Иван ШТЕЙНЕР — личность в белорусском литературоведении заметная. Около 30 (!) лет возглавляет кафедру белорусской литературы Гомельского государственного университета имени Франциска Скорины. Об этом ВУЗе реже говорят как о «кузнице» писательских судеб. Больше такие характеристики выдают филологическому факультету Белорусского государственного университета. Но и в Гомеле кипит литературная жизнь. Иван Штейнер — автор более 20 монографий, учебно-методических пособий. Свыше 25 лет возглавляет научно-педагогическую школу «Региональный, общенациональный и общечеловеческий уровни в литературе и фольклоре: духовное наследие белорусов во всемирном контексте». С Иваном Штейнером — наш разговор не только о белорусской литературе.
— Белорусское литературоведение, белорусская литературно-художественная критика... Как бы вы охарактеризовали сегодняшнее развитие этих неотъемлемых частей общего литературного процесса в Беларуси?
— Современное литературоведение и критика переживают определенный кризис, обусловленный не только сменой поколений, но и, что всегда весьма болезненно, кардинальную смену парадигмы. Ушли зубры, аксакалы науки о литературе академики В. Коваленко, И. Науменко, М. Мушинский, сравнительно молодые, но авторитетные И. Жук, П. Васюченко... Адекватная замена им пока не просматривается, во всяком разе в классическом сегменте литературоведения. Хотя теперь и само последнее понятие воспринимается весьма условно. Так, в солидной монографии «Теория литературы ХХ века» (А. Бужиньска, М. Марковски), переведенной на основные европейские языки, рассмотрено 17(!) основных теорий художественного слова в ушедшем столетии. Одна теория существует менее десяти лет, а затем приходит новая, актуальная и прогрессивная. К этому необходимо добавить литературоведческие школы из разных стран. Можно подумать, что европейское литературоведение — это корабль без ветрил. Тем более, сама художественная литература все настойчивее воспринимается уходящей натурой, многие ее успешно хоронят. Ю. Олеша утверждал, что литература умрет в 1931 году. Лев Толстой хоронил беллетристику гораздо ранее. Что же говорить о критике, если возникли проблемы с производной системой, интерес к которой катастрофически снижается? Ранее существвовали академические и вузовские центры по изучению литературы, однако мировоззренческий кризис повлиял и на них. «Чистых» кафедр литературного профиля с действующими, а не номинальными докторами наук, остались единицы... Неизвестно, кто заменит их: желающих поступать в аспирантуру практически нет. Остались критики, группирующиеся при немногочисленных журналах и газетах. В основном — начинающие писатели.
— Когда-то настоящим явлением в критике, да и в целом в литературе, становились даже отдельные статьи и рецензии Алеся Адамовича, Рыгора Березкина, Геннадия Шупенько... А вот хотя бы за последнее десятилетие можете вспомнить такую публикацию, что и вас зацепила, заставила о чем-то задуматься, чему-то встревожиться?
— В Европе сложилась традиция, что на разных исторических этапах наиболее яркие выступления писателей и критиков становились провозвестниками кардинальных изменений в социуме и державе. Вспомним статьи В. Гюго, В. Белинского, Ж.-П. Сартра. В Беларуси запомнились дискуссии о том, стоит ли бояться чужих классиков, о природе смеха, его внутренней сущности и необходимости, о соотношении факта и вымысла в структуре художественного произведения, о перспективах романа как жанра. К сожалению, за десятилетие подобных открытий не было. Трудно вспомнить публикацию, способную взволновать широкую аудиторию, породить дискуссию и, тем более, обусловить конкретные результаты.
— Нынешнее динамичное время требует оперативного внимания к книге как художественному явлению. Даже потому, чтобы расширить, раздвинуть атмосферу современной литературы, характера ее взаимодействия с читателем. Насколько высокие скорости у белорусской критики, все ли в поле ее зрения из нового, что приходит к читателю?
