Андрей приехал в Задонск навестить двоюродного брата уже под вечер. Как и раньше, он остановился в самой дешевой паломнической гостинице на подворье, принадлежавшем местному священнику, так как в разгар паломнического сезона найти что-то более приличное было трудно. Ожидание Прощеного воскресенья, начало Великого поста привлекало множество верующих и фарисействующих. Андрей вошел на подворье, мигом сосчитал количество машин возле него на стоянке, заметил увешанные бельем веревки за глухой стеной. Пройдя за неспешной старушкой в монашеском одеянии, заметил, как много обуви стоит у каждой двери, разной — женской, детской, мужской.
— На завтрак яичница с хлебом и брусничный морс, на обед щи с килькой и каша тыквенная, ужин — мойва соленая и картофель в мундирах, — монахиня перечисляла меню гостиницы, не оборачиваясь.
— Спасибо, я согласен, — сказал Андрей, нагибаясь и проходя под сплетенными сонными лозами винограда. Монахиня отвела его в дальний угол с курятником и отперла дверь отдельно стоящего домика.
— Куры будут мешать спать, — с неудовольствием сказал Балыков. Но монашка спокойно разложила на диване принесенное белье, полотенце и бросила на стол половинку криво отрезанного бруска мыла. Показала пальцем на электрический обогреватель в углу.
— Попусту электричество не палите. Двери затворяем в двадцать два часа, стучать и мешать покою паломников не надо. Опоздаете — ищите другой ночлег.
— Милая, — повышая голос, сказал Андрей, — а другого номера нет? Тут курятник, куры мешать будут.
— Птицы божии мешать не могут, — отрезала монашка и спокойно удалилась.
Андрей сел на старый диван, похлопал по сиденью. Пружины вроде нигде не торчали. В номере было прохладно. Он включил обогреватель, от которого сразу запахло паленой пылью.
Принял душ, поливая себя тонкой струйкой чуть теплой воды, съел пару завядших магазинных огурцов с хлебом и лег спать. Ночью загорланил петух, но уставший с дороги Балыков только ругнулся, не просыпаясь. В половине пятого утра методично заквохтали куры, потом около восьми бряцнул пару раз медный колокольчик, окончательно разбудивший Андрея. За стеной взывали:
— На завтрак! На завтрак!
Балыков вышел из номера и нашел столовую, где стояли накрытые клеенкой столы, за которыми сидели просветленные, сходившие к утренней службе паломники. Две шустрые молодые послушницы ласково метали на длинную столешницу белые фаянсовые тарелки с рисовой кашей, а паломники передавали их по кругу. Балыков сел с краю и тут же был потеснен грузной дамой в фетровой шляпе. От дамы пахло потом и резкими духами. Балыков поморщился, но решил потерпеть.
Когда каша была роздана, монашки стали весело наливать морс.
— Обещали же яичницу, — недовольно сказал Андрей, и окружающие его паломники посмотрели на него осуждающие.
— Бог яиц не послал, — отрывисто сказала одна послушница с веснушками на носу. У нее было удивительно милое и открытое лицо, только платок она завязывала по-дурацки, за ушами.
За столом зашумели, весело отшучиваясь, застучали ложками. Андрей молча ел и смотрел на девушку, вряд ли ей было больше двадцати лет.
— Скажите, давно вы в монастыре? Такая красивая и здесь? — спросил он, зная, что нарушает правила приличия.
Послушница строго посмотрела на него и сказала без тени улыбки:
— Я в послушании два года. А с чего вы решили, что Богу должны служить только уроды и немощные?
Этим ответом она поставила Балыкова в тупик, он хмыкнул одобрительно и вернулся к каше. Послушницы разлили морс и убрали тарелки.
