Адда Дьёруп. Рассказы

От переводчика

 

Адда Дьёруп родилась в г. Орхус (Дания) 18 августа 1972 г. Уже в детстве ее увлек манящий мир. Эталоном для девочки послужила Пеппи Длинныйчулок. Как и кумир, Адда сделала необычный выбор после исключения ее из гимназии, она предпочла учебе работу помощницей по дому. Проработав несколько лет, Адда продолжила обучение, но в другой гимназии. Со временем, в университете Копенгагена писательница получила степень бакалавра по литературе. После университета Адда работала в издательстве, преподавателем датского языка для взрослых и приглашенным лектором в Школе Писателей в Копенгагене.

В 2005 г. она дебютировала со сборником стихотворений «Монологи монсеньора», двумя годами позже последовал сборник рассказов «Если бы вы начали задавать себе вопросы». В 2009 г. увидел свет роман «Малейшее сопротивление», в 2011 г. — сборник стихотворений «17 открыток» и в 2015 г. — сборник рассказов «Поэзия и разные формы упрямства». По признанию самой А. Дьёруп, вдохновение она черпает в произведениях Х. Л. Борхеса, Э. Хемингуэя и К. Рифбьерга. В 2010 г. Адда Дьёруп получила Литературный Приз Европейского Союза за роман «Малейшее сопротивление». Писательница училась три года в Мадриде, путешествовала по Испании и жила в Фиренце, где происходит действие многих рассказов. Сейчас вместе с дочерью она осела в Копенгагене.

Рассказы, представленные читателям «Нёмана» взяты из сборника «Если бы вы начали задавать себе вопросы» (2007 г.), куда вошли 16 произведений, повествующих о странных ситуациях, редких моментах и забавных встречах. Все рассказы абсолютно разные, но, по мнению автора, объединяет их одно: они ставят под вопрос фантастическую реальность. География обширна. Мы оказываемся в летнем домике в Швеции, переносимся в Копенгаген — а вот мы уже в Италии. Мгновения, люди, жизни проносятся перед нами словно в фильме с ускоренной сменой кадров. Может, поэтому проглотить сборник залпом, за один присест, практически невозможно. Иногда проглотив один рассказ дальше читать не хочется, но не потому, что неинтересно, а потому что тянет о нем подумать, проанализировать эмоции и мысли, которые он всколыхнул. Иногда на это уходит не один день. Порой хочется о произведении забыть и не думать, но картинка возвращается вновь и вновь, пока не придешь к определенным для себя выводам.

Одна обложка книги чего стоит! Женщина с фальшивой бородой! Кто она? Зачем борода? Разве совместимы женщина и борода? Поневоле начинаешь задавать себе вопросы, что и предлагает название самого сборника «Если бы вы начали задавать себе вопросы»…

Основные темы рассказов: психология, аллегория, детство и метафизика. Автор будто берет лупу и начинает рассматривать восприятие действительности в увеличенном размере. Хотя правильней сказать, что не действительность, а скорее ее восприятие. Ведь восприятие индивидом реальности — субъективно. Перед нами мир, в котором далеко не все имеет масштаб 1:1, а за красивым цветком может прятаться ядовитое растение.

Адда Дьёруп создает атмосферу неопределенной двоякости. Иногда кажется, что автор нас обманывает, или с главным героем что-то не так? Они находятся в одинаковой действительности, но воспринимают ее по-разному или проживают жизни, отдельные друг от друга? Вдруг понимаешь, что речь идет о параллельных действительностях, параллельных мирах, где каждый сам по себе? Или они встречаются всего лишь на каком-то этапе? Вопросы, бесконечные вопросы. В результате читатель сам решает, как толковать ее прозу. Ведь ответы на поставленные вопросы сидят глубоко в нас самих.

«Нёман» предлагает три рассказа Адды Дьёруп: «Письма А.», «Не сейчас, а теперь» и «Нужно увидеть привидение, чтобы в него поверить».

В «Письмах А.» мы встречаемся с семьей, а именно с братьями и сестрами, которые случайно нашли переписку умершей матери с неким А. По ходу чтения писем мир братьев и сестер переворачивается с ног на голову несколько раз. Эффект разорвавшейся бомбы. Смогут ли они сейчас жить, как раньше? Знали ли они свою мать? А себя? Друг друга? Вся ли жизнь матери была доступна детям?

В рассказе «Не сейчас, а теперь» мы с девочкой Лоло и ее двоюродными братьями едем на каникулы на пустынный хутор в Швеции, где основными развлечениями являются гадюки и старые граммофонные пластинки. Нас очаровывает естественная красота природы, мы вдыхаем пьянящий аромат свежей травы и пытаемся вместе с Лоло выяснить, что такое любовь и ненависть. А может, это просто влюбленность и эгоизм, принимающий обличие гадюки? Не исключено, что и не гадюки вовсе, а безобидной змейки…

Рассказ «Нужно увидеть привидение, чтобы в него поверить» предлагает совершить с главными героями путешествие в Италию. Недавно овдовевший Дядя Отто с племянником путешествуют в Фиренце, где Дядя ежегодно встречает умершую в молодости возлюбленную. Его слова стали названием рассказа: «Нужно увидеть привидение, чтобы в него поверить». Дядя Отто — отличный пример тому, как в одном человеке уживаются два полярных восприятия действительности. С одной стороны, он видит привидение, с другой — он настолько рационален, что его рациональность граничит с неимоверным занудством. В человеке сосуществуют два восприятия, которые теоретически исключают друг друга. Находит ли герой произведения логичное объяснение происходящему? Принимает он себя таким или нет?

По природе человек многолик и многогранен, и до конца его сущность не изучена. Мы воспринимаем мир не в одной, и даже не в двух параллелях, а гораздо в больших измерениях. Для этого всего лишь нужно начать исследовать себя, задавая разные вопросы. Много вопросов. И тогда реальность заиграет новыми и неповторимыми красками.

Рассказы публикуются при поддержке DANISH ARTS FOUNDATION.

 

 

 

Не сейчас, а теперь

 

— Прекрати, — одернула девочку мать, когда Лоло в седьмой раз хлопнула садовой калиткой о поросший мхом деревянный столб. Раздался глухой звук удара. Восемь, девять. Звук настолько объемен, что можно ощутить себя в нем.

— Прекрати, Лоло!

 — Десять!

Она позволила себе упасть прямо там, с таким же глухим звуком, оказавшись в джунглях различных насекомых, где трава на уровне глаз колола кожу миллионом прохладных зеленых ножичков. Девочка превратилась в огромного гиганта. Как-его-зовут с одним большущим глазом.

— Тебе скучно, Лоло, займись чем-нибудь.

— Нет!

Ей не скучно, она в ожидании. Пока ждала, случайно обнаружила себя лежащей в виде циклопа (циклопа!) в джунглях. Так началось путешествие от кончика носа к расслабленной руке, находящейся в нескольких километрах в траве и представляющей собой гору или замок. В самом начале ей пришлось сражаться с муравьем, на которого девочка подула, и тот упал, бессмысленно дрыгая маленькими ножками-крючками и усиками, пытаясь сбежать. Еще одно дуновение, и побежденный муравей исчез в зеленом царстве, слишком озабоченный, чтобы обратить внимание на очень неприятного, розово-коричневого дождевого червя. Меня зовут вовсе не Лоло или теперь, секундой позже, на полпути к руке, Луисе. Меня зовут Луисе.

«Ма-ма!» — она бы позвала, если бы бабочка-капустница не приземлилась рядом с горой; красивое, огромное животное с белыми крыльями и волосатой головой насекомого. Она должна покорить ее словами успокоения, беззвучным фокусом, чтобы оседлать бабочку, как воздушного змея, словно в фильме, взмыть в бесконечно голубое небо и приземлиться на солнце. Кто бы посмотрел сейчас с высоты и увидел их, муравьев и червей, которых она победила с помощью щепотки магии и красивого ангелоподобного воздушного змея. О Боже! Они приедут! Прямо сейчас!

— Мама, они что, никогда не приедут?

— Приедут, когда приедут.

Конечно, они приехали. Но сначала было долгое утро в саду и качание на качелях, крепко держась за веревки с вытянутыми ногами и откинутым назад телом, напряженным, как лук. Она качалась, пока не закружилась голова, и пришлось лечь в тень под елку на плоское темное озеро травы, вдохнуть кожей прохладу, почувствовать холод в том месте, где вспотела; положить руки на живот, прислушиваясь к дыханию. Ветки над ней продолжали раскачиваться, качалась земля, все вокруг находилось в движении. Внезапно время настало! Теперь, Луисе! Мытье головы и чистая одежда, желтое платье с пряжками, расческа, выдирающая волосы и озноб. Мурашки на руках. Ее сейчас вытошнит! Но нет, обошлось.

— Я же тебе говорила не качаться до одурения, солнышко, — сказала мать, и Лоло заплакала, как маленькая девочка, зная, что это неправильно, но ей хотелось утешения.

— Боже мой, Лоло, ты ведь большая!

Лоло не знала, хотелось ли ей, чтобы это случилось, хотя, конечно, хотелось; конечно, она не могла остаться дома одна; конечно, она хотела поехать; конечно, конечно, они приехали; конечно, словно ничего не произошло. Ее перестало тошнить, на девочке желтое платье; холодные рыбы-мысли плещутся в голове, на солнце и в тени. Она не могла прекратить ждать, так как слишком долго концентрировалась на ожидании. И теперь они приехали! Тетя Лена, дядя Нильс, Туре и Том — Том-Том и щенок Молли, которого ей сразу надо потискать и подержать.