— Вы справедливо заметили, что без критики и науки о литературе литературный процесс невозможен, как невозможно его представить без читателя или слушателя. Если первых и последних нет в наличии, в ход идут фрики. Заратустра-поэт с успехом заменял публику буйволами, а проводниками Дон Кихота в красочный мир рыцарского эпоса становились местные священник и цирюльник. С давних пор критиков обзывали, ненавидели, высмеивали, пытались устранить физически, опорочить. И для этого были основания. Лукиан сравнивал их с лягушками, которые лопаются от натуги в надежде отхватить лакомый кусочек со стола автора. Особенно не повезло восседающей на несметной груде изодранных книг злокозненной богине по имени Критика из памфлета Дж. Свифта «Битва книг» (1697). Да и окружена она свитой, в которой доминируют Невежество, Мнение, Бахвальство, Бесстыдство, Тщеславие и т.д. А ведь суждения подобных монстров становились приговором. Сартр считал, что критики — это еретики-катары, которые отказываются иметь нечто общее с реальным миром. Они готовы в первую очередь сотрудничать с покойниками: т.е. могут давать оценку только завершенным эстетическим явлениям, с дистанции в несколько веков. Отсюда боязнь взяться за новое, неизвестное, уход в теорию литературы, историю многолетней давности. Изучение биографий писателей, исследование определенных жанров доминирует. Причиной может стать и слабая подготовка исследователей, в роли которых зачастую выступают авторы без специального образования. Немногочисленные критики не в состоянии охватить физически всю продукцию, производимую государственными и частными издательствами.
— И в белорусской литературе, и вообще в постсоветских литературах, что уже говорить о литературах Запада, достаточно очевидным представляется размытие жанров — и в прозе, и в поэзии. Ваше личное отношение к этим процессам?
— Нон-сенс говорить, а тем более поддерживать стремления к вымышленной «чистоте» жанра, которой никогда на самом деле и не существовало. Подобные теории создавались для структурализации огромного количества произведений, возникающих в разные периоды.
Данные проблемы доминируют в новых условиях, когда литература уступает свои ведущие позиции в обществе и умах конкретных людей. Вместо романов и поэм популярностью пользуются афоризмы, переделанные пословицы, притчи в библейском или буддистском стиле, перфомансы, пересказы и адаптации классических произведений. От многотомных сочинений остаются лишь редуцированные крылатые слова, да и то цитируемые в совсем ином смысле, нежели у автора. Все к месту, а чаще всего — нет, вспоминают слова Достоевского о красоте, которая должна спасти мир. Но разговор там идет не об абстрактной красоте, а о величии Христа. То же относится к латинским и библейским крылатым словам и выражениям.
Ныне уже завершается процесс стирания границ не только между жанрами, но и литературными родами, а потому говорить о жанровой чистоте становится моветоном (исключение — классические формы сонета, триолета, рондо, которые по переживают второе рождение).
Сам же текст в перспективе будет оставаться не очень красочным, за счет тропов, разумеется, и развернутым. Наоборот, он будет чрезвычайно кратким, ибо квинтэссенция нынешней литературной моды и потребности — лапидарность, лаконизм. Если на обыкновенного человека, потенциального читателя ежедневно обрушивается лавина информации, он и будет читать (если будет в принципе) только отрывки, фрагменты, и только то, что чрезвычайно впечатлит его фантазию или ум (изредка чувства, если перед нами, понятно, не любитель дамских романов).
Популярными становятся те произведения, которые можно читать с любой страницы, не так уж важно, с начала или с конца, играть с текстом, обыгрывать его, верхом адаптации будет создание определенного настроения, адекватного переживаемому героями — запах миндаля при пейзажной зарисовке, вино при описании банкета, шум моря и т.д.
Появляются циклы стихов, состоящих из двух, максимум трех строчек, отдаленно напоминающих классические японские стихотворные формы. Вспомним пунктиры, версеты, вершаказы, зномы и другие микроформы Алеся Рязанова. Или эволюцию классической баллады, которая, как нам кажется, наиболее из всех жанров подверглась модернизации, что обусловлено как ее внутренними законам, так и фактом использования на протяжении почти восьми веков поэтами самых различных стилей и ориентаций. Не случайно утверждали: Сонет всегда оставался сонетом, элегия — элегией. Баллада не всегда была балладой.
Некоторые баллады, например, у Яна Чечета, были объемнее современных поэм. Ныне, когда сама поэма состоит из 200 строчек, они абсолютно не похожи на классические образцы. Так, цикл «Баллады года» нашего современника Виктора Шнипа, состоящий из 12 баллад, насчитывает 182 строчки: на каждую от 10 до 18 (!).
Именно в наши дни появились десятки хоккуистов (Виктор Шнип), которые пишут стишки в три строчки и выдают их за образец восточной поэзии, совершенно не представляя, что такое хокку (хайку) и каким оно должно быть. Не в этом ли кроется скептическое отношение к подобным экспериментам. Здесь чаше всего доминирует желание самоутвердиться.
— А какие социальные явления, на ваш взгляд, остались, остаются за чертой внимания белорусской художественной литературы?
— Современной? Да практически все. Представители старшего поколения писателей остались в своем прошлом, именно поэтому в их творчестве доминирует ностальгия, исповедальность, non fiction: они пытаются осмыслить уроки прожитого. Молодые, как и во все времена, ограничиваются собственным опытом: школа, университет, работа, любовь. Правда, стремятся компенсировать недостаток материала и мысли весьма модернизированными, иногда даже экзотическими формами.