Балыков вышел из-за стола и вернулся в комнату. Настроение было неважнецким, до встречи с Павлом ему надо было как-то убить время. Они договорились встретиться в пятнадцать часов, когда в канцелярии закончатся приемные часы. Павел служил при ней, занимался просветительской деятельностью в лектории, издавал брошюры. Балыков раза три в год приезжал к нему, скучая по брату и наставнику. Бескорыстная любовь Павла и его способность слушать были незаменимы. Павел, в монашестве Илларион, был веселым и добродушным, как само греческое имя, носимое им. Он и внешне очень был похож на своего небесного покровителя Архиепископа Верейского Иллариона, соловецкого узника, похороненного на Новодевичьем кладбище у Московской заставы.
Считавший себя неудачником и бестолочью, Андрей нуждался в брате как в щите, уповая на то, что тот направит его с перепутья в нужную сторону и бессмысленная жизнь покатится по новой, ровной дороге. С тем и приехал, томился в ожидании разговора, не зная, как и с чего начать.
После завтрака Балыков решил пройтись по Задонску. Его любимым место был спуск к Тешевке. В Задонске мирно уживались трехметровый Ленин с указующим перстом и многочисленные купола монастырей. Он обошел обитель справа, увязая в суглинке, направился к берегу вдоль высокого кирпичного забора, нарядного и беленого. Привычно подивился снизу на центральный Владимирский собор, напоминавший миниатюрную копию Храма Христа Спасителя. На Тешевке, которую местные упорно называли Иорданом, лед еще не тронулся, но везде появились промоины, между кусками посеревшей ваты проступала чернота воды. На берегу снег почти не стаял, утоптанный тысячами ног в толстую кору. Особенно он был плотным под плакучими ивами и березами. Ни мартовский берег, ни дорога к нему не радовали глаз. Серая и унылая картина умирания зимы. Сонмища ворон и галок, не покидавших этих мест на зиму, окутывали прибрежную рощу. Тишина нарушалась их наглыми криками и хлопаньем крыльев, так как эти «божии птицы» беспокойно перелетали с места на место. Тут Андрей хотел подумать о том, что скажет брату, и о том, что тот ему ответит, а о чем догадается, если умолчать. И стоит ли умалчивать, и как говорить вообще…
Дойдя до кромки воды, он увидел ее мутную зыбь, осколки грязного льда, похожего на колотый сахар, обсиженный мухами. Постоял с полчаса, зябко ежась. Ни одна мысль в голову не приходила, и он досадливо повернул назад. Обернувшись, неожиданно для себя увидел силуэт пожилой женщины в коричневом стеганом пальто и рыжем платке, которая брела от берега в город.
«Странно, — подумал Балыков, — мы должны были обязательно встретиться, тропинка тут одна. Почему же я ее не заметил, когда шел сюда?» Он решил ее догнать и пошел, оскальзываясь, по растаявшей тропинке, вмешивая остатки снега и глину, огибая ветки ив и берез, стволы которых обступали берег. Не могла же эта паломница выйти из кустов? Там и схода-то к реке не было.
— Эй! Извините! — крикнул Балыков негромко, но женщина не обернулась. Ему стало тревожно и даже страшно, и он крикнул громче. Вспугнутая стайка ворон взметнулась вверх и загалдела. Женщина, не оборачиваясь, шагала впереди, метрах в двухстах от Балыкова, не медленно и не быстро, словно она не слышала ни птичьего гвалта, ни окрика незнакомца позади нее. Андрей спешил за ней, но расстояние не сокращалось. Это было похоже на дурной сон, когда бежишь и не можешь догнать, и хуже того — убегаешь на ватных ногах от преследования.
— Да стойте же! — раздраженно крикнул Балыков. — Я вам говорю!
И, не заметив нахально выползший из глины корень старой березы, Андрей споткнулся и упал навзничь, чертыхаясь и неправославно матерясь. Куртка была безнадежно измазана, джинсы моментально впитали в себя весеннюю слякоть. Отряхиваться смысла не было, Балыков поднялся и не увидел никакой старухи впереди. Он огляделся вокруг — никого, только слева где-то маячила красная курточка молодого мужчины, выгуливавшего громадного черного пса, да сам пес, гонявшийся за птицами на пустыре.
