Михаил Базилевский. Ковчег в семи морях

Там, где небо в лохмотьях стоит —

возле сквера и сада, —

втихаря остывает гранит,

не дождавшись парада.

 

Или тени проходят ничьи:

второпях, в одиночку.

Вот и март — у подножья скамьи —

обещает в рассрочку

 

то ли воздуха пряный глоток,

то ли взгляда кавычки.

И скребет, и скребет коготок —

просто так, по привычке.

 

И тоской заметая тоску,

и опалой — опалу,

прислонив подворотню к виску,

город мало-помалу

 

вызревает из шороха, из

первородства, из муки

звуков, кучно сползающих вниз,

в очерствевшие руки.

 

 

* * *

Хлябью вздернута портянка.

Отворотом полустанка

жизнь окликнута ничья.

В глотке мечется «Славянка»,

будто девка-самозванка.

Мерит небо полынья.

 

Эта мука больше муки:

перешибленные звуки,

осиянные пути.

Смерть, просеянная даром,

окатила перегаром.

Ни проехать, ни пройти.

 

Но теперь — иное дело.

Время смотрит осовело

да себя не узнает.

А вокруг столпились души:

то ли песенку послушать,

то ли просятся в полет.

 

 

* * *

От зимних трав не оторвать злодея-

зрачка. Зачем, зачем он, холодея,

халдеем в стебли сунулся? Найти

что хочет в них? С бестравием в горсти

бреду по захолустью, по пустыне,

в которой воздух придорожный стынет,

бесправьем окольцованный. Стекла

и камня пир как Пиррова победа.

— Ты едешь?

— Никуда уже не еду.

— И я с тобой.

Ты видишь, тень легла

на все, чем жив мой пригород, чем вспорот

его покой. И ночь ползет за ворот,

и день ее сменяет. Я бреду,

и бреду моему готово имя.

Сними с него печать. Передовыми

отрядами секунд припороши.

Смотри, как эти травы хороши.

 

 

* * *

Сумрачно на улочках ковчега,

и ладоням не хватает слов,

не хватает, может быть, разбега,

может быть, надежды на улов —

на зрачок, блеснувший из-за снега.

 

То ли впору собирать манатки,

то ли снова пену собирать,

там, где с жизнью и со смертью в прятки

времени по горло поиграть.

Хочешь — вой белугой, хочешь — складки

 

расправляй на обороте стужи,

хочешь — будь подобьем острия.

То ли снег предутренний разбужен

за окном желаньем бытия,

то ли ты еще кому-то нужен.

 

 

* * *

— На него наступать не спеши, не спеши, Олег! —

слышен всхлип не твоей души. И не твой ковчег,

отразившись в семи морях, ледникам подстать.

Коли плахам не хватит рях, не вели — достать.

 

Не вели. Ни к чему теперь полнота руин.

Вдоль по Трубной несется дверь в захолустье спин.

Одичаньем глин измеряется тот полет.

Изогнувшись дугой, это кто-то другой поет.

 

А тебе коротать часов лубяной расклад,

начинать с азов и на зов не идти назад,

шепелявя гнилым зерном: И на том стою,

да из глаза, застыв бревном, доставать змею.

 

 

* * *

То ли ночь сгоряча — с плеча,

то ли прет саранча, стуча

каблучком по зеленой вате.

Спит земеля, во сне молча,

и молчит на стерне свеча,

и землица молчит некстати.

            

Мирный труд да заморский суд.

Кто теперь ты? Тростник? Сосуд?

Непролазная тень сосуда?

Или судно, во весь опор

пожинающее простор?

Как уйти / не уйти отсюда?

 

Это только пролог. И все ж

ты его по себе прочтешь.

Сам отрежешь, замерам веря.

Снова море бросает в дрожь.

Спи, земеля. Уже хорош.

Спи, Емеля.