Свет как хороший знак, либо немного о любви Ивана Пташникова

Когда мы берем в руки книгу, то не особо думаем о званиях и заслугах писателя: нужно, чтобы отзывалось и было ко времени. В произведениях Ивана Пташникова большая связь с землей, с родиной — а это чрезвычайно актуальная тема сейчас. Да, есть пласт литературы, которая осталась в прошлом, однако в ней опыт, который помог нашим предшественникам выжить во время лихолетья, выздороветь и оставаться собой. Автор повестей и романов «Мстижи» и «Олимпиада» умел вглядеться в мир и увидеть в нем человека, прислушаться к его мыслям и почувствовать, когда и что приведет к перелому, за которым — другое качество, плоды, жизнь. Иван Пташников не имел звания народного писателя, но знал народ, частичкой которого был и останется. В юбилейный год писателя наш разговор с его дочерью Татьяной начался с уточнения:

— Как Пташник стал Пташниковым?

— Действительно, он из семьи Пташников. Под этой фамилией был известный папин брат, который в свое время работал заместителем председателя Верховного Суда Республики Беларусь. Но в свидетельстве о рождении папы значатся его отец как Пташников Николай Васильевич и мать — Пташникова Олимпиада Лазаревна. Это свидетельство было восстановлено в 1948 году. Дело в том, что их деревня была сожжена во время войны, вместе с хатой были потеряны документы. А семья спаслась. И уже после войны шестнадцатилетним юношей папа пошел в паспортный отдел производить документы. Его спросили: «Ты чьих будешь?» — «Пташниковых». Так и записали. Согласно метрике, хранящейся у нас дома, он родился в первой половине 1932 года, точная дата нам не известна. Полагаю, что он сам выбрал 7 октября, поскольку цифру «7» считал счастливой для себя.

Папа был человеком традиционных ценностей, для него очень много значила семья. особую роль в жизни папы сыграла его мать. Недаром у него немало ссылок на Олимпиаду Лазаревну, образ которой он выводил в произведениях. Она была самая образованная женщина в деревне на тот момент, у нее за плечами — Смиловичский сельскохозяйственный техникум, она работала заведующей фермой. Кроме того, была верующей, в свободное время пела на клиросе. У нас сохранился экземпляр семейной Библии, весь с пометками красным карандашом на полях, которые оставила моя бабушка, — глубоко осмысливало то, что написано. Естественно, что ее дети выделялись способностями к учению.

Наш дедушка Николай Васильевич Пташник был пастухом в колхозе, но болел туберкулезом, даже имел белый билет, рано умер от воспаления легких. Папа рассказывает его историю в «Ненаписанной повести» — пронзительном автобиографическом произведении, одном из последних, вышедших в свет. В нем отражено его детство и юность, полные боли и недостач послевоенного периода.

— Как деревенский парень выбирал жизненный путь?

— Папа учился на отлично и был одарен различными творческими способностями. Арсений Лис, с которым он подружился еще во время работы в государственном издательстве Беларуси, рассказывал мне, что Пташников был заядлым театралом, любителем музыки и оперы, не пропускал премьер. Сам хорошо пел — у него был красивый баритон, и он мог стать певцом. А мог и актером — после окончания школы стремился говорить басом, подражая Качалову. Папа рассказывал, как поступал в белорусский театральный институт, но завалил экзамен по русскому языку — понятно, что в его жизни все было по-белорусски. Председатель комиссии после предлагал ему все же остаться, так как белорусской сцене нужны артисты с яркой фактурой: папа был сильный, статный — все Пташники из породы богатырей. Но когда он первый раз попал в театр за кулисы и посмотрел, как ставили деревенскую пьесу в искусственных декорациях, то сцена показалась мертвой. Его это поразило до боли, и интерес к театру угас.

Но творческая натура нашла свой путь. Стать писателем помогли природная фотографическая память, внимательность к деталям. У папы было внимание к каждой малости, все сохранялось в сознании, каждое действие имело какое-то особое значение...