— Сбрендил я, что ли? — злобно и громко спросил себя Андрей, плюнул и побрел в гостиницу. Там он счистил палочкой грязь с подошвы и вымыл бувьпод колонкой ледяной водой о. В номере переоделся в сухие спортивные штаны, а куртку замыл. Синтепон стал влажным. Андрей покрутил куртку в руках и со вздохом пристроил ее на горячий обогреватель. До встречи с братом оставалось еще четыре часа.
***
В слегка влажной куртке Андрей чувствовал себя промозгло. Но до подворья был подать рукой, и он добежал рысцой до теплого коридора монастырского лектория. Низкое здание бывших митрополичьих палат примыкало к новому корпусу воскресной школы. Брат спустился по лестнице, скрипя ботинками и подметая суконным черным подрясником ступеньки. Румяный, бородатый, худощавый отец Илларион был искренне рад видеть Андрея, порывисто обнял его и расцеловал сухими горячими губами троекратно, по старинному русскому обычаю. Сразу повел к себе наверх, в просторный и светлый кабинет, уютный, с дорогой буковой мебелью и зелеными креслами. В углу среди крупных икон Андрей заметил новую, ранее не виданную. Богоматерь в золотой короне была изображена в лучах яркого солнца, а под сложенными смиренно руками был полумесяц с острыми рожками книзу.
— Остробрамская икона Божьей Матери, свежий список, — пояснил Павел, заметив, как взгляд Андрея остановился на образе, — был в Беларуси в декабре, поднесли в личный дар.
Вошел служка, выслушал указания Павла, молча кивнул и удалился. Буквально через пару минут накрыл низкий чайный столик: чайник, пара чашек, варенье и пироги. Павел ждал брата, это было явно видно, он не хотел отвлекаться во время беседы на чайные приготовления.
— Хорошо у тебя, — с удовольствием сказал Андрей, стянул влажную куртку и повесил на вешалку у входа.
— Скажу традиционно: ждем тебя. Приходи к нам, и тебе будет хорошо, — с улыбкой сказал Павел, а Андрей тихо засмеялся. Стали пить чай, обмениваться новостями.
— Павел, а ты бабку Марфу вспоминаешь хоть иногда? — спросил Андрей осторожно.
— Странно, что ты заговорил о ней, когда она мне снилась недавно, — покачал головой Павел.
— Мне постоянно снится она, вернее, женщина, которая на нее похожа. И сегодня я будто видел ее на берегу Тешевки, — осмелился сказать Андрей.
Братья помолчали.
— А тебе как она снится, хорошо или плохо? — продолжил допытываться Андрей.
— Мы, православные, не придаем значения снам, — немного наставительно ответил Павел, — не верим в то, что умершие говорят с нами, что-то хотят донести до нас. Я просто радуюсь, когда вижу ее во сне, она была единственным человеком, которая любила меня.
— Будет тебе, — усмехнулся Андрей, прихлебывая чай, — все тебя любили. А что она делала в твоем сне?
— Пустое это, Андрюша. Почему тебя это беспокоит? — спросил Павел.
— Плохо она мне снится, будто угрожает чем-то, смотрит строго, бормочет злобно… — Андрей откусил от пирожка и порадовался сладкой и терпкой начинке из калины.
— Наша монастырская пекарня наладила пирожки печь, расхватывают их прихожане — будь здоров, — уклонился от разговора Павел.
— Говорили все, что бабка была ведьмой. Все в это верили. Даже умирала она странно, долго отходила, кричала, — возвращался Андрей к мучившей его теме.
— Соседи крышу разбирали, шифер снимали и венец разрубили, — неохотно вспомнил Павел, — суеверия все это. Что невежество с людьми делает!
— Ты молебен какой-нибудь устрой, чтобы душа ее с миром покоилась, — сказал он, — тошно мне, ей-богу, бывает от таких снов, словно ей что-то надо, словно она преследует меня.
— Конечно, не беспокойся, отслужу сам, — кивнул Павел.
Помолчали, прихлебывая чай, прикусывая пирожками.
