«У каждого свои «Былое и думы»», – замечает Морис Симашко в «Четвертом Риме».
Творческое наследие казахстанского писателя актуально в первой трети ХХI века и наполнено многими смыслами. Оно обращено к нам, читателям и исследователям, критикам и издателям, переводчикам и журналистам. М. Симашко реконструировал прошлое, далекое и не столь отдаленное… Сохраняя память об отдельном человеке – правителе, поэте, переписчике книг – сохранял память о народе. Блистал в своей исторической прозе.
Сквозные темы прозы и публицистики М. Симашко – народ и государство, поэт и власть, власть и нравственность. Доминирующими мотивами книги М. Симашко «Дорога на Святую Землю» друг писателя, доктор филологических наук, профессор Ш.Р. Елеукенов считал историю, культуру и государственность Центральной Азии в проекции на современность со всеми ее противоречиями. Многие темы книги публицистики М. Симашко «Дорога на Святую Землю» получат дальнейшую разработку в «Четвертом Риме».
В современной филологической науке наряду с развитием научных отраслей история литературы, литературная критика позиционируются отдельно писательская и читательская критики. Критика писателя М. Симашко не являлась до сих пор предметом научного исследования. В многочисленных эссе, набросках, заметках, статьях, раздумьях дневникового характера, эпистолярных признаниях, включенных в образный строй «Четвертого Рима», отчетливо сформулированы его литературные симпатии и интересы как автора исторических полотен, раскрыта природа эстетических взглядов, ценностных приоритетов.
«Восстанавливая в памяти прошлое, вскрывая запретные темы, мы нередко впадали в индивидуализм национальных версий истории, упуская из поля зрения ее истинные масштабы и целостность. Между тем, свобода несовместима с интерпретаторством, с мифологизацией событий – этими обычными трофеями сознания в стадии “ухода”. Свобода обретается – и сейчас мы ощущаем это с особой остротой – лишь в “возвращении”, в серьезном, развернутом диалоге со всей совокупностью факторов, определяющих нашу жизнь. Надо ли говорить о том, насколько естественным в данной ситуации является выход на авансцену идеалов подлинной культуры. Культуры, по своему видовому предназначению противостоящей деструкции, распаду, ослеплению личностным, социальным или национальным эгоизмом», – подчеркнул 30 мая 1996 года в своем выступлении в Минске на I Конгрессе деятелей культуры стран СНГ М.М. Ауэзов.
Проза и публицистика М. Симашко была направлена на консолидацию казахстанского общества, на переосмысление роли и значения литературы и культуры в ХХ веке. Важны в этом контексте его журналистские публикации, выступления на симпозиумах и конгрессах писателей стран Азии и Африки, размышления по итогам поездок за рубеж: Тунис, Израиль и т.д.
Такого рода художественное подвижничество, связанное с вниманием к огромному спектру культурных явлений, характерно и классику белорусской национальной литературы поэту, прозаику, историческому публицисту, драматургу Владимиру Короткевичу (1930 – 1984). 25-томное собрание сочинений, работа над которым завершается в минском издательстве «Мастацкая литаратура», -- яркое тому подтверждение. Внимание Владимира Короткевича к стародавним замкам, географическим объектам, к самому природному и историческому ландшафту Беларуси проявилось во многих публицистических текстах. Писатель в 1960 – начале 1970-х гг. активно начал разрабатывать и несвойственный ранее жанр для художественной и документальной литературы Беларуси – эссе.
Морис Симашко соизмеряет недавно созданное или опубликованное с давно известным, испытанным временем. Писатель в роли литературного критика выступает невольным посредником на пути литературного произведения к читателю.
Многочисленные встречи, поездки с журналистами Франции, Польши и других стран по Средней Азии, по Великому Шелковому пути, беседы с главными редакторами московских толстых литературных журналов, чередующиеся с воспоминаниями… «Пользуясь своими журналистскими возможностями, бывал я на раскопках Пенджикента, Термеза, Тараза, Гиссара, кушанских и согдийских городищ; в старых крепостях еще времен Ахеменидов. Бухара, Самарканд, Хива, Туркестан Отрар, пещеры Мангышлака, курганы Семиречья, новая и старая Ниса – это была лишь тысячная доля того, что хранила в себе история Центральной Азии. И все это находилось в постоянном движении, было полно загадок, легенд, сказаний, сохранившихся традиций, выражающих время лучше всяких умозрительных конструкций».
