

А он мне:

— Уже.

Я отошел от него и опять в столовую к администратору зала.

— Вы что, издеваетесь? Одна не хочет кушать, другой не может. Найдите нормального больного или никого не надо.

С шахтерами мы подружились. На обед после лечения я взял с собой корот и юасу. Новые друзья с удовольствием попробовали гостинец. Они говорили, что на вкус корот отдаленно напоминает брынзу. Я что, ел брынзу? Еще говорили о сво­ей работе под землей, что там взрывы и пожары не редкость. И работают целыми семьями, династиями, и сыновья, и внуки, и деды. И работой они гордились, уголь они отправляют на весь Советский Союз. На мой пристальный взгляд на их руки и лицо Андрей, так его звали, признался:

— Это угольная пыль, она въедается в кожу рук и лица и уже потом никогда не отмывается.

— А почему маску или что-нибудь типа противогаза не надеваете на лицо и перчатки?

— Да дают по графику, но в маске тяжело дышать.

На другой день за нашим столом сидела крупная женщина, у нас в Таштимерово таких женщин нет. Она кушать не начинала, пока нас не дождалась. Каждому налила супа со словами: «Ешьте, родные», — и последней себе налила в тарелку супа, смотрит на нас, как на своих детей. «Доедайте и не оставляйте крошки на столе».

До конца нашей путевки мы были в ее заботливых руках. Лариса Григорьевна была из маленькой белорусской деревушки. Вечерами она одна гуляла по парку. Присел рядом с ней на скамейку, и мы разговорились.

Ох и натерпелись люди во время войны! Мы в деревне тоже голодали.

Я говорю ей:

— Поплачь, Лариса Григорьевна, легче будет.

Она:

— Я уже давно все слезы выплакала. Надо поднимать детей и своих, и соседских. У нас чужих детей нет, не бывает, нас тоже чужие родители подняли, — она всхлипывала.

Рассказывала, как зверствовали фашисты в ее деревне. Как особенно лютовал сосед Остап. Он переехал к ним в деревню за два года до начала войны из Львова большой семьей. Родители Ларисы Григорьевны помогали семье Остапа со строительством дома. Делились последним куском хлеба и вместе, как родные люди, посадили бульбу. Семьями отмечали Рождество, исправно ходили в деревенскую церковь, а старшая сестра Ларисы Григорьевны собиралась замуж за старшего сына Остапа. Все было по-христиански. И как можно было можно измениться за один день?

Отец Ларисы Григорьевны, как и все, уто мог носить оружие, ушел в лес партизанить. Остап пошел в полицаи, а сыновья его с ним. Он сразу доложил своим новым хозяевам, где жили коммунисты и еврей-часовщик. За то, что отец партизанил, маму Ларисы Григорьевны повесили на воротах дома и не разрешали снимать с петли. Дома партизан Остап лично поджигал, сыновья помогали отцу, старшую сестру Ларисы пустили по рукам, она потом тронулась умом.

В ее деревне к середине 42-го года в живых остались единицы. Когда Лариса Григорьевна замолчала, я сказал:

— Отец моей жены Аклимы лежит в Белоруссии. Мы были еще маленькими, ни Аклима, ни я не помним его лица. Его могилы не нашли, есть только последнее письмо.

Лариса Григорьевна заплакала:

— Ах, ты мой башкирушка черноглазый! Спасибо вам! Мы, конечно, заново отстроимся и постараемся за­быть плохое, но скоро ли это будет? А вот освободителей-солдатиков, не забудем никогда.

Она обняла меня, и я почувствовал, как по моей щеке покатилась горько-соленая белорусская слеза.

Вахит ХЫЗЫРОВ