— Я вижу, ты не все со мной обсудил, — продолжил пытливо брат.
— Да, — ответил Балыков, — с недавних пор стал я кое о чем задумываться, и ты, как истинный православный христианин, можешь мне в этом помочь, хоть я и безбожник. Знаю, что ты всегда к этому готов, и советы твои не пусты.
— На работе тебе трудно? Или в семье нелады? — спросил участливо Павел, подавая брату белоснежное льняное полотенце.
— Везде, — закачал головой и невесело засмеялся Андрей.
Рассказ полился сам собой. Павел слушал молча, не перебивая. Его лицо было печальным. Через полчаса поток слов иссяк, и Андрей отхлебнул из чашки уже остывшего чаю.
— Проблема в том, что ты не сделал своего жизненного выбора, — сказал ласково отец Илларион. — Когда человек выбирает Бога, он все оценивает с точки зрения православной веры, которая главным своим постулатом видит приближение к Господу нашему, человеколюбие и раскаяние в собственных грехах. Позаботься о них. А заботу о грехах ближнего оставь ему самому, церкви и Господу. Тогда тебе и жить будет проще, и горизонт увидишь, который ты утерял.
— Я не могу существовать в этих координатах, — с болью в голосе сказал Андрей.
— Силы для того, чтобы жить, надо брать в вере, во всепрощении, в доверии к людям. Даже самый гадкий, с твоей точки зрения, человек создан по образу и подобию Божиему.
— Ты думаешь, я не подготовился к богословскому спору? — спросил Андрей с неожиданной ехидцей, — вот что пишет ваш православный сайт.
Балыков достал смартфон и начал листать страницы, отец Илларион со спокойной улыбкой наблюдал за ним.
— Евангелие от Матфея: «Порождения ехиднины! Как вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста!» Разве тут не говорится о том, что человек — источник зла? Или я опять из контекста цитату вырываю?
— Разумеется, говорится, — кивнул отец Илларион, — только Бог есть истина и добро, свет и радость. Человек зачат во грехе, живет во грехе и умирает во грехе. И только его стремление к Богу и искреннее раскаяние освобождают от него. В тебе говорит гордыня, ты считаешь себя правым, способным судить, то есть хочешь быть равным Господу, а это один из смертных грехов.
Андрей внезапно рассмеялся.
— Ты окончательно стал тем, кем хотел. Косным, негибким. Ты вещаешь зазубренные истины, не думая о том, какие они противоречивые, как они глупы и несовременны. И ты сам меня судишь, напоминая о моем грехе.
— Нет, Андрей, — покачал отец Илларион головой, — я не сужу тебя, я страдаю вместе с тобой, ибо ты не видишь пути и света, а я никак не могу взять тебя за руку и повести по нужной дороге.
— Я пришел тебя спросить об этой нужной дороге, а ты мне талдычишь детские прописи, — с досадой сказал Андрей и поднялся, натягивая поспешно мокрую куртку.
— Может, и надо начинать с азбучных истин, чтобы понять, как справиться с собой и победить своих бесов? — задал риторический вопрос отец Илларион, подымаясь следом за посетителем.
— А есть ли они, эти бесы? — засмеялся желчно Андрей.
— К сожалению, есть, — отвечал ему отец Илларион, так и не превращаясь опять в Павла, — придешь еще или торопишься уехать?
— А приду! — неожиданно весело сказал Андрей брату, — когда ты свободен будешь.
***
Уже назавтра Андрей и Павел неспешно шли вдоль монастырской ограды. Со стороны Павел выглядел нелепо: на темный подрясник сверху он надел теплый стеганый ватник, шею обернул серым кусачим шарфом, ноги сунул в войлочные сапоги с галошами. Он совершал со своим спутником вневременной и внепространственный переход из лектория в дальнюю избушку. Дорога вела к каскаду зарыбленных прудов, который был со всех сторон обнесен крепкой оградой. В холодное время работы на прудовом хозяйстве почти не было, но Павел приходил в избушку сторожа, чтобы побыть в одиночестве. Владыка смотрел на такие отлучки Павла из лектория не строго, зная, что тот не бездельничает.