 

— Ублюдок, — сказал Том.

Она не знала значения слова «ублюдок», но какой же щенок хорошенький! Конечно, она должна сказать, словно упрашивая:

— Папа, можно, мы тоже заведем ублюдка? — вырвалось у нее непосредственно.

Конечно, все засмеялись.

— Конечно, можно, — ответил отец.

«Ко-неч-но», — раздавалась песня у нее внутри. Девочка смеялась, не зная над чем. Тяжелый комок ожидания, сидевший в груди, стал теплым и мягким, как размягченный воск.

 

Лоло разрешили поехать в машине с тетей Леной, дядей Нильсом и Томом. Конечно, Туре возьмет Молли в машину к папе с мамой. Жалко, но справедливо. Она осознавала это. Не успел дядя Нильс завести мотор, как дети уже играли. У Тома были фруктовые карамельки со вкусом лимона, апельсина, клубники и малины, которые они поделили поровну и потом менялись. Две лимонных за одну апельсиновую, две апельсиновых за одну клубничную или малиновую, клубничные и малиновые шли одинаково. Во время короткой переправы на пароме из города Эльсинор, на который они успели раньше остальных, дети играли в пятнашки, но тетя Лена их не поймала и, схватив каждого в охапку, велела остановиться на смешной смеси датского и шведского языков. Прижавшись лицом к зимней куртке тети и для вида пытаясь вырваться, Лоло думала, что все любят проводить отпуск в Эльмхульте¹, Но, наверное, тетя Лена, Том и она — больше всех. Они с Томом снимали чаек на пластиковый фотоаппарат Лоло до тех пор, пока тетя Лена вновь не приказала им остановиться. На другой стороне пролива дети считали дорожные таблички с оленями. «Они похожи на Гуфи»², — сказала Лоло, ощутив всплеск гордости; словно быстрый подъем на лифте — из живота в голову, полную белых облаков, когда ее слова заставили Тома захихикать. В результате сама начала хихикать над каждым произнесенным им словом. Несколькими часами позже они вышли из машины, расслабленные от смеха и слегка укачанные от дороги. Переваливаясь, пошли к дому и притворились, что без конца спотыкаются и падают. Дядя Нильс велел детям обежать дом три раза, прежде чем войти в помещение. Лоло с Томом пробежали полтора круга и спрятались у каменного забора на заднем дворике, где по очереди сторожили тетю с дядей в то время, как другой тыкал палкой в гадюк между камнями — единственное, что запрещалось делать у дома, иначе мать Лоло сошла бы с ума. В принципе, конечно, запрещалось убегать в лес, падать в ручей, играть у водопада, ходить одним на озеро. Обо всем им напомнили в машине.

 

¹ Эльмхульт — городок в Швеции.

² Гуфи — собака из мультфильма У. Диснея.

 

Спустя несколько часов приехали остальные, поскольку застряли в пробке на шоссе. Лоло обрадовалась и почти удивилась их приезду. Ланч с пивом для взрослых и лимонадом для детей сервировали на терассе, ее отец поставил бутылку шнапса в ведро с холодной водой, вынес колонки на улицу и поставил пластинку со шведскими частушками. Дядя Нильс дразнил его, называя сентиментальным бедняком, чего Лоло не могла понять. Слыша их смех и пытаясь расклеить липкие от желтого лимонада губы («твое платье тоже желтое», — заявил Том, как заметила девочка, от всего сердца), Лоло вспомнила торжественное обещание, данное матери: быть милой с Томом, играть с Туре, не ссориться с Туре; быть приятной, опрятной и хорошей. Когда Туре просил передать сосиску, она мгновенно реагировала, одновременно осведомляясь, чем питается Молли и где спит.

Она пригласила мальчика построить вместе шалаш в саду; поинтересовалась, помнит ли он ту осень, когда наступил на гадюку. Конечно, хорошо, что на нем были сапоги! Она посмотрела на мать, на Туре и снова на мать, которая взглядом похвалила Лоло, так как Туре был рад. Он уже загорел, его голубые глаза источали жесткость и радость. Он рассказывал о Молли, поглаживая собачью мягкую коричневую шерсть, немного вьющуюся. «О, это пройдет, как только собака подрастет», — объяснил Туре. Он принял приглашение сделать шалаш и сказал, что разрешает Лоло поспать с Молли, если девочка хочет. Стрекоза приземлилась на перила позади Туре, теперь жужжала и поблескивала. Внезапно до Лоло дошло, почему мама и тетя Лена между собой называют Туре прелестным мальчиком. Вдруг он ей понравился, невзирая на то, что он взрослый и многое другое, о чем девочка обещала матери забыть. Возможно, Туре нравился ей так же, как маме. Хотя девочка никогда не уставала думать о «Лоло и Том», «Том и Лоло», потому что оно звучало правильно; будто создается рифма с солнцем, кокосом и Молли. Да и звучало намного лучше, чем «Туре и Лоло», или, она исправила себя «Туре и Луисе».

 

Том и Лоло пришли к единому мнению соорудить шалаш на краю сада вблизи гнезда с гадюками, но как потребовала мать Лоло, под березой, где скошена трава.

— Лучший шалаш в Швеции, — пообещал ее отец. Они стояли на опушке и наблюдали, как тот сломал несколько еловых веток в месте, где будет домик. Туре разрешили обстругать некоторые из них острым кинжалом, что, по мнению Лоло, было совсем необязательно, даже наоборот. Но Туре выглядел таким важным и сосредоточенным, словно именно это действие было основополагающим. Периодически он пробовал лезвие указательным пальцем. Девочка с раздражением подумала: «Вот такие они, взрослые мальчики». Лоло больше занимали такие вопросы, как: «Можно ли вдохнуть часть тени, в которой стоишь?» или «Появляются ли мурашки от холода внутри тела?». Воодушевленная матерью, Лоло отправилась собирать папоротник. Девочка обо всем забыла, когда домик был готов. Он напоминал палатку: скелет из толстых еловых веток построен вокруг ствола березы, стены из тонких веток, сучков и папоротника. Шалаш получился не такой большой, как она рассчитывала, но уже до ланча они втроем лежали в полутени пятнистых темно-зеленых стен, на которых светились, как звезды, солнечные пятнашки. Внутри было так комфортно, что хотелось заснуть; взметнуться на волне изумрудного воздуха, когда лучики солнца щекочут закрытые веки; нырнуть в медленный, мягкий взрыв цвета; пройти по оранжево-желтому кругу, который закручивался в пульсирующий красный. Девочка почти плыла по нему, утопая в ярком свете, как появилась тетя Лена с ланчем и кипой старых комиксов. Лоло заставила себя вернуться к реальности.

— Как будто лежишь на дне зеленой бутылки, — сделал вывод Том. Он лежал на спине ногами к березе и смотрел вверх.

— Ничего подобного, — не согласился Туре. — Как будто мы в домике. Это и есть домик, дурачок!

Его голос звучал, как шелест мокрого полотенца, словно порезался соломинкой. Коротко и резко. Лоло взяла комиксы и стала пристально разглядывать короля кобр, поднявшегося в стойку и готового накинуться на Фантома, вытянувшегося противника, и удерживающего взгляд змеи, не спуская глаз с ее раздвоенного языка. Она знала, что Туре наблюдает за ней, и если девочка поднимет глаза, то встретит его триумфальный взгляд. Лоло слышала шипение змеи, видела беззвучный удар и ее яростные извивающиеся движения, когда Фантом быстрее молнии сделал шаг в сторону и ножом резанул короля кобр. Лоло слышала хриплый голос Тома, который по-детски произнес: «Сам дурак!» Бедный Том, глупый Том, которого так легко раздразнить и с кем также легко помириться. Туре и она против Тома. Она не могла представить подобное. Они бы раздавили его, как Фантом — муравья. Девочка была уверена, что внутри тела побежали мурашки. В голове появились слова тети Лены, которая всегда произносила их, сбрасывая что-то невидимое с волос. Слова, как пушинки, вырвались из девочки на волю.

— Ну-ну, все хорошо, не ссорьтесь, — сказала Лоло глубоким спокойным голосом. Но нет, они прозвучали на редкость неправильно, как у маленькой девочки, а не как у тети Лены. Ей вообще не надо было этого говорить. Она сразу увидела, как зашипела змея, демонстрируя неприязнь к ее предательству. Лоло подумала: может, ей толкнуть Туре? Слегка, чтобы он заметил ее. Но он пополз к выходу из домика, его теплая нога коснулась ее, и Лоло промолчала. Туре исчез, зеленый воздух вновь обволок ее, раненая змея уползла в джунгли. Последнее, что человек увидел — обезьяну, испуганно провожающую взглядом кобру. Девочка швырнула комикс в кипу журналов, перевернулась на спину и уставилась на зеленые стены. Малышка позволила солнечному лучику ослепить ее и утешила себя мыслью, что сдержала обещание.

— Не расстраивайся, Том, — сказала она.

