Владимир Уроднич: Придерживаюсь лозунга «Надо спешить!». Беседа с живописцем о самом личном — корнях

Заслуженный деятель искусств, лауреат специальной премии Президента деятелям культуры и искусства в номинации «Изобразительное искусство», председатель объединения «Традиция» Белорусского союза художников Владимир Уроднич — человек преданный и принципиальный. Что стоит за этими качествами? Беседа с живописцем о самом личном — корнях.

— Владимир Васильевич, что хотели сказать недавней персональной выставкой во Дворце искусства? 

— Она задумывалась как посвящение моему детству и юности. Стремился рассказать о своем пути — как добирался и пробирался через болота в этот большой Минск. Жаль, что на выставке, как мне кажется, не совсем состоялся мой разговор как художника с деревенскими людьми. Работ, находящихся в экспозиции, получилось недостаточно. А хотелось, чтобы зрители поняли, что моя привязанность к деревне была и остается. Я не стал городским человеком — каждый день перед сном мысленно прохожусь по своему хуторскому дворику. Однажды на празднике родной деревни Большие Орлы сказал: «Моя душа здесь, среди вас, она никогда не отвязывалась от этой земли, но тело увезли туда, далеко...» Когда еду на машине домой и вижу мост через Припять, слышу голоса родных. 

— Эти голоса продолжают звучать и в вашем творчестве... 

— Это отдельная тема. В лет 7-8 часто слушал, как женщины, пропалывая лен, пели песни. С особым волнением вспоминаю пасхальные дни. Дожди, размытые пути, вокруг грязь, но по обе стороны дороги у заборов — лавочки, на которых сидят красиво наряженные женщины и назирают за молодежью: кто подрос, кто готовится жениться и с кем... Вдруг идет одна шеренга девушек — так красиво поют, аж дух занимает, слезы на глаза наворачиваются. Через некоторое время — вторая шеренга! А деревня после войны была довольно обустроена, это уже сейчас не то... 

— Какие страницы жизни — вашей и той деревни — упоминаете чаще всего? 

— Известный факт: мой отец воевал в партизанском отряде имени Чкалова бригады «Советская Белоруссия» и погиб в 1943-м — в 19 лет. А в 1946-м сгорел наш дом, как говорят, при невыясненных обстоятельствах. Позже я пришел к выводу, что это была месть повстанцев, так как отец был партизаном, тем более заместителем командира. Мать потом говорила: «Подумаешь, по хозяйственной части!» Пожар произошел, когда мне было всего 4 года, но в моем представлении это якобы вчера: общая тревога, боязнь за меня малыша, спасение каких-то вещей... 

— Войну, разумеется, вы помнить не можете, но ведь много должны были рассказывать старшие. 

— Натурально. Был такой случай. В 1943 году ходили слухи, что каратели собираются сжечь деревню. Пошли прятаться в судьбу. Меня, младенца, так накусали комары, что начал кричать — не обуздать. Меня — в подушки, а в них задыхаюсь... Да, мог погубить много людей. Однако повезло. Тот дуб, под которым прятались в лесу, и сейчас стоит. По мотивам истории создал полотно «Мое распятие». 

— Отзыв тех событий — сильный мотив вашего творчества. А по жизни его часто испытывали? 

— Так. Во время войны моя прабабка встретила на станции «Лахва» женщину — Ольгу Ермак, которой предложила ухаживать за мной, если мать и другие родственники будут в поле. Целый год женщина была моей гувернанткой. После уехала в Мозырь на стройку. Встретились мы с ней только через несколько десятилетий: когда мне была присуждена специальная премия Президента, газеты начали писать о лауреатах. В одном из интервью я рассказал о своих корнях. Так Ольга Алексеевна узнала и отыскала того Владу. Всю жизнь она была благодарна за то, что наша семья фактически спасла ее в те страшные времена. Сейчас женщины нет на этом свете, но с ее семьей мы дружим до сих пор. Продолжается связь, рожденная войной. Кстати, куда бы я ни шел учиться, обращали внимание, что сын погибшего партизана.

— Какими были интересы вашего детства? Когда захватило изобразительное искусство? 

— Любил делать самолетики из лозы. Позже очень интересовался кинопересовками, которые возили в то время, когда в деревне не было электричества. Большое впечатление произвел фильм «Сын полка», поэтому мечтал поступить в Суворовское училище. Только где-то в 6 классе появились мысли об искусстве. Однажды мой друг Славик Амельчук на обычном листе из тетради нарисовал Ленина. Я удивился — как похож! И меня как-то это захватило. После того, как и у меня Ленин получился, начал перерисовывать все, что видел. А еще подтолкнуло то, что дед, молотя в Клуни рожь, мог оторваться, взять мел и нарисовать на косяке бегущего коня. Позже узнал: не только дед был способен к этому — отец тоже красиво рисовал. Когда началась война, он на одном косяке обнаружил Партизана, а на другом — немца. 