Сторож хмуро кивнул братьям и открыл калитку. Они втроем прошли мимо свинцовой ряби пруда к убогой, но крепкой сторожке. Внутри пыхтела печка-буржуйка, насмехаясь над туристическими полетами в космос и олигархическим переделом планеты.
— Окрошку будем есть, — покрутил носом, выражая явное удовольствие, Павел. Он подошел к котелку и заглянул под крышку, там уютно лежали вареные картофелины и очищенные яйца с остатками порыжевшей лопнувшей скорлупы. Андрей сел на лавку, укрытую вязаным из тряпочек ярким половиком, и стал нарезать принесенный хлеб, отрывать мелкие головки у соленой кильки, бросая их на газету. Сторож не захотел присесть с ними за стол, что-то негромко буркнул, взял с гвоздика болоньевую черную сумку, шитые рукавицы и вышел вон.
Павел ловко покрошил картошку и яйца, собирая двумя пальцами крошки и отравляя их в рот, пачкая седоватую бороду. Потом он отрезал хвостики у длинного тепличного огурца и пары крупных розовых редисок, приговаривая: «Жупки долой!», вызывая этим у Андрея беззлобный смех.
— Лук зеленый забыли! Вот беда! — охнул Балыков.
— Не забыли, а забыл! — намекая на свою предусмотрительность, изрек Павел, окончательно превратившись из отца Иллариона в прежнего себя. Он вытащил из кармана телогрейки свернутые колечком зеленые перья и победно продемонстрировал их брату.
— А колбаса? — неосторожно спросил Андрей и получил полный укоризны взгляд.
— Помнишь, как ты на юрфак поступал, а я с тобой приехал за компанию. В «Утюжке», кажется, купили мы какой-то колбасы.
— О, этого не забыть. Дрянь была еще та! Девяносто первый год, жрать нечего. Колбасы никакой уже год до этого не видел.
— Ага, да и денег у нас было только на одну каблучку.
— Слово-то какое вспомнил! — восхитился Андрей. — Каблучка! Баба Марфа так говорила. Кольцо колбасы — каблучка, а отрезанный кусок как? Ну, как называется?
Павел на секунду задумался, потом хлопнул себя по лбу ладонью, оттого, что промелькнуло в памяти знакомое слово.
— Коляска!
Оба засмеялись и наперебой стали вспоминать, как приехали на съемную квартиру, как развернули оберточную бумажку да понюхали эту каблучку! А дух… ну, совершенно неживой! И решили сварить ее, кинув в кипящую воду. А вдруг колбаса просто сырая? Вспоминали, как поплыл по кухне удушливый запах, а сама колбаса расплылась в кастрюльке темной жижей с кусочками неплавящегося жира и оболочки! И как пришла квартирная хозяйка, отругала их, молодых дурней, за порчу прекрасного продукта — ливерной колбасы — да и выхлебала в одиночку варево, потому что они, ребята, не смогли побороть брезгливость и уступить голоду.
— С тех пор колбасы никакой не ем! — отсмеявшись, сказал Павел, — и тебе не советую.
Он замешал в том же чугунке, в котором варились картошка и яйца, аппетитную окрошечную смесь, полил сверху двумя ложками сметаны, приговаривая «Завтра пост с самых звезд», развел все из бутылки квасом.
— Квас монастырский? — предвкушая ответ, спросил Андрей.
— Да, из той же пекарни.
Разлили по мискам, Павел шепотом помолился, Андрей просто подождал для приличия. Стали обедать, сначала молча, потом с шутками, подбирая кусочками хлеба со дна мисок остатки кваса со сметаной.
— Хорошо с тобой, — сказал неожиданно грустно Павел, — не осталось у меня никого родных. Нам здесь не положено думать об этом, только молиться и уповать на Господа. «Так всякий из вас, что не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником». А я вот грешу, думаю.