Он никогда не вел дневников. Но постоянно носил с собой блокноты, куда записывал наблюдения, сюжеты, меткие выражения. По этим писательским книжкам, которых у меня хранится много, и даже по записям на листах, составленным в несколько раз, видно, как пришло наблюдение или какое-то слово.

Мой папа в молодости — откровенная, смелая натура, он и на фотографиях широко и уверенно улыбается. Но по мере взросления в его глазах появлялась грусть...

— Жизнь в городе повлияла или другие причины?

— В молодости у него был опасный опыт. Он довольно открыто высказывал свое мнение, иногда резко, не всем это нравилось, а в то время за это можно было пострадать. Однажды даже проговорился Арсению Лису: «Ты уже мог видеть мой портрет в черной рамке...» В то время надо было думать, что кому говоришь, потому что писали не только писатели, и не только книги. Возможно, это заставило папу пересмотреть отношения с людьми, появилась осторожность.

Многие отмечают, что он был человек суровый, при общении его побаивались. Думаю, защитная реакция: непонятно, кто перед тобой. Но на самом деле он был очень контактный, имел много друзей, был душой компании, метко шутил. Когда он понимал, что рядом свои, то раскрывался. У нас дома всегда было много гостей.

— Приходилось ли ходить к отцу на работу?

— Да, он меня брал и в Союз писателей, и в редакцию, куда ходил на работу во второй половине дня — владел скорочитанием, поэтому все успевал. А редакция располагалась рядом с нашим домом, в соседнем здании. Он мог прибежать домой и посмотреть двоих детей, потому что наша мама на работе была весь день. А поскольку он был деревенский парень, то умел все: они же сами плели лапти, косили, рубили дрова. Он мог приготовить и затирку, и драники. Папа никакого труда не чурался, даже когда стал известным человеком. Когда родился мой брат, он сам связал ему пинеточки. К жене он относился с нежностью, мог пойти ночью на молочную кухню или в аптеку. Когда они с мамой познакомились, он говорил: «Никто, кроме этой женщины, не переступит порог моего дома».

Валентина Ивановна была для него главный критик и первый читатель — очень ценил ее мнение. Мама читала папины книги по-белорусски, понимала. Но это давалось ей непросто, ведь все знают, что у Пташникова много местных диалектизмов, — «плещенизмов», толкование которых не всегда найдешь в словаре.

Наша мать сама из России, окончила Московский государственный историко-архивный институт, ее распределили в Минск, работала в Главном архивном управлении при Совмине. Однажды ее с проверкой направили в «пламя», где они и познакомились.

— А если Пташников работал над книгой, как это сказывалось на семье?

— У папы был кабинет, он там закрывался, мог работать ночами — когда все утихало, он углублялся в творческий процесс. Только щелка под дверью горела поздно ночью. В такие периоды я знала: папа работает над произведением. А когда дописывал и ставил точку, то во всей квартире зажигал свет, неважно, день или ночь. Его склонность к символизму проявлялась не только в произведениях, но и в жизни: свет был хорошим знаком. А еще он писал в отпусках, куда мы ездили семьей, в домах творчества. Мы играли — а он боялся упустить момент.

— Как в семье отмечали выход в свет новой папиной книги?

— Обычно он принимал отзывы и поздравления по телефону. А когда в 1978 году ему присудили Государственную премию Беларуси имени Якуба Коласа, то дома накрыли большой стол, пришло много гостей. Но нас, маленьких, за стол не садили. У нас была собственная детская программа.

— Как воспитывал своих детей писатель Пташников?