— Я не расстраиваюсь, — ответил тот, но голос оставался хриплым. Она промолчала, но подумала: «Через пять минут ты все забудешь, Том. Через пять минут мы посмотрим, что на ланч. Лимонад или что-то другое, это всегда неожиданно. Ты все забудешь, а я не обещаю не делать этого снова, хотя обещала маме. Правда, будет сложно, — добавила она, вспомнив, сколько длятся каникулы. — Целых две недели и три дня, Том, две недели и три дня».

 

Том и Лоло пошли с ланчем к ручью, тщательно отмеренную третью часть плитки шоколада оставили в шалаше для Туре. Они опустили ноги в холодную, мерцающую воду и держали их там до онемения пальцев ног. Как предсказывала Лоло, Том почти тут же все забыл и теперь сидел и рассказывал о своей коллекции костей животных, полностью поглощенный собственными объяснениями. С ним было так легко, от него все отскакивало, мальчик заражал Лоло восторгом и историями. Они решили провести остаток дня в поисках скелетов животных. Лоло сказала, что в лучшем случае найдут рога лося, на рога оленя почти нет надежды, и почувствовала себя прощенной, увидев, как радуется Том от этой мысли. Они не видели Туре до ужина. Туре и Лоло вели себя как ни в чем не бывало. Взрослые после первого дня отпуска были на редкость бодрыми. Лоло уставилась на двух мух, жужжащих вокруг друг друга рядом с узором на потолке. Странно, возможно, ничего странного, они сидели на терассе в сумерках, словно ничего не произошло и никогда не произойдет, и все всегда будут милыми и приятными. Туре разрешил Тому зажечь лампы, отпугивающие комаров, и помог прикрыть огонь от зажигалки. Лоло, закутанная в ватное одеяло на коленях отца, засыпала и удивлялась, наблюдая, как один за другим зажигались лампочки, освещающие лица людей. Прямо у леса она заметила что-то похожее на лося без рогов, улыбнулась и ничего не сказала. Девочка не проснулась, когда ее понесли в кровать. Она обратила внимание на желтый дощатый потолок, который похож на странное плоское небо, нависшее над темнотой в гостиной. Она ощутила прохладу, запах пыли и, наконец, постель, на редкость прохладную и чистую. Лоло кувырками пролетала по длинной, темной трубе, и во время всего сна знала лишь то, что находится в Эльмхульте.

 

Разумеется, Лоло прекрасно понимала, они не могли позволить Туре остаться дома, как бы ей не хотелось. Однажды, перед тем как идти спать, дети играли в морской бой за кухонным столом. Как было бы здорово, если бы Туре не смешил их так сильно. Он был шустр и весел, дети не прекращали смеяться, ложась от смеха на стол, пока не начинали гудеть ноги; хохотали над его гримасами. Глаза мальчика светились радостью, и он сам заливался чистым, тяжелым смехом, наверное, от осознания собственного веселого настроения, говоря, что вынужден смеяться, потому что другие продолжают надрывать от смеха животы. Ах, как она мечтала остановиться! Но Том ничего не желал, только смеяться. Такова его природа, он просто радостный мальчик. Он никогда не замечал, как Туре становился злым, хотя данное превращение можно увидеть за секунду до… бух!

— Я ранил твой корабль, Томик. Возможно, ты будешь играть лучше на следующий год, а пока ты еще мал.

— Почему ты вдруг стал таким злым, Туре? — Лоло вскочила, свернув игровое поле, так что кораблики упали на пол и закатились в щели между половыми досками.

— Почему нет… Лоло? — с кривой, почти дружелюбной улыбкой ответил мальчик, сделав акцент на имени. Он мгновенно отреагировал, за долю секунды. Легкое движение в воздухе, и вот она почти улыбается в ответ.

Девочка почти рассмеялась, не понимая, что он сделал, но признавая его талант меняться. Но больше всего ей хотелось расплакаться.

— Ненавижу тебя, Туре!

— Но ведь любишь То-Тома, не правда ли, Ло-Ло-Лоло? — спросил он, склонив голову и эффектно тряхнул кудрями. Откуда он знал? Лоло даже не догадывалась, ЧТО он знал и да! Он талантлив и весел. И если она сейчас улыбнется, все станет хорошо, или как? Совсем ничего не понятно. Нет, она не будет этого делать!

— Ненавижу тебя! — повторила девочка только ради того, чтобы не улыбнуться. Такая же глупая и кислая, как маленький Том. Игра началась. Туре вновь выиграл, и она превратилась в камень. Камень, который как минимум понимал, что Туре их обманул. Лоло разозлилась на Тома, который ничего не делал, а только пялился на нее. Так разозлилась, что камень превратился в кипящую кашу плача, рвущегося наружу из горла. Она знала, что слишком большая, чтобы плакать, и поэтому была вынуждена униженно ретироваться, шипя, словно змея, на чердак.

Девочка прислонила лоб к холодному окну. Пахло старыми матрасами и теплой трубой. Сверху открывался вид на сад, озеро туманно-синих, темно-синих, колодезно-синих и глубинно коричневых контуров, ограда из камней выступала на опушке. Зубчатая стена еловых веток на фоне неба никогда не темнела, даже летом, но позволяла увидеть звезды по ночам. Нахлынул следующий прилив слез. Девочка услышала шаги отца в гостиной. Лишь тогда она успокоилась и отчаялась одновременно, внутри стало мягко и темно. Плач отступил, змея исчезла в джунглях. Она не обернулась, услышав, как Том карабкается по лестнице.

— Лоло? — он просунул голову через дыру.

— Нет, — ответила она. Мальчик ушел.

Темнота стала гуще и спокойней. Внизу раздавались приглушенные звуки: голоса взрослых сливались в теплое одеяло; старые пластинки отца с частушками, приглушенным звучанием трубы и узнаваемым «бум-бум» барабанов. Они играли одна за другой. Девочка узнала и вспомнила музыку при первых аккордах.

 

В конце концов, Швеция есть Швеция. Каждое утро Лоло просыпалась в неизменном ожидании, успеют ли они все за этот день. Что, конечно, не происходило, так как нужно было успеть сделать тысячи дел и постоянно появлялись новые. Ночью ей снились прошедшие дни как единый день, а днем она предвкушала последующие, не доходя в мечтах до последнего. Иногда всплывали иные картинки: дом, подружки, ее комната, новый дневник с замочком, все еще лежавший в сумке. Но все это, какое-то ничтожное и незначительное, пряталось на задворках мыслей. Каждый вечер девочка засыпала, будто смываемая мощной волной событий за день. Она не видела и не ощущала ее границ, волна была необъятной, стоило коснуться головой подушки. Она беззвучно накрывала девочку полностью и швыряла, словно мячик, всю ночь до того момента, когда та открывала глаза, готовая к играм, но как будто не спала.

— Тебе нужно спать днем, чтобы хватало энергии, — посоветовала как-то мать.

Лоло секунду поразмыслила, села к маме на колени, обняла за шею и вдохнула теплый запах загорелой кожи.

— Мама, — прошептала она, уверенная в правоте, в мамино ухо.— Исключено!

Освободилась из объятий и побежала, преследуемая материнским смехом, зная, что тема сна больше подниматься не будет. Со взрослыми так всегда, за исключением совместных завтраков, обедов и ужинов на кухне, неизбежных ванн, осмотра на наличие клещей на спине перед сном, иногда объятие, наставление, короткий разговор и бегом назад на теплый деревянный чердак, в прохладный каменный подвал или на улицу с бескрайними просторами.

Ближайший сосед Хольмер, с гнилыми зубами и непонятным диалектом, жил в трех километрах. Перед домом на полянке они любовались луной перед сном, лугом позади сарая, над которым по вечерам поднимался туман, валя белыми, плотными, неприятными клубами из леса. Разумеется, садом с оградой из гадюк и лесом с полянами и болотами, где можно прочно увязнуть. Невероятных размеров лес (отец показал на карте его масштабы) с лосиными тропами, камнями троллей, гигантскими муравейниками и тайниками с грибами-лисичками.

Они могли, не пропадая из поля зрения, долго идти вдоль нескончаемого ручья до того места, где все текучее соединялось воедино, захватив с собой однажды мумифицированную лягушку, пока та не наткнулась на берег, опрокинулась в водовороте и утонула. Там же стоял сарай, где Хольмер хранил сено и старый трактор, сарайчик с дровами и доисторический туалет с двумя дырками в деревянной доске, где можно сидеть рядом и разговаривать. Правда, они выросли и стали стесняться друг друга. Что говорить о долгих велосипедных поездках через лес, в котором тянутся телефонные провода, открытых туннелях в плотной, зеленой массе елей, ведущих к водопаду и руинам сгоревшей бумажной фабрики. Поездки на пляжи Мекельн, естественно, самые незабываемые. Спокойная вода цвета охры на дне, на расстоянии — черная, гладкая и мягкая, словно растительное масло; теплая на поверхности, ледяная на дне, глубокая, как могила, в которой кишат большущие щуки с острыми зубами. В детстве Черная Перчатка утопила множество маленьких детей. Дети уплыли и не вернулись к родителям. Они знали, что Черная Перчатка — байка, но иногда все же чувствовали ее слизкие пальцы, хватающие за ноги. Они не были достаточно взрослыми, чтобы отправиться на пляж самостоятельно. Может, после того, как Лоло и Том сдадут экзамен по плаванию.