— Может, ты обрел больше, чем потерял? — утешительно сказал Андрей, поменявшись с Павлом местами.
— Я не терял… — покачал головой Павел, поднялся, убрал в молчании со стола. Остатки окрошки в чугунке накрыл плоской тарелочкой, оставил подальше от печки, приговаривая: «Сторожу нашему, Тихону». Андрей молчал, обескураженный услышанным. Вот тебе и щит от невзгод… Вот тебе и отец Илларион.
Закончив уборку, приставив чайник на печь, Павел стал заниматься заваркой чая, вынимая из разных мешочков мелко нарезанный чайный лист и всякие травы. Каждый мешочек заботливо возвращал на высокую полочку.
— Андрюша, ты решил чего с работой? — спросил вдруг.
Балыков скривился, повел плечами, словно в ознобе.
— Пока не решил. Но понял кое-что: наверху тесно. Слишком тесно. Вот, наконец, меня оценили. Говорят: иди к нам, ты такой же, как мы. А какой я? Если действительно такой, как они, то грош мне цена. Жена говорит, что я придуриваюсь. Сказала как-то: «Кризис среднего возраста. Надо что-то менять. Работу, место жительства, жену». И посмеялась надо мной. А мне не смешно. Мне сорок два, а я сижу, как мокрый цыпленок. Где я? Что я? Ну, может быть, я соглашусь на предложение, стану начальником райотдела. Да ведь нутром чую — не смогу. Мне по мелочи-то вытворять противно, а в грядущих масштабах и вовсе.
— Ну да, — покивал Павел, постепенно превращаясь в отца Иллариона, радуясь, что какие-то его слова все-таки доходят до Андрея, — к вопросу о любимейшем грехе чиновников — мздоимстве. Знаешь ли, в этом грехе редко кто-то кается. С другим чаще приходят на исповедь, за советом. Тут сложно объяснять, отчего этот грех воспринимается вроде как простительным. Поначалу вчерашний выпускник и не мечтает брать взятки, он хочет обществу служить, чего-то стоящего добиться. Но понаблюдай за тем, как он постепенно разрешает себе все дальше и дальше отступать от принципов морали, принятых в обществе, и от православной в частности, осуждающей лихоборство. Взял небольшой подарок — это не грех. Потом взял сумму покрупнее — переживает сначала, но сморит на то, что вокруг делается, и на то, чем начальство занимается и… Эх, была не была! Потом он встраивается в цепочку, по которой деньги передаются снизу вверх. И человек находит для себя оправдание: не я такой, а жизнь такая. И то, что еще вчера было неприемлемо, сегодня уже норма. И находится оправдание, и находится утешение и объяснение. И вот он уже наверху пирамиды потребления, и говорит сам себе: «Да, ворую. Но другой бы все украл, а я вот и больницу восстановил, и дорогу отремонтировал, а сколько я на благотворительность выделяю…» И общество, зная и догадываясь об этой преступной цепочке, рассуждает точно так же: «Вот Иванов был плохой руководитель, воровал много, а Петров — другое дело, он только часть от пирога откусывает, да и нам дает откусить. А ведь сколько пирога-то остается, глядишь и… голодным достанется!»
— Прямо окна Овертона, — усмехнулся Андрей.
Отец Илларион наклонил голову и с улыбкой смотрел на брата.
— Вижу, понял ты меня, Андрюша.
— Понять-то понял, только не совсем согласен. А главное — не знаю, что делать. Стать Прометеем, чтобы мне печень в итоге выклевали? — неожиданно Андрей озлился и отвел от лица собеседника глаза.
— Работают же окна Овертона! — сунул в рот кусочек хлеба и радостно хлопнул себя по коленям отец Илларион, снова превращаясь в брата Павла.
Оба засмеялись, закипел чайник, намекая об окончании беседы. Комната наполнилась живым духом чабреца, и случайно прилетевшие мрачные тени развеялись по углам сторожки.
«Гэта не толькі пра бізнес, але і пра чалавечыя адносіны».
Хораша там, дзе моладзь ёсць!