Отказавшись писать ручкой, мы теряем себя для истории

На выходных перебирала в родном доме документы, которые еще не забрала в Минск, спасая от сырости, которая поселяется во всех уголках и щелях за зиму, если в доме никто не живет, и выветривается окончательно только в конце лета. В старом дерматиновом ридикюле времен маминой молодости нашла свидетельства о рождении родителей — тоненькие бумажки с выцветшими чернилами, которые, кажется, сейчас рассыплются в руках, справку о реабилитации расстрелянного в 37-м деда Вальки, которую бабушка получила из КГБ в 67-м, какие-то паевые книжки, которые выписывали родителям в те же 60-е годы уже прошлого столетия. Отдельно, тщательно завернутое в целлофан, лежало письмо. Написанное 7 февраля 1955 года, оно уже потерлось на сгибах, чернила поблекли, но прочесть каллиграфические строчки еще можно.

Это письмо написал мой дед Василий моей маме, когда она была в десятом классе. Дед с семьей не жил: уйдя в 1939 году в армию от семьи с двумя малыми детьми, он на войне встретил другую женщину и остался с нею. Сделал хорошую военную карьеру, после войны помотался по всей огромной стране, наконец обосновался в Днепропетровске. В родную деревню приехал только через шестнадцать лет, когда дети-погодки заканчивали школу. Они, можно сказать, впервые увидели отца, познакомились с ним. Много было эмоцций, причем не только положительных, много было сказано, еще больше — не сказано. Не выдержав этого несказанного, дед уехал из деревни раньше, чем собирался. Больше на родину он никогда не приезжал, но с детьми связь старался поддерживать, даже пытался помочь им устроиться в жизни. Как они относились к нему, практически чужому человеку, бросившему их? Из рассказов мамы я так и не смогла понять, простила ли она. Больше, чем не однажды слышанные от нее слова, сказал этот бережно завернутый в целлофан лист бумаги, исписанный мелким убористым почерком, который она, сама уже почти восьмидесятилетняя, хранила до конца жизни, положив рядом с важными документами.

Оно, наверное, попадалось мне на глаза и раньше, но сесть и внимательно вчитаться в выцветшие строки вышло только теперь, почти через шестьдесят пять лет, когда нет уже на этом свете ни отправителя, ни адресата. В письме том  ничего особенного: видно, что писал человек военный, фразы короткие, выразительные, скупые на эпитеты. Дед пытается еще раз объяснить взрослой уже дочери, как трудно было ему приехать на родину через шестнадцать лет; пишет о погоде — в том году на юге Украины была необычайно холодная зима; советует сыну, как бросить курить (не постепенно, а сразу); обещает похлопотать об устройстве мамы на исторический факультет, а ее брату посодействовать в карьере военного. Никаких особенных признаний или «крылатых фраз», предназначенных для потомков. Но именно эти выцветшие от времени строчки наконец дали... нет, не знание, знание было и раньше, — именно ощущение, что жил на земле такой человек Василий Климович, которого я никогда не знала, потому что он умер задолго до моего рождения, и во мне течет часть его крови.

Стало ли мне от этого ощущения как-то по-другому? Наверное, нет. Просто заполнилась некая лакуна, и это очень важно. Важно — и всё, без объяснений. Как раз тот случай, когда их не надо искать...

Думаю, не ошибусь, если скажу, что в каждой семье есть такие эпистолярные реликвии — пожелтевшие письма из прошлого века, которые писали прадеды и прабабушки с фронта, из далеких поездок, из соседнего города, фотографии с надписями на обратной стороне, где кроме «на добрую память» можно прочесть еще много интересного, открытки, подписанные ко дню рождения тридцать лет назад. Они тихонько лежат где-то в шкафу или ящике стола, в альбоме или в коробочке с документами. Они могут лежать так нетронутыми год, два, пять. Но главное — они есть. Потому что наступает какой-то момент — и ты достаешь эти листки и карточки и, как зачарованный, забыв обо всех делах и заботах, начинаешь их перебирать и перечитывать и не можешь оторваться.  Устраиваешь сам для себя этакий сеанс почти мистической связи с родными людьми, которых нет среди живых, которых ты, может, никогда и не знал, но которые оставили тебе через время и расстояние такие вот материальные свидетельства, что они были на этой земле, что они не исчезли с ее лица бесследно, что они те самые корни, которые крепко держат на земле тебя, рожденного после них...

И не есть ли это углубление — то самое мгновение счастья, которое мы так стараемся поймать в этом безумном мире?

Если да, то не лишаем ли мы этого мгновения и еще какого-то очень важного знания своих потомков? Мы почти разучились, мы не считаем нужным что-то писать ручкой или карандашом на бумаге. На компьютере, конечно, проще — он даже ошибки подчеркивает. Но перечитает ли кто лет через двадцать (про шестьдесят пять даже не говорю) наши пускай себе даже проникновенные фразы и самые умные мысли, отправленные на чей-нибудь e-mail среди сотни других писем? А фото, которые друзья «лайкают» в социальных сетях, а ровно через день забывают о них, потому что появляются новые, найдет ли кто в виртуальном пространстве даже через год?

Не знаю, как вам, а мне такая перспектива почему-то не очень нравится.

Елена ЛЕВКОВИЧ