 

Лоло и Том, иначе быть не может. Не потому, что они хотят или не хотят, но пиип! Как серебристая ртуть из старого градусника, однажды упавшего и разбившегося; жидкость разлетелась на дрожащие, гладкие капли и снова слилась легко и непринужденно. Они ничем не руководствовались; не задумываясь, скользили из одного места в другое по разным дорогам и вновь обретали друг друга. Всегда в закутках, сараях, на опушке, на заборе, где никто из дома не видит; вне поля зрения других. Они продолжали то, на чем их вынудили остановится в последнюю встречу. Шалаш и комиксы оставили Туре и Молли. Молли с мягкой кудрявой шерстью и добрым взглядом; Молли, которую они отчаялись заполучить. Девочка решилась рассказать правду, когда мать поймала ее после завтрака и напомнила об обещании.

— Потому что Туре злой, — смело заявила Лоло, но поспешила поправиться. — Вначале он не был злым, а потом внезапно стал.

Непонятно почему, но иногда хочется повредничать, хотя сам ты веселый… и талантливый… очень талантливый. Она поняла собственное замешательство и, глядя на мать, когда та говорила, что объяснение неубедительно; она вынуждена повторить обещание. Пристальный и предупреждающий взгляд матери будет каждый раз обращаться к ней, когда Лоло с Томом захотят уйти. Во время обеда она решила, что в таком случае день увлекателен тем, что отец и дядя Нильс вернулись с рыбалки со свежей рыбой и историями, поэтому лучше держаться взрослых. «Все в порядке, — уговаривала она себя с практической точки зрения. — Все будет отлично, я слишком большая, чтобы плакать».

Естественно, все было отлично, ведь рядом присутствовал кто-то из взрослых; Туре не мог проказничать; Лоло не приходилось нервничать, что она могла забыть обещание, и Том был счастлив. Счастлив, что ничего не происходило. Она открыла ящик с играми, зная, что Том будет находиться в том же месте, что и она. А там, где она и Том, будет Туре, если сможет их найти. Они начали играть с конца: шашки, людо, калах, карты. Она позволяла Туре выиграть, Туре — ей, иногда Том одерживал победу. С каждой завершенной игрой девочка становилась спокойнее; она ощущала, как дом принимает их; присутствие взрослых сдерживало, как прочная резинка, а тепло вгоняло в сонливое состояние. Одна игра сменяла другую, с тем же успехом они могли передавать друг другу стеклянный шар. Это было бы ни интереснее, ни скучнее; главное, чтобы каждый мог участвовать, и они с Туре малейшими движениями демонстрировали мир, нескончаемо скучный мир, который, как она знала, был игрой, продолжающейся один день, два, три… Потом эластичная резина растянулась, стало сложнее позволять Туре выигрывать. Он тут же обнаруживал малейшее колебание и угрожал наказать Тома. Она старалась изо всех сил, настаивая на продолжении игры, хотя Том скучал, и Туре чуял неладное. Перед ними простиралась Швеция, а девочке было невыносимо думать. Нет, действительно невыносимо! Том исчез после обеда, и она знала, что мальчик на чердаке. И правда, он сидел на крутящейся скамье и глазел в окно. Лоло вприпрыжку подбежала к нему. Так они сидели и смотрели в окно, пока Том не пробубнил:

— Я знаю одну игру.

Лоло навострила уши. В доме было тихо, никаких шагов или голосов. На чердаке царила сухая, теплая тишина. Широкий, пыльный луч упал на скамейку прямо между ними. Она подула на лучик и внимательно посмотрела на мальчика через солнечное мерцание.

— Какую?

Том выдержал паузу, пока не улеглась пыль. Напустив на себя загадочность, глубоко вздохнул и ответил:

— Не сейчас, а теперь. Больше ничего говорить нельзя.

— И что? — спросила Лоло.

— Ничего. В этом вся игра. Ты проигрываешь, если говоришь что-то другое или сдаешься.

Она подула опять. Пыль поднялась, как крона дерева от ветра. Девочка позволила словам опуститься в живот, переварила информацию, взглянула на пыль и ответила:

— Не сейчас, а теперь.

— Не СЕЙЧАС, а ТЕПЕРЬ, — тут же отозвался Том напряженно. — Или так, — почти прошептала она. — Не сейчасссс, а ТЕПЕРЬ.

— Не СЕЙЧАС, — сказал он резко. — А тепееерь.

Глухим голосом мальчик постарался растянуть последний слог, насколько хватило дыхания.

— Не сейчас-а-теперь, — произнесла девочка голосом тети Лены.

— Не-сейчас… ааа… ТЕПЕРЬ, — ответил Том, подражая отцу Лоло.

Так они и продолжали, на разные лады и интонации произнося фразу, растягивая предложение долгим драматическим шепотом; последнее слово могло звучать быстро и тяжело, словно удар. Говорили скороговоркой и жевали слова. Они уцепились за последний вариант и забыли, что прячутся, и стали изображать предложение движениями, сначала осторожно, потом вошли в раж и превратили действие в комедию; прыгали, кидались старыми матрасами, подскакивали, касаясь потолочных балок, вертелись вокруг своей оси, пока не закружилась голова как от долгого и сильного качания на качелях. Опустились на колени, театрально упали на пол, делая паузы между словами длиннее. Так они лежали в солнечном свете, глядя друг на друга. Игра поднимала руки, поворачивала головы, заставляла глаза подмигивать. Дети смотрели друг на друга, осознавая, что противник в капкане, и считывается каждое движение. Один жест начинал предложение, другой заканчивал. Над ними нескончаемым потоком летала пыль, бесконечной бесконечностью. Любой звук, будь то муха у стекла, скрипящая половица или чирикающая птица в лесу, разбивал тишину. Тут из-за темной трубы появился Туре с насмешливой улыбкой и радостным, но жестким взглядом. Лоло застыла. Конечно, Туре знал, что они сюда придут, даже до того, как Том и Лоло решили подняться на чердак. Он ждал их. Как они могли его не заметить? Как же могли не догадаться?

— Не сейчас, а теперь, — сказал Туре и взглянул на Лоло. Он полностью проигнорировал Тома. Лоло посмотрела на Тома. Что-то похожее на стыд проявилось у него на лице. Бедный Том буквально сжался. Девочка прислушалась, в доме было тихо. Она поднялась одним быстрым, изящным движением, выпрямилась и покачивающейся походкой направилась к Туре, готовая к…

— Не сейчас, а теперь, — сказала она твердо.

— Не сейчас-сейчас-сейчас, Ло-Лоло, — произнес Туре сладким, как лимонад, голосом. Нечто мягкое и просящее мелькнуло на его лице.

— Ты проиграл, так как неправильно сказал фразу, Ту-Ту-Туре, — оборвала она, не опасаясь звучать по-детски и увидела, как «мягкое и просящее» мгновенно испарилось. Туре не произнес ни слова, не пошевелился, только улыбнулся ей. Улыбка и пристальный взгляд были и не были игрой, правила которой она не знала. Девочка заставила себя не опустить взгляд, пока не исчез Том и комната. Остался только Туре. Он был талантлив, и ей потребовалось много усилий, чтобы не отвести глаза. Лоло почувствовала в готовой разбиться тишине змею, ощутила, как та играет языком и, скользя в траве, беззвучно приближается. Услышала, как спрятались животные. На деревья, в норы. Передвигаясь внезапными маленькими толчками, змея привлекала всеобщее внимание. Девочка с легкостью выдержала взгляд Тома, говорящий: «Лоло, брось, да ладно тебе». Но она знала, что не сдастся, не может сдаться. Не в этот раз, а Туре — ничего не понимающий дурак. Он не понял, что змея и есть она. Она ничего не могла с этим поделать. Он не видел ее змеиных глаз. Неприятные гадюки не такие и неприятные. Сейчас ее сильное тело напряглось, в невидимом напряжении каждый мускул под гладкой кожей. Запоздавший, молниеносный, точный толчок в плечо отправил Туре на пол посреди «сейчас». Он упал, а девочка не сдвинулась с места, не отрывая от него глаз и не испытывая гнева. Лоло видела незнакомые глаза и лицо. Девочка заметила: он увидел ее — змею. Туре молча поднялся, не отводя взгляд, попятился, развернулся и прыгнул на лестницу.

Потом… Когда? Намного позже, когда пыль вновь спокойно висела в воздухе, Лоло свернулась калачиком. Ни шагов, ни голосов, лишь пластинка, проигрывающая забытые и хорошо знакомые ритмы. Внезапно ей стало не хватать отца. Том взял девочку за руку, его спокойные пальцы переплелись с ее.

— Не расстраивайся, Лоло, — сказал мальчик, как будто происходящее было как само собой разумеющееся. Конечно, Том-и-Лоло, Лоло-и-Том, как кокос и солнце, словно мелодия. Она прислушалась к змее, боясь обнаружить ее внутри, но тщетно.

— Не расстраивайся, — повторил он спокойным, взрослым голосом.

Она и не расстраивалась.

 

 

Нужно увидеть привидение, чтобы в него поверить

 

Нужно увидеть привидение, чтобы в него поверить.

— Понимаешь? — спросил Дядя Отто, чиркнувший линию на обратной стороне билета на поезд. Я покачал головой и вернул ему билет.

— Я так и думал, — сказал он и положил билет в альбом, а альбом — в карман. — Посмотрим, может, сам придешь к этому.