Журналист М. Симашко видел и узнавал такое, находясь в центре Евразии, «чего не найти было в учебниках, специальных трудах и исследованиях. Текущая жизнь была как призма, через которую преломлялось время. Не одни только орнаменты на вышивке у щиколоток колхозницы и кувшине двухтысячелетней давности были одинаковыми. Поворот головы, манера речи, усмешка человека служили как бы окном в прошлое».
У Владимира Короткевича не было журналистского образования. Он окончил исторический факультет Киевского государственного университета имени Т.Г. Шевченко. Но масштаб увлеченности у белорусского поэта и прозаика поистине в лучших традициях журналистской работы. Вероятно, способствовало этому и постоянное желание В. Короткевича открывать не только Беларусь, но и новые, другие, ранее не известные писателю пространства. Белорусский литератор за свою относительно короткую жизнь успел побывать во многих «культурных гнездах» России, Украины, Литвы, Латвии, Чехословакии, Польши. Автор исключительно белорусских, исключительно национальных произведений («Колосья под серпом твоим», «Дикая охота короля Стаха», «Черный замок Ольшанский»), умел всматриваться в другие национальные пространства. Яркий пример – его повесть «Чазения», «привезенная» им из Дальнего Востока.
Казастанский писатель прикасается к прошлому из века ХХ-го. Наблюдения его точны, образны… И оживает история. «Туркмены в песках, куда мало кто любил заходить, сохранили в наиболее чистом виде знаки движения во времени. Для меня они уже не были тем, что однозначно именуется прошлым. При переходе через Копет-Даг взбунтовалась фаланга Александра Македонского, отказавшегося идти дальше через пустыню. По традиции каждый третий был казнен, а остальные поселены при дозорной башне охранять перевал. Им даны были в жены местные женщины, и с тех пор вот уже две с лишним тысячи лет ни один человек из рода нохурли не ушел отсюда. Никто вам не скажет тут о заклятии Искандера Двурогого, но никакие уговоры не могли заставить местного партийного секретаря переехать отсюда на работу в ЦК партии. Я разговаривал, – продолжает М. Симашко, – с этими высокими, красивыми людьми, и в глазах их явственно видел, как фаланга выстраивается к бою, выставив пять рядов копий. В домах у них говорило радио, во дворах у некоторых стояли машины, сами они давно уже были туркмены, и все вместе составляло некое единство, которое представляет историю не просто как предмет изучения, а как живое тело в круговороте мироздания».
Интересны чрезвычайно и в определенной степени поучительны размышления автора «Четвертого Рима» о генетике истории. Он без тени сомнения пишет о том, что многие его друзья-текинцы с легкостью затерялись бы в толпе современных римлян или неополитанцев. «Одиннадцать легионов неудачливого консула Марка Красса были пленены парфянами в битве под Карами и отправлены в Маргиану – Александрию, позже Маргиану-Антиохию, а точнее – в Марыйскую область Туркменской ССР, где я работал корреспондентом, строить плотину на реке Мургаб. Она и поныне образует там водохранилище Султан-бент. И потомки римских легионеров давно уже туркмены, если не ушли с сельджуками завоевывать Византию и строить затем Оттоманскую империю. В таком случае, сегодня они уже турки – такова генетика истории».
Долго разбирался Морис Давидович с тем, почему у туркмен есть некий аристократический слой, не просматривающийся у других тюркских народов. Известны текинцы, ахалтекинцы, йомуды, сарыки, эрсари, гоклены, чоудуры, алиэли, нохурли и другие. Йомудские мальчики, героиня гокленка, герой текинец – в его художественной прозе. Они соединялись в союзы: салорский союз племен. Были торе – привилегированные потомки чингизидов, ходжи – «прямые потомки пророка Мухаммеда или его ансаров».
История «оставляла как бы верстовые столбы во времени, – уточняет М. Симашко, – и я не по книгам знакомился с этим. Советская этнография, как и другие ветви исторической науки, покоилась на принципах исторического материализма, и это мало что объясняло».
Беседуя с представителями старшего поколения, слушая предания, сопоставляя их с историческими событиями, М. Симашко пришел к выводу, что те, которые «назывались иг, насколько можно верить легендам и косвенным свидетельствам, это потомки древних степных вождей еще времен белых гуннов-эфталитов. Лишь тут, в Черных Песках, сохранилась память о них…» .