— Он был очень хороший, ответственный, но строгий отец. Сам был педантичен, имел красивый почерк. Ему нужно было, чтобы все было идеально. В первом классе стоял надо мной и заставлял переписывать прописи. Однако если у меня что-то долго не получалось, то мог сесть и помочь решить задачку по математике. Возмущался, но помогал. Бывало, он просил меня продекламировать стихи, которые задавали в школе выучить наизусть. А я стеснялась, потому что он был слишком требователен. Требовал от нас взрослости не по возрасту. Ему хотелось, чтобы мы все понимали, чтобы разбирались, чтобы знали. Я была любимая дочь. Он с удовольствием посвящал мне время, водил в музыкальную школу за ручку — это имело для него особый смысл. А перед выпускным вечером в школе учил меня танцевать вальс.

— А требовал ли, чтобы вы читали?

— Папа никогда не настаивал, чтобы мы читали его произведения. По принципу: придет время — прочтете. Для меня, подростка, это не была легкая литература, в первую очередь в эмоциональном плане: она отзывалась болью, и я всегда плакала над трагическими судьбами героев его произведений. Но он сам был очень начитанным, эрудированным человеком, любил русскую и зарубежную классику, особенно Фолкнера. У него была прекрасная память, знал множество стихов, мог цитировать разных поэтов, даже до самой смерти. Считал, что это единственный способ сохранить память. И если уж пренебрег, то заставлял работать свой мозг постоянными интеллектуальными упражнениями.

Он сильно сдал после смерти жены. Она ушла из жизни на 59-м году жизни в 1995-м. Затем он был уволен после 33 лет работы в журнале «пламя» из-за сокращения штата. Оставалось только творчество. Именно с этого момента у него рождаются сильнейшие произведения малых форм — повести и рассказы, требующие большой концентрации. А все равно было у него ощущение невостребованности. Мы дома его занимали заботами о внучке. Включился, был хороший дед: пеленки гладил, колыхал, ухаживал, а потом и в детский садик и школу отводил. Я понимала, что его нельзя оставлять одного. Якобы чувствовала... Когда случился инсульт, нас дома не было. Врачи удивлялись, что он выжил. Но потерял движение, был парализован на одну сторону. С какой силой воли он сам тренировался на специальных приспособлениях! За год научился садиться и вставать. При этом он оставался членом всех творческих комиссий, ему писали, приглашали. Он разговаривал, читал, высказывал свое мнение, давал рекомендации и писал рецензии. Но больше ни одного произведения не написал...

Я ухаживала за папой одиннадцать лет, он говорил, что заменила ему и медсестру, и врача, и сиделку. Он сам показал мне такой пример в жизни. Нашу маму не смогли вылечить от рака мозга, она умирала дома на руках папы, очень тяжело, не в сознании. Я наблюдала за тем, как он заботился о любимой женщине до последнего момента. Для нас это был пример любви.

— Есть ли произведение отца, которое кажется вам особенным?

— Из художественных произведений я ценю повесть «Найдорф» и рассказы. Но мне лично ближе его автобиографическая «Ненаписанная повесть». Там я нашла ответы на многие свои вопросы. При жизни папа не был разговорчив, говорил: «Читай — в моих книгах все написано...»

Так и получилось. Для меня его книги — это продолженный диалог с отцом, бесценная возможность знать свою родословную, свои корни. Когда читаю, узнаю черты, что достались в наследство. Понимаю, почему мои предки думали так, поступали так и чем они по духу близки мне. В отцовской семье было семеро детей, двое умерли младенцами, пятеро выжили. Все были дружны. Поддерживали друг друга, помогали и материально, и морально. Папа в определенный период был хорошо обеспечен — у государства были способы побудить талантливых людей. Как мне говорили, Пташников был одним из любимых писателей Петра Машерова, поскольку писал о партизанах, на военную тему.

— На вашей жизни это сказывалось?

— Я была поздним ребенком и жила в своем детском мире, многого не понимая. У меня был горячо любимый папа, а осознание событий, особенностей эпохи, в которую он работал, масштаба его личности и глубины произведений ко мне пришло позже.

Он был гордый и сильный человек. Но с тонкой душой...

Лариса ТИМОШИК