«Да, посмотрим», — подумал я и поинтересовался, не сам ли он придумал это предложение.

— Да я сам его изобрел, — ответил Дядя, игнорируя мой тон спустя пятнадцать минут моего сожаления о собственной дерзости. Темноволосая девушка в кудряшках, с которой мы ехали в купе, заранее приготовилась к выходу в Гамбурге, где нас ожидала пересадка. Я мысленно поздравил ее с тем, что она, наконец, покинула наше печальное общество.

Я только что развелся с Марианне, мы подписали бумаги в начале декабря, а Дядя Отто опустил в землю урну Тети Ханны летом. Я взмывал и падал на эмоциональных качелях: грусть сменялась яростью, безумно скучал по детям, влюблялся на полдня в случайных женщин. Казалось, что у вышесказанного общий знаменатель — жалость к себе. Дядя Отто нес свою боль с большим чувством достоинства. За три месяца после смерти Тети Ханны мужчина военной выправки превратился в скрюченный знак вопроса. Он сильно сдал; седая борода, за которой он ухаживал, как за садом, стала похожей на запущенный кустарник. Из носа текло, словно из незакрытого крана, но он не обращал на это внимание. Тем не менее, Дядя не позволил себе утонуть в горе. Ему стало легче, что Ханна избавилась от мучительных болей по причине рака; и он даже испытывал радость, что прожили столько счастливых лет вместе, а точнее, сорок девять. Моей матери не пришлось долго уговаривать Дядю переехать в комплекс квартир для пожилых на улице Рюесгаде, где он получил уютную двухкомнатную квартиру с видом на Озера, доступом в столовую с завтраком, обедом и ужином, удовольствием от критики и внимания нескольких пожилых дам и распития шерри (Дядя посещал гимнастику у физиотерапевта и в возрасте 77 лет был бодрым и подвижным, и без сомнения, самым шикарным мужчиной в комплексе). Все вышесказанное возымело результат, и спустя полгода ситуация начала выправляться. Дядя Отто был мужем Тети Ханны — сестры матери. У Отто с Ханной не было детей, я и две мои сестры — самые близкие их внуки, Дядя с Тетей больше походили на бабушку с дедушкой, чем родные бабушка и дедушка, жившие далеко. Тетя Ханна — наша радость, всеобщая любимица, потрясающе читала вслух; неизменная медсестра, когда у нас болело горло или мы подхватывали корь; в более взрослом возрасте — терпеливая слушательница. Причиной брака с Дядей Отто называла ген заботы, который на меньшее, чем Дядя, не рассчитан. Без Тети Дядя Отто и в социальном, и бытовом плане беспомощен. Откровенно говоря, Дядя раздражал. Он — работник музея Глиптотека, а теперь на пенсии, скептик относительно всех и вся за исключением единственного раза, когда признал свою исключительность и после этого никогда в ней не сомневался, считая своим долгом распространять жизненную мудрость на молодое поколение, где надо и где не надо. Мне не повезло быть его любимцем, и именно поэтому я получил приглашение сопровождать его в новогодней поездке. Каждый год они с Тетей Ханной ездили в Фиренце. Принималось во внимание: недавняя смерть Тети Ханны, обязательства перед ней, тот факт, что дети проводят Новый год с Марианне. Я не нашел, как отговориться.

Тетя Ханна и Дядя Отто всегда уезжали в Италию на третий день после Рождества вечерним поездом из Копенгагена, с ночной пересадкой в Гамбурге. Они проводили пять с половиной дней в Фиренце и возвращались тем же образом домой третьего января. Подобное путешествие предстояло и нам с Дядей. В поезде Копенгаген—Гамбург меня одолевали мысли, насколько напряженной ожидается предстоящая неделя. Я подавил стон, когда уже на станции Хойе Тоструп Дядя в двадцатый раз поучал меня, что цена за очки с двойной шлифовкой, честно говоря, ужасна. С моей помощью и обычным недоверием складывал стоимость стекол, оправы, проверки зрения, шлифовки, вставки, подгона и стандартного аванса — и получалась стоимость за очки с двойной шлифовкой. Его возмущение не знало границ, хотя я — его личный оптик и в течение десяти лет делал очки за полцены, дарил их по себестоимости стекол и оправы. В городе Роскильде он выдал список достопримечательностей, которые мы должны посетить, и путеводитель, где описывалось как минимум восемнадцать музеев, церквей, раскопок и вилл. У каждого пункта стояло одно или несколько чисел, соответствующие страницам путеводителя. Другими словами, я получил домашнее задание. Представил, как мы кружим по городу без воды и еды; так меньше чем за неделю Дядя Отто сделает из меня служителя музея. После Роскильде он дал мне время изучить путеводитель. Как я понял из книги, одна галерея Уффици и Палаццо Питти займут больше дней, чем у нас в распоряжении, о чем и сообщил Дяде.

— Отнюдь, — ответил он. — Мы взглянем на избранные работы.

— Ну да, — ответил я, листая путеводитель с информацией о базилике Санто-Спирито и балдахином барокко. Я помнил два последних слова, потому что мне нравилось их звучание, но никогда не знал, как он выглядит.

В вагоне-ресторане подали рыбное филе и плохое белое вино. Мне прочитали лекцию об изумительном качестве итальянских вин, их превосходством над французскими, испанскими, не говоря о португальских, австралийских или, того хуже, греческих винах. Боже, хорошо, что мы едем в Италию!

Когда пересекли границу, я удобно устроился, положив скатанную куртку под голову, демонстрируя все признаки усталости. Я на самом деле устал. Зимняя темень за окном, приглушенный свет в купе, равномерное покачивание поезда, за плечами первое Рождество разведенного мужчины и общество Дяди Отто… зевок был настоящим, но Дядя Отто его проигнорировал. Пересечение границы с Германией означало пересечение границы со страной воспоминаний об отпусках с Тетей Ханной, где она ждала его за каждым углом. Это придало мне сил. Пришла в голову мысль, что, возможно, он бросит поучения и предастся воспоминаниям о супруге. Это лучшее, что могло произойти. Я совсем не против компании ее духа в путешествии. Но результат получился противоположным. Паузы между ответами становились длиннее, в конце концов, он замкнулся в молчании. Затем Дядя пришел в себя, сменил тему и подчеркнул важность внимания, когда я буду лицезреть тысячи квадратных метров орнамента в Фиренце. Люди ищут что-то выдающееся, бросающееся в глаза, естественное, особенно такие необразованные, как я. Всегда найдутся интересные нюансы в деталях, окружающей среде, тем более, если знаешь историю искусств и культуры. Мне не надо переживать, Дядя все укажет. По громкоговорителям объявили, что поезд нагнал время, и мы прибываем в Гамбург через тридцать минут. Дядя Отто нарисовал непонятную линию на обратной стороне билета и протянул его мне. Я отдал билет назад, не пытаясь разобраться в написанном. Девушка поднялась, взяла багаж и с приятным диалектом жительницы Фюна¹ пожелала приятной поездки. Уверен, она — англичанка; попутчица разговаривала по телефону на безошибочном английском, когда мы вошли в купе. Конечно, Дядя Отто ответил:

 

¹ Фюн — остров в Дании.

 

— Спасибо, и вам хорошего пути! Надеюсь, мы вас не утомили.

— Совсем нет, — улыбнулась она мне.

— Думаю, ты ей понравился, — заявил Дядя, не успела захлопнуться за ней дверь купе. — Почему ты так мало с ней говорил?

 

На следующее утро мы сошли на станции Стациони ди Санта Мария Новелла и окунулись в белый рассвет и кусачий влажный мороз, пробирающий через брюки до костей. Я ухнул и стал растирать руки.

— У тебя нет ни варежек, ни шапки с собой? — спросил Дядя Отто с легким удивлением, в котором я не усмотрел ничего разумного. Он вытащил вязаную шапку и кожаные перчатки из кармана. — Бог с ним! — продолжил он, не дожидаясь ответа. — Фиренце — отличное место для покупки перчаток. Я покажу бутик. Наверное, куплю тебе пару на Рождество.

— Ты уже вручил подарок, Дядя Отто, и у меня есть деньги! — Я демонстративно похлопал себя по нагрудному карману.

— Спрячь, развод нынче дорог.

 — Задушу тебя, — пробормотал я, но, к счастью, Дядя не слышал.

— Прекрасно, — сказал он. — Мы поедем на такси в гостиницу «Косимо». Твоей Тете очень нравилось это место. Примем душ, позавтракаем, и я объясню тебе линию.

— Какую линию?

— Я показывал ее, ты разве забыл? — Опять удивление без обоснования. Я кивнул. Конечно. Именно этого еще не испытал на себе: софистику, коварные вопросы, загадки, предложения-палиндромы, поговорки, игры слов, которые он собирал с последней полосы в газете и демонстрировал с ловкостью и триумфом, а собеседнику ничего не оставалось, только улыбаться, как дураку.