— Вы сами достаточно умело как критик сочетаете внимание к современной литературе, одновременно обращаясь к классике. Этим выделяются и ваши исследования, посвященные творчеству хорошо знакомых нынешнему белорусскому читателю Анатоля Сыса, Алеся Рязанова. Как не нарушить связь времен?
— Каждая эпоха эволюции человека слишком высокого мнения о себе: ведь отрезок истории, в котором он живет, априори считается главным, судьбоносным. При этом забывается истина, что нет ничего нового под луной, и все давным-давно сказано. Можно понять Ю. Олешу, восклицающего: Как мало умных среди нас, писателей, как мало думающих . Мы ленивы и нелюбопытны, а потому уроки классиков не усвоили, и вынуждены повторять то, что уже давно открыто и лежит на поверхности. Если пересмотреть труды Геродота или Лукиана, то в них содержатся прямые указания «как писать историю». И очень ценные. Вымышленные путешествия Лукиана, живущего почти 2000 лет назад, с успехом используются в фильмах Голливуда. Мы с восхищением смотрим на современные эксперименты со стихом, забывая открытия Симеона Полоцкого. Многие новаторские открытия современности, в частности центон, пастиш, имеют тысячелетнюю историю.
— XX век показал, что заидеологизированность, излишняя политизация критики была своего рода удавкой на горле художественной литературы. Ущербный путь — говорить писателю, что и как писать. Но и не говорить о сочетании художественного слова или невнимании литературы к реальной жизни тоже нельзя. Как найти «золотую середину» в этом плане?
— Издревле доминирует постулат: критик — неудавшийся писатель. Р. Барт сравнивал его с евнухом, который многократно видел определенный процесс, знает, как и что надо делать, но бессилен его повторить. Вспомним злобную иронию Свифта, колкости Дюма по отношению к эстетическим судьям. Именно поэтому сочинители сами становились критиками, и причем хрестоматийными. Кто лучше Блока и Брюсова в начале ХХ века сказал о литературе? Но шли они на эту стезю не от хорошей жизни.
Писателям надоели шарахания критиков и примкнувших к ним литературоведов в поисках своей сферы занятости и обретения себя. Исследователи литературы в широком смысле слова, как и критики, в частности, начинавшие, по выражению юмористов, как мелкие паразиты на теле главного из искусств, внезапно почувствовали свою силу и стали считать себя главнее предмета изучения. В захваченном теле, если сравнивать их с кровососущими насекомыми, они решают собственные проблемы, стремятся рассматривать критику в качестве художественной литературы. В итоге объединяются два типа мышления и письма, что приводит к новому способу бытия литературы.
Постоянное возвращение к проблеме сущности критики объясняется ее состоянием, обусловленным традициями, а также конкретными задачами, актуальными для ее наиболее активных представителей. Последний не ставит основной задачей осмыслить конкретное произведение литературы, для него главное другое: осмыслить себя или показать себя через определенный анализируемый текст, о чем хорошо сказал Р. Барт, считающий, что в подобных рассуждениях познание другого происходит в со-рождении на свет вместе с ним. На первый план выходит исследователь, которому важен не чужой текст и терзания автора, а его, критика, личные подспудные размышления о процессе восприятия и адаптирования конкретного чужого текста. Меняется исходная задача. Критик не столько пытается понять замысел писателя и поделиться этими открытиями с читателями, сколько стремится рассказать о себе: как он входит в мир, созданный чужой фантазией, и что он при этом испытывает. Он стремится говорить о себе...
— Не могу не спросить вас и о современном развитии белорусско-российских литературных отношений?
— В этом вопросе вы лучше меня разбираетесь. Я считаю очень значимыми ваши книги о русско-белорусских литературных (шире — культурных) взаимосвязях . Мы завязаны глубже, чем нам иногда кажется. Даже на личностном уровне. Двоюродный брат моей матери Бутыло Василий Емельянович отпевал Анну Ахматову, а затем был духовником ее сына Льва Гумилева. Мой родовой дом стоит там, где был сад семьи Олешей. На берегу реки Горынь, где когда-то жил Хлебников, стоит железный крест в память Кароля Олеши, капитана войск польских. Об этом надо рассказывать.
Беседовал Алесь КАРЛЮКЕВИЧ
Мероприятие проводится на добровольной основе.
Не обнаружить ни секунды равнодушия.
А вместе с ними обучение, соцпакет и даже жилье.