Среди воспоминаний о многочисленных встречах есть запись о беседе с белорусским кинодраматургом Николаем Николаевичем Фигуровским в ленинградской гостинце «Европейская». Был с ними и бывший исполняющий обязанности председателя Комитета государственной безопасности Литвы. Вспоминали о великих стройках коммунизма и о том, как отправляли на них лучших инженеров-строителей. Николай Николаевич рассказал, «что у него в группе работает лаборантка, которая вышла замуж за какого-то странного американца: живет в Минске, о советской власти тоже невысокого мнения, а зачем сюда приехал – неизвестно». Это был «Ли Харви Освальд, стрелявший потом в президента Кеннеди» (уточняет М. Симашко. – А.К., С.А.).
Современная история волновала М. Симашко не меньше, чем история столь отдаленная. «Случись Беловежская пуща хотя бы лет двадцать раньше, сегодня было бы полегче. А так она состоялась по лекалам все того же Октябрьского переворота».
За повесть «Гу-Га», действия происходят на Белорусском фронте, М. Симашко удостоился премии журнала «Дружба народов». Ш.Р. Елеукенов был убежден, что повесть заслуживала более высокой оценки. В военной прозе не писали о тех, «кого заставляли защищать Родину в штрафных подразделениях. Так же как и лагерная, эта тема была под запретом».
Повесть имеет посвящение: «Моим товарищам из 11-й, Военно-Авиационной школы пилотов».
В годы Великой Отечественной войны будущий писатель стремился попасть в авиацию, а попал «в снайперскую школу, нечто вроде нынешнего спецназа». На границе с Ираном, в Бикрове под Ашхабадом «учили нас стрелять по всякому и из любого вида оружия. Поразить мишень следовало, катясь при этом с горки или прыгая через препятствие. В школе была отменная дисциплина…». Кстати, о военном времени в предместьях Ашхабада – и роман белорусского прозаика Аркадия Мартиновича «Не ищи следов своих» (1979). Произведение, написанное участником Великой Отечественной войны, которого на время судьба отозвала с фронта, дала возможность увидеть другой мир, стоит перечитать и сегодня. Уже потому, чтобы понять, что раньше нас, народы Советского Союза, объединяло на территории сверхдержавы, что помогало быть вместе, что помогало решать общие исторические задачи.
По Гауданскому шоссе проходил Большой пороховой путь, снайперов задействовали «в конвоях и особых мероприятиях, которые нынче именуются “зачистками”».
В повести «Гу-Га» излюбленный прием автора: ретроспекции, смешение временных пластов, военное прошлое, переходящее в настоящее, и настоящее как предпосылка воспоминаний военных лет. Повесть «написанная сдержанно, нарочито сухо, захватывает внутренней глубиной чувств. … <…> … Повесть патриотична в самом хорошем значении этого слова…» .
Штрафной батальон движется к месту своей дислокации. «Сержант, старшина летной группы 11-й Военно-авиационной школы пилотов (в повести это его герой Борис Тираспольский) во время учебного полета отвернул свой самолет от заданного курса и направил его к городу, где находилась в тот момент почти потерянная для него, но такая нужная ему женщина. Он и тогда не пытался укорить себя в том, что сошел с маршрута, и никогда потом не пожалел об этом. Просто знал, что сделал так, как диктовало его чувство, а за это в условиях войны следовало платить», – пишет известный журналист и деятель культуры Л. Енисеева-Варшавская.
Фронт все ближе: «Бьют откуда-то зенитки в невидимое небо. Самолеты вываливаются из невысоких туч прямо над станцией, входят в полупике: «мессершмитты». Бомбы отрываются, описывают короткую медленную дугу. Неслышные разрывы, только потом вздрагивает земля». Обратим внимание: земля здесь еще живая, она вздрагивает. Это потом она станет неживой, с мертвым запахом. И вдруг автор осознает, что уже видел это: «Когда-то я уже видел это». Автор конкретизирует и уточняет: «В сорок первом прикомандированным к запасному полку спецшкольником шел я по Украине от летних лагерей на Кульяницком лимане почти до Ростова». И вот ключевое предложение: «Только все тогда было иначе».