Я долго стоял под теплым душем, даже задремал в душевой кабине и всласть налюбовался видом из окна на реку Арно. Согласен, гостиница потрясающая, река цвета кофе со сливками с другой стороны узкой улицы. На кряже на противоположном берегу несколько могучих сочных итальянских сосен стремились к девятичасовому утреннему небу, меняющему цвет с нежно-розового на туманный голубой с парочкой окаймленных золотом облаков. «Прекрасные, как у херувима попка», — подумал я с воодушевлением, которого не испытывал на протяжение нескольких месяцев. Номер оборудован тремя вывесками «Не курить» и детектором против дыма. Я открыл окно, и выкурил сигарету на голодный желудок, высунулся и восхитился рекой. Мог бы провести тут шесть дней с сервисом в номер. Перед завтраком мелькнула мысль, а не притвориться ли мне простуженным, но передумал. Раз я уж в этом городе ради Тети Ханны, пойду навстречу бедняге Дяде Отто во всем. Выпрямил спину и спустился в ресторан, где Дядя Отто сидел за столом и ждал меня. Я предупреждающе взглянул на него, но родственник посмотрел на часы и потянулся за хлебной корзиной. Я заказал официанту кофе и собирался похвалить гостиницу, но Дядя Отто постучал пальцем по билету на столе.

Здесь я бы заметил, что старик полон сюрпризов. То, что он рассказал в течение последующих дней, могло показаться невероятной историей, но он испортил ее по всем правилам искусства. Стук по столу мог оказаться захватывающим началом, но стал, наоборот, ошибкой. Он постучал, я ждал, но Дядя закрылся, начал намазывать маслом булочку и вместо того, чтобы посеять зерно интриги, решил начать с нуля. Он произнес:

— Я совсем не сентиментальный человек.

— Нет, нет, я знаю.

— И не романтик. Не националист, мне не нравится музыка. Я совсем не сентиментальный.

— ?..

— Ну вот. Может, я становлюсь сетиментальным, когда дело касается твоей Тети Ханны, но это позволительно. Мы прожили вместе сорок восемь лет, а знали друг друга сорок девять. Она была ангелом, заботилась обо мне. Не представляешь, как скучаю по ней. Сам не свой после ее смерти и думаю, а стану ли собой опять.

От таких простых и понятных высказываний у меня встал комок в горле, и я поспешил успокоить его.

— Конечно, Дядя Отто.

— То есть ты понимаешь?

— Да, конечно… О чем ты? Почему я должен не понять?

— Я имею в виду: хотя сентиментален в отношении Тети Ханны, я — несентиментальный человек по натуре.

— А-а-а, нет. Я имею в виду: да. В общем, верно.

— В какой-то степени надеюсь ее опять увидеть.

— То есть на небе?

— Да где угодно. Неважно, как ты это назовешь.

— Я и не знал, что ты религиозен.

— Определенно нет. Я — человек разумный, совсем другое хотел сказать. Хотел бы уточнить, что в мире есть три вещи, которые делают меня сентиментальным. Твоя Тетя Ханна и логичная строго последовательная мысль.

— Хорошо, — ответил я.

— Но это две вещи, а я сказал: три.

— Сказал. Какая третья?

Как минимум он просил о помощи.

— Элис.

— Элис?

— Моя первая невеста.

— Твоя первая невеста?

— Да. Ее звали Элис. Хочешь граппы? Она хорошо согревает.

— Господи...

Перед нами поставили граппу, и с помощью игры в вопросы и ответы выяснили, что перед тем как Дядя Отто встретил Тетю Ханну, у него была невеста по имени Элис. Он встретился со скандинавкой Элис в Копенгагене, когда ей было девятнадцать, а ему — двадцать три. Девушка училась на переплетчика книг, Дядя получил образование. Я спросил, как они познакомились.

Это произошло в саду Королевской Библиотеки в сентябре. Она читала книгу на скамейке, а он пригласил ее выпить кофе.

Вот и все. Без прилагательных, описывающих возлюбленную, никаких заверений в любви с первого взгляда, никакого поэтического описания погоды, ничего. Я спросил, была ли она красивой. Нет, откровенно красивой ее назвать было сложно, слишком худа, но волосы красивые и светлые, по его словам, девушка светилась изнутри. Она была тихой, старательной девушкой, любила специализацию, этим же занимался ее отец, чему и научил дочь. Она оказалась способной. Отто обручился с ней спустя три месяца. Оставались в этом статусе почти полтора года, свадьба была назначена на июнь, но девушка внезапно скончалась от аневризмы в больнице Фредериксберг, куда ее уложили с двусторонним воспалением легких (на дворе стояла холодная весна). Элис похоронили в Бергене на двадцать первый день рождения. Очень трагично. А через три года Дядя встретил Тетю Ханну.

Глядя на него, непохоже, что та история потрясла мужчину, но, очевидно, так и было. Он поднял чашку кофе и поставил назад, не сделав ни глотка, утирая сухой уголок глаза. Сухие слезы Дяди Отто не делали историю менее захватывающей, напротив. Уверен, драматическая история Элис не записана в семейных альбомах, которыми с профессиональным рвением занимались Тетя Ханна и мать (они обе библиотекари). Когда град сухих слез закончился, я поинтересовался, почему Дядя никогда не рассказывал об этом.

— Твоя Тетя Ханна была ангелом, — ответил он. — Никакой порядочный мужчина не развлекает жену рассказами о бывших девушках.

Подумать только! За сорок девять лет знакомства по причине вежливости он не проронил ни слова о случившемся. Лишь теперь, после смерти Тети Ханны, он позволил себе облегчить душу. Бедный Дядя Отто, я пожалел, что хотел притвориться простуженным. Пожилой мужчина не только выбрал меня в качестве сопровождающего в туре памяти о Тете, но и доверил тайну о потерянной юношеской любви. Я думал, на этом история заканчивается, но в тот же день понял, что закончилась только глава под номером один.

Мы отставали от расписания и были вынуждены бежать в Уффици, где простояли полчаса в очереди ради того, чтобы бесцельно пройти по галереям. Дядя Отто впереди, я сзади, пока мы не дошли до полотна Леонардо да Винчи «Благовещение». Со слов Дяди, эта картина — фаворит Тети Ханны среди всех сокровищ Фиренце, а по его мнению, это — лучшая работа художника в данной категории, которую, к сожалению, уже нельзя спасти. Он изучал ее, вплотную приблизившись к стеклу, пока служащий музея не подошел и не попросил отойти назад, чтобы другие посетители тоже могли ей полюбоваться. Мы ушли.

То же повторилось в музее Церкви Санта Кроче, куда мы спешно прибежали посмотреть на Распятие Чимабуэ. Дядю Отто постигло неимоверное разочарование, когда он увидел, что шедевр скрыт ремонтными лесами. Он стучал тростью по полу короткими раздражающими ударами. Мы покинули импозантную церковь, не пробыв там и пяти минут, мимоходом бросив взгляд на захоронения Галилео, Макьявелли и прочих известных личностей, почивших в вечности в холодных стенах саркофагов. С такой скоростью запросто можно добавить дюжину достопримечательностей к списку.

Перед походом в Палаццо Питти и Сад Боболи мы направились в гостиницу на обед. Мне велели смотреть во все глаза и спрашивать, если что-то захочу узнать. Я хотел оказать Дяде Отто услугу и искал подходящую тему, где он мог бы отвести душу, но все, что всплывало в голове, было: «Элис». Я хотел знать о ней больше, о молодых годах их помолвки. Во время обеда, после перенесшего граппы я разомлел и расслабился, почувствовав себя польщенным, что Дядино признание адресовано мне. Я думал, как замаскировать вводный вопрос, четко осознавая, что слишком большой напор с моей стороны заставит его замкнуться в себе.

Я ничего не придумал, но в Саду Боболи перед Гротта Гранде, в продолжение своей несвязной лекции о маньеризме, он предоставил мне блестящую возможность развить желанную тему:

— А здесь, — он махнул тростью перед собой в сторону грота. — Здесь твоя Тетя Ханна увидела Элис в семьдесят третьем году. Это была моя вина, неловко получилось.

— Что?

Убежден, что я чем-то подавился, но продолжал задавать вопросы: как могла Тетя Ханна увидеть Элис? Элис не умерла? Что делала Элис в Фиренце? Дядя сначала сбивчиво отвечал, потом поймал нить, продвинулся на шаг или два, отступил от мысли, запутался и меня запутал, повторил ранее сказанное несметное количество раз, подчеркнул, что не сентиментальный, а разумный человек; что Тетя Ханна была ангелом, и он ей всем обязан. Я потратил час на скамье в парке, чтобы Дядя начал главу номер два.

Дядя Отто встретил Тетю Ханну в мае пятьдесят седьмого. Он был готов тут же жениться, но боялся повторения истории. Они вступили в брак в феврале пятьдесят восьмого, он был счастлив. Разумеется, Дядя никогда не забывал Элис, но знал, что нашел любовь жизни в Ханне. Жизнь текла мирно и спокойно, за исключением того тяжелого периода, когда Тетя Ханна узнала, что у них не будет детей. Дяде было жаль ее, но он чувствовал облегчение и старался всеми силами отвлечь супругу. В те годы, с начала шестидесятых, они решили твердо придерживаться плана, которому впоследствии следовали: весной уезжали в Грецию, летом — в одну из скандинавских стран, осень проводили в далеких путешествиях, встречали Рождество в Копенгагене и вдвоем праздновали Новый год в Фиренце. В шестьдесят шестом в Фиренце случилось наводнение, катастрофа, к счастью, обошлась без человеческих жертв, но зато Тетя с Дядей насладились бесценными выставками в городских музеях, церквях и библиотеках. Как обычно, пара отправилась в Фиренце на третий день после Рождества, Тетя Ханна вернулась после Нового года, а Дядя Отто остался на несколько месяцев, как другие работники музеев и добровольцы со всего мира, чтобы спасти то, что можно было еще спасти. Это было безумно увлекательное время, пик в его карьере. Какие сокровища Дядя только не держал в руках за два месяца!.. (Далее шло длительное отступление.) Дядя увидел Элис средь бела дня на мосту Санта Тринита. Она совсем не изменилась спустя тринадцать лет после смерти. Мужчину охватил страх, что он видит галлюцинации. Дядя ощутил, как его лихорадит, через час в частном секторе у семьи Ланини врач измерил температуру, она превышала сорок градусов. Доктор обосновал это перенапряжением и серьезной простудой. Врач ушел, Дядя Отто бродил, как привидение, на следующий день проснулся свежий как огурчик и отправился на работу. Он беспокоился, не заболеет ли вновь, но коллега из Австрии достал разрешение и возможность исследовать Распятие Чимабуэ, которую он бы не упустил ни за что в мире. Эта возможность настолько потрясла Дядю, что галлюцинации отошли на второй план. Глиптотека одолжила его городу Фиренце на два месяца, которые заканчивались через неделю. Дядя Отто поехал домой к Тете Ханне в Копенгаген, прошел обследование у врача и выяснил, что здоров.

Я решил не повторять вопрос о том дне в семьдесят третьем году, когда Тетя Ханна увидела Элис перед Гротта Гранде. Ответа можно дожидаться долго, я заметил, что наш разговор Дядю вымотал. Он вымотал и меня, еще в саду Баболи я думал, что мы начали долгую терапевтическую проработку старой незалеченной травмы, которая периодически, в связи со стрессом или эмоциональной перегрузкой, появлялась в его жизни, а после смерти тети Ханны вновь дала о себе знать. Подобного рода мысли были мне не чужды, я сам в данный момент встречался с неким Хансом Бернардом Шанцом раз в неделю. По пути в гостиницу «Косимо» взвешивал возможность оставить душевную жизнь Дяди Отто в покое и направить его к квалифицированному психологу. Две причины, по которым пришел к противоположным выводам: я был стопроцентно уверен, что Дядя Отто скорее в обнаженном виде пройдет по центральной улице Копенгагена Строгет, чем обнажит душу перед незнакомцем, и таким образом обнаружит, что он такой же разумный и сентиментальный человек, как мы все. Во-вторых, мне было очень любопытно в целом и в частности, конечно, а не по благородной причине. Выбор пал все-таки на меня, я добровольно взвалил на себя это задание.

Я позволил Дяде Отто усердно надо мной работать и болтать о чем угодно. Ежедневно мы предпринимали два-три быстролетных визита: статуя и картина в одном месте, потолок и пол — в другом, пробегали мимо тысяч экспонатов расточительных украшений и архитектурных чудес. Я обнаружил, что моего заинтересованного «мм-хмм» было достаточно, когда он надевал мантию учителя. Осмотр достопримечательностей (он рассказал только после моего вопроса) основан на двух критериях: они имели связь с Тетей Ханной (статуя или картина, которая ей особенно нравилась) или с тем, что в шестьдесят седьмом Дядя реставрировал или видел. В обоих случаях он тщательно изучал экспонат, и если осмотр состоялся благодаря Тете Ханне, то Дядя пытался представить, о чем она думала, когда смотрела на него. Мужчина стоял молча, сдвинув брови, словно занимался телепатией. Если визит был по причине профессионального интереса, брови поднимались максимально вверх, он что-то бубнил, затем читал небольшую лекцию, и наше посещение заканчивалось словами типа «ну вот мы и закончили, я всего лишь хотел посмотреть, как тут дела». Во второй и третий дни я держался настороже, пытаясь уловить намек или упоминание в его речи об Элис, чтобы начать задавать вопросы, но это оказалось ненужным. В назначенное время после обеда (кофе, одна или две граппы, хотя я думал, Дядя Отто не употребляет спиртное), он взмахивал тростью и говорил: «…здесь я встретил Элис в…». Так мы сидели час-полтора. С точки зрения Дяди Отто, эти разговоры — бег с препятствиями в темноте, с моей — попытка поймать испуганную курицу. Только на четвертый день, в Новый год, когда он в очередной раз взмахнул тростью, меня осенило: наши разговоры были у него в программе!

Я говорил, Дядя Отто полон сюрпризов, но это неправда. Его поведение полностью соответствовало моим представлениям о нем как о человеке с тормозами, микроскопическим талантом к спонтанности, минимальным знанием человеческой психологии. Каждая попытка приблизиться к алогичному, непонятному, сильно эмоциональному обязательно заканчивалась очевидным беспорядочным бегством. С другой стороны, Дядя — человек чести и вовсе не какой-нибудь слюнтяй. Когда он впервые признал необходимость рассказать историю и призвал меня в качестве слушателя и дознавателя, каждый день в назначенное время после обеда подходил к пасти льва вопреки тому, что выглядел все более измученным. Дядя Отто не удивил меня, история была тщательно продумана и рассказана, но мое уважение значительно выросло.

 

Он видел Элис множество раз, если точнее, ежегодно с шестьдесят седьмого года во время путешествия с Тетей Ханной в Фиренце. Внезапно она появлялась то на углу улицы, то в музее, в автобусе и выглядела точь-в-точь как в тот день, когда он последний раз видел ее живой, 7 апреля 1954 года. Несколько раз Элис замечала Дядю, в основном — нет; пару раз улыбнулась ему, однажды они разговаривали. Очевидно, она его не узнала, он — незнакомец на улице и в автобусе. Каждая встреча производила одинаковый шокирующий эффект (за исключением лихорадки), и каждый раз, Дядя надеялся, этот случай танет последним и не будет последним. Элис выглядела радостной, свежей и здоровой. Ничего в ней не напоминало широко распространенного представления о привидении: ни единой черты готической фигуры, ни мерцания силуэта, ни покачивания в воздухе или бледной печали и тому подобной ерунды. Некоторые встречи он помнил четче, чем другие. В семидесятом у нее на указательном пальце левой руки был пластырь (что означало телесность). В семьдесят третьем Тетя Ханна обратила внимание, что он неотрывно смотрел на Элис, разговаривающую с девушкой у Гротта Гранде, и спросила, знаком ли он со светловолосой девушкой. Он ответил, что неуверен. Дяде в голову не приходило обмануть Тетю. В семьдесят четвертом на Элис были косички, которые он прежде не видел. Встреча в семьдесят девятом как никогда отпечаталась в памяти — состоялся их разговор. Это случилось на площади Пьяцца Сан Марко. Тетя Ханна в тот день себя плохо чувствовала и осталась в гостинице подремать. Дядя в одиночестве отправился в город Фьезоле в музей взглянуть на предметы обихода этрусков. Выходя из автобуса в Фиренце, он столкнулся на остановке с Элис. Дядя смущенно извинился по-датски, она в ответ поинтересовалась, откуда он знает, что она говорит по-датски. Ответ прост: светлые волосы делают девушку похожей на скандинавку. Он взял себя в руки и воспользовался шансом продолжить общение. После вводного вопроса о дороге разговор потек ручейком. Он знал о ней все, все ее интересы; Дяде удалось растянуть общение на десять минут до прибытия ее автобуса. За это время он узнал, что ей двадцать один год, девушка в командировке от Королевской Библиотеки и оказывает, как переплетчик, первую помощь важнейшим экспонатам, пострадавшим от осеннего наводнения. Дядя понял, что девушка жила в шестьдесят седьмом году. Элис рассказывала об этом с жизнерадостностью и рвением, которого он никогда в ней не замечал. «Фантастично, — говорила она. — Более, чем фантастично». Невзирая на то, что наводнение — катастрофа, для девушки — реализация мечты работать с бесценными книгами и документами, которые она не смогла бы держать в руках, если бы не наводнение. По ее словам, она ощущает себя Алисой в Стране чудес, и, задорно смеясь, сообщила, что ее зовут Элис. Услышав, что он — работник музея, девушка протянула руку и поприветствовала его в Стране чудес, уверив, что если ему действительно нравится его дело, то он получит впечатление на всю жизнь. Подошел автобус, Дядя осознал позже, он собирался представиться еще раз, так как девушка выглядела заинтересованной в нем. О чем свидетельствовало рукопожатие. Дядя Отто поспешил в гостиницу к Тете Ханне одновременно в приподнятом настроении и мучаясь укорами совести. Хорошо, что он не спросил адрес Элис. Каждый раз при встрече внутри него разгоралась борьба, девушка исчезала, и он принимал решение, что на этот раз путешествие в Фиренце будет последним. Затем приближалась осень, начинались приготовления. Его охватывало такое безумное желание вновь увидеть Элис, что он не мог устоять. Дядя никогда ни о чем не рассказывал Тете Ханне. Он мог это сделать в шестьдесят седьмом, восьмом и девятом, со временем становилось сложнее, пока в семьдесят третьем не то чтобы соврал, а сказал, что не уверен, знает ли он девушку, но и не открыл запутанную правду. Невозможно, иначе это было бы как будто… нет, он не знал, что сказать… бедная Ханна.