Раненых из штрафного батальона передают назад («как искупивших кровью»). И взявший «языка» возвращается за линию фронта. Картины настоящего сменяются картинами прошлой жизни, усиливая контраст творящегося вокруг. А вокруг порохового пути и вдоль него «на скалах и в пустынях стояли невиданные полуразрушенные башни с голубыми куполами, пахло тающим льдом и цветами». В костры подкладывались полоски артиллерийского пороха, «он горел с легким гудением, как кинолента. И спали мы в шатрах из черной шерсти, уверенные в себе и в людях, потому что были их гостями…» – вспоминает «потерявший себя от смертного холода, идущего из глубины земли» в болоте Тираспольский.
Картины совсем недалекого прошлого чередуются в архитектонике повести М. Симашко «Гу-Га» с фронтовыми буднями. Восемнадцать живых и восемьдесят четыре мертвых. «Некоторых нельзя узнать, потому что они шли через мины». Болото оцеплено саперами. Запоминается картина деревенской жизни: «Останавливаемся, смотрим, как женщина кормит теленка распаренной соломой. Для теленка сделана землянка в огороде».
Мелкий, с туманом дождь – константа военных дней и ночей. И вдруг лесной пейзаж, болота сменяются деревенской улицей. «Все тут есть: плетни, приступки у домов, колодец со срубом, только нет самих домов. Даже труб печных не осталось. А люди есть: посередине улицы едет телега, и человек без руки, в накинутом на плечи мешке от дождя, правит лошадью. Здесь живут где-то в земле» .
На передовой все другое: «ракеты виснут одна за другой», «тучи низкие, низкие и совсем черные. Но где-то между ними и землей, у самого края, пробивается блеклый луч. Тучи в этом месте чуть заметно желтеют, и я понимаю, что это закат. Наверное, и раньше все так было. Но мы не видели из болота» ; «тучи серо висят над самой землей».
В современной белорусской литературе тема Великой Отечественной войны занимает ведущее место. «Хатынская повесть» А. Адамовича включена в шорт-лист наилучших творений ХХ столетия. В поле зрения современного читателя остаются и другие произведения непосредственного участника Великой Отечественной войны Алеся Адамовича – дилогия «Партизаны», состоящая из романов «Война под крышами» и «Сыновья уходят в бой», «Каратели», написанные в соавторстве книги боли «Я – из огненной деревни» (с Владимиром Колесником и Янкой Брылем), «Блокадная книга» (с Даниилом Граниным). Романы Н. Чергинца «Операция “Кровь”», А. Савицкого «Оболь», повесть Е. Браво «Прощение» – произведения, тех кто участвовал в войне (А. Савицкий), видел войну и ужасы оккупации мальчишкой (Н. Чергинец) и современного автора Е. Браво, находят своего читателя. Как и проза казахстанского автора М. Симашко, столетие со дня рождения которого мы будем отмечать в 2024 году. Наверное, хорошим жестом доброй художественной дружбы стал бы перевод повести Мориса Симашко «Гу-Га» на белорусский язык. Правда о войне нужна и сегодняшним поколениям. И белорусов, и казахстанцев.
Белорусская проза о войне в свою очередь требует пристального внимания переводчиков на казахский язык. Конечно же, в Казахстане читателям разных поколений знакомы имена Василя Быкова, Ивана Чигринова, Ивана Шамякина. Но есть и другой пласт белорусской художественной прозы, связанной с Великой Отечественной войной: рассказы, повести, романы Вячеслава Адамчика, Ивана Пташникова, Владимира Домашевича, Бориса Саченко, других ярких писателей. Из современников следовало бы обратить внимание на произведения о войне Владимира Саламахи, Владимира Гавриловича.
Вернувшись в летное училище, главный герой повести «Гу-Га» вдруг понимает, что «здесь тоже уже осень… <…> … Над облаками беспредельно синее небо. Летом оно тут белое от жары. И солнце теперь другое – чистое и холодное». Боевой разворот героя в синее небо… Так завершается повесть «Гу-Га». А сам писатель продолжает диалог с читателями и исследователями творчества со страниц немеркнущих книг прозы и публицистики, которые благодаря мастерам художественного перевода открыты всему миру.
Светлана АНАНЬЕВА
Алесь КАРЛЮКЕВИЧ
Превью: pexels.com
Интервью с олимпийским чемпионом по фехтованию.
Профессионально, оперативно, по-хорошему.