Наступил канун Нового года. После заключительной фразы между нами возникло неловкое молчание. Мы сидели в кондитерской рядом с площадью Пьяцца Делла Синьория. Все факты налицо. Я мог бы спасти ситуацию, задав несколько вопросов и приблизив рассказ к завершению. Но, черт побери, какие вопросы? Мы откашлялись, погрохотали чашками, поскребли вилками по десертным тарелкам и отправились кратчайшим путем домой. В гостинице Дядя Отто обмяк. Схватившись за ручку номера, он десять раз поблагодарил меня за терпение и промокнул сухие глаза. Я так смутился, что не знал, как себя вести.

— Тебе нужно было выговориться, Дядя Отто, — сказал я.

— Некоторые вещи просто нужно рассказать кому-то, не так ли? Что-то как-то… Даже не знаю, как описать.

— Словно узнаешь, что можно дышать под водой? — Понятия не имею, откуда у меня возникла подобная ассоциация.

— Скорее, как будто держишь бабочку в руке.

— Ну да, — сказал я. Словно в этом есть логика.

— Я так и не рассказал Ханне. Понимаешь?

Конечно, понимаю.

— Я так и думал, — продолжил он. — Ты ведь мужчина.

Я не видел связи, но ответил утвердительно.

— Хорошо, мой друг. Надеюсь, ты простишь меня сегодня, я очень устал. Сходи, повеселись. С Новым годом! Еще раз спасибо.

 

Я ушел из гостиницы, захватив ручку и бумагу. Новогодний обед первого января в первом случайно попавшемся ресторане оказался замечательным, но, к сожалению, меня посадили рядом с шумной компанией австралийских туристов, которые, посочувствовав моему одиночеству, без конца пытались вовлечь меня в свое празднование, так что я был вынужден отказаться от десерта и анализа произошедшего за год и за последние дни с Дядей Отто. Я должен предупредить членов семьи, что среди нас есть сумасшедший и нам нужно найти ему подходящее лечение или оставить старика со странностями в покое? Нелегкий вопрос.

На выходе официант подарил мне маленькую бутылку шипучки, которую я запихнул в карман. Несколько часов шатался по городу, посидел в одном баре, потом — в другом, где вытащил ручку и бумагу (что может быть патетичнее во время праздника, чем люди с ручкой и бумагой?).

Вывод года сделан: ерунда. Нет смысла записывать. Что касается Дяди Отто, то я написал: «ДО сумасшедший. ДО видит привидения. ДО — лжец». Первое и последнее предложения после взвешивания я вычеркнул. Каким бы отчаявшимся и чувствительным Дядя Отто ни был, он демонстрировал все признаки человека разумного и адекватного. Зная его жизнь, я бы поклялся на чем угодно, что он не в состоянии придумать такую историю и держать столь хорошую мину при плохой игре. К тому же, я пришел к заключению, что если бы история была выдумкой с расчетом на убеждение, любой придал бы рассказу элемент очевидности, минимум изящества и немного перчинки в некоторых правильных моментах. Дядя Отто «увидел» бы Элис несколько раз, подверг бы видение сомнению, оставил возможность открытой: «Кто знает, пространство между небом и землей вмещает в себя столько неизведанного…» (Как Марианне, которая увлеклась религией, не придавая ей серьезного значения в дискуссиях (иначе что мы скажем детям?), всегда в конце отступала на безопасный бастион. Я видел ее перед собой: «Знаю, что звучит невероятно, но именно так я себя ощущаю, это то чувство, которое я испытываю». Я секунду насладился горечью воспоминаний о Марианне и несомненности ее чувств, прежде чем вернулся к «Алисе в Стране чудес».) ОД видит привидения. Н-да, сложно поверить, невозможно не написать. Мы — нерациональные существа, будем верить в Папу Римского, НЛО и голубых слонов, и в то, что Дядя Отто видел привидение возлюбленной и влюблялся в нее раз в году, не было так уж невинно. И трогательно, черт побери! Он поместил Элис в Страну чудес, молодую, здоровую и счастливую вместе с настоящим сокровищем старых книг, чтобы все срослось. Это была любовь, единственная форма метафизики, которую я признаю. К остальному отношусь как истинный агностик¹.

 

¹ Агностик — человек, который утверждает, что человек познать мир не может по причине ограниченности его разума и знаний.

 

Я наблюдал за фейерверком с моста Понте Санта Тринита — дань почтения Дяде Отто и его Элис (идея, пришедшая в голову под влиянием алкогольных паров). Когда подошел к мосту, первые цветные стрелы начали взмывать в небо. В 24.00 взметнулось буйство ракет и окрасило небо и реку красным, белым и зеленым. Пять минут первого взгляд упал на Клаудию из Рима, которая умудрилась не взять телефон в город и потеряла подруг в толпе около собора Дуомо. Мы посетили множество баров, но нигде их не нашли. Я предложил поискать потерявшихся в моем номере в мини-баре и почти уговорил девушку.

Уже номере в кармане я нашел непочатую бутылку и ощутил себя одиноким как Робинзон Крузо перед появлением Пятницы. Подумал, не позвонить ли Марианне и предложить не меньше, как все в мире, но заснул, не успев дать делу ход.

 

Дядя Отто никак не прокомментировал мое отсутствие, когда первого января встретились на ужине в ресторане гостиницы. Он ничего не спросил, разговаривал со спокойной отеческой снисходительностью. Я подумал, время доверительных бесед закончилось, непривычное интимное настроение, когда он благодарил меня так сердечно, исчезло. Мы вновь находились в привычных рамках, Дядя — возомнивший себя авторитетом, я — неопытный новобранец. Облегчение длилось, пока на столе не появился билет, и линия, положившая начало истории, стала концом. Я вздохнул и спросил разрешения поесть, пока он говорил.

— Ешь, ешь, — ответил он. — Тебе нужна еда и жидкость. Закажу тебе воды.

Я сказал, что предпочел бы пиво. Он заказал воду и пиво.

Когда в шестьдесят восьмом Дядя Отто увидел Элис во второй раз, он уже сформулировал линию. Он провел бессонную ночь, чтобы продумать «дело», так прозаически его назвал Дядя. Понятно, что он либо был сумасшедшим, либо пережил что-то абсолютно необъяснимое. В себе он не нашел симптомов сумасшествия. Видеть Элис — единственное выдающееся из восприятия действительности в его жизни. Конечно, самому у себя диагностировать сумасшествие нельзя; с другой стороны, мы не безумные, а нормальные, говорил он, это вопрос верующих, мы должны обосновывать гипотезы; при данных обстоятельствах логично сказать, что, исходя из чувств и разума, он пережил нечто непонятное. Хотя это непонятное не изменило мировосприятие, которое он пронес через жизнь. Дядя исследовал себя ночь напролет, спрашивая себя, может ли он поверить в существование привидений, двойников, богов, параллельных миров, забредшие души и т. д. Он окончательно решил, что ответ отрицательный. В случае с Элис констатировал, что знал, видел ее, но не мог в это поверить, и он думал, что видел ее, но не знал этого. Как такое объяснить?

Сегодня утром Дядя пришел к определенному выводу в мысленной одиссее и нашел удовлетворяющую его отгадку. Впервые, когда переживаешь то, во что не веришь, и поэтому при обыкновенных стандартах невозможно принять данное знание, но, тем не менее, переживаешь это со страстью, которую приписывает тебе опыт, признаешь, что существуют вещи, которые нужно пережить, чтобы в них поверить. Невероятно!

— Линия означает именно это? — спросил я. Давно прекратив есть, внимая его объяснениям.

— Именно. Привидение нужно увидеть, чтобы в него поверить. Неплохо, правда?

Дядя выглядел удовлетворенным.

— Противоречишь сам себе.

— Надо смириться. Не так уж это и плохо, привыкаешь.

 

Столько всего в пространстве между небом и землей, или язык полон недосказанности и тупиков. Что я знаю? Я всего лишь оптик. Для любого другого, кроме Дяди Отто, мой ответ (все, что я смог придумать) прозвучал бы обидно. Для него мои слова — комплимент, который он воспринял без ложной скромности. Я сказал, что его предложение достойно быть напечатанным на последней странице газеты. По его словам, он успел это сделать, но его не приняли. Наверное, слишком мудрено. Тут Дядя пришел к окончательному выводу.

— Я знал, что ты — правильный человек для разговора, мой друг! — заключил Дядя. — Мне очень нравятся твои сестры, да и родители тоже. Но признаюсь, ты всегда был моим любимчиком в семье, разумеется, не считая Тети Ханны. Она — ангел. Скучаю по ней больше, чем могу описать словами. А сейчас самое странное в истории. Почти сорок лет я желал Элис, извини, что говорю это, но ты — мужчина… Я желал вновь увидеть Элис, я предавал, если можно так выразиться, Ханну раз в год, и мне стыдно. Теперь Ханна мертва, Элис не появлялась, я желаю только одного — видеть Ханну снова и снова.

— Снова… и снова? — Мне все стало ясно. — Ты видел ее!

Он кивнул и улыбнулся очаровательной улыбкой стене позади меня, и я, не верящий ни в богов, ни в дьяволов или привидений, знаю, как свет освещает лицо человека, когда для него приоткрываются ворота Рая.

 

Предисловие и перевод с датского Юлии БЕЛАВИНОЙ.