— Каким образом определились с профессией? 

— Наверное, в 1956 году в деревню Лядец отправили группу по установлению электрических столбов. В нее вошел Гена Куксюк, у которого имелись масляные краски (о существовании таковых я тогда не знал). Заметив мой интерес к тому, как он рисует, сказал: «Неси литр самогона, я тебе краски дам». За мной дело не стало. Да, перерисовывать научился, а придумать сюжет сам еще не мог. Между тем семья видела мое восхищение и радовалась наличию таких способностей. Дорога в жизнь была определена. 

— Во времена вашей учебы в Минском художественном училище, студенчество в театрально-художественном институте в Советском Союзе создавало плеяда выдающихся художников. На кого из них равнялись? 

— Например, на выдающегося живописца Александра Осмеркина, у которого учился Натан Воронов, мой учитель. Нельзя не вспомнить Евсея Моисеенко, который также был «осмеркинцем». Это мой кумир. Однажды я ему лично сказал об этом, обратив внимание на то, что в музеях Советской Беларуси нет ни одной его работы, ни одной выставки. А он ответил: «Что я могу сделать, если Родина мною так интересуется...» 40 лет я добиваюсь, чтобы в Беларуси состоялась хоть небольшая выставка его произведений. За последнее время мы отдали дань уважения УНОВИСу, Казимиру Малевичу, Василию Кандинскому, Марку Шагалу, а многие знаковые художники, к творчеству которых необходимо приблизиться, остаются в стороне. 

— Кто еще вам близок по духу? Кажется, вы никогда не отходили от выбранного пути... 

— Мои учителя в театрально-художественном институте: Иван Ахремчик, Аким Шевченко, Натан Воронов. Последнего считаю Богом в живописи. Кстати, под его руководством я и делал диплом, Натан Моисеевич меня почти не контролировал. Советская художественная школа строилась на основе императорской академической. Мы продолжали ее лучшие традиции. Нужно ли доказывать, что советское искусство, родившее суровый стиль, ставшее очень яркой страницей мировой культуры, — это что-то значимое? Для умных людей в этом нужды не существует.

— Что вас интересовало во времена студенчества? В чем была особенность обучения в те времена? 

— Советская школа изобразительного искусства требовала, чтобы выпускник сделал композицию на социально значимую тему. Это было назначение вуза. С первого до последнего курса я занимался исключительно армейской композицией. Все мои три армейских года выкладывал на курсовые работы. 

На первом курсе задали тему: «Гражданская война». Мы, студенты, естественно, знали ее только по воспоминаниям, реакциям на определенные происшествия. Однако таким был учебный процесс. Делаю эскиз: над рекой плывет туман, красноармейский отряд утром поит лошадей. Иван Ахремчик вызывает студентов и просит меня принести свою работу. Думаю: «Даст так даст!» А он на этом примере решил показать, как надо работать. Момент очень запоминающийся. 

— Иван Ахремчик был требовательным преподавателем? 

— Работал я над сюжетом: закончилась война, солдаты возвращаются домой, сады цветут... За эту курсовую поставили «5», но Иван Осипович подчеркнул: на диплом это не тянет, надо браться глубже. Да, необходимо было каждый четверг приносить не менее трех эскизов. Я выдержал три недели. Позже Ахремчик сказал, что хотел бы увидеть сюжет, достойный строк Алексея Фатьянова: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, // Пусть солдаты немного поспят...» Как это перевести на язык живописи? Предложил обнаружить солдата в плащ-палатке при амуниции на фоне куста сирени, который очень любил... Позже сам себе думал: «Не предлагал ли он поспорить с Врубелем?» (смеется. — Прим. авт.). Вообще, я себя значительным колористом не считал, у меня более ловко шла композиция. Натан Воронов подчеркивал, что художник должен чувствовать то, что у него получше получается. Намного позже, когда осмыслил некоторые колористические проблемы, которые имею, понял, что все до этого умения доходят по-разному. Знаю, что в моем творчестве не хватает теплых цветов, весь холодный, но что сделать... Школа Натана Воронова. 

— Как же закончилась ситуация с дипломом? 

— Так или иначе, Иван Ахремчик замучил меня своими требованиями, я уже не знал, как выйти из ситуации. И тут вдруг сообщают: профессора не стало. Пошли группой к ректору — просить, чтобы нас направили к Воронову. Так, более бандикутых, как, например, Алексей Марочкин, Владимир Толстик и Владимир Уроднич, отправили к нему, остальных — к Петру Крохалеву. Натан Моисеевич заметил, что у меня очень хорошо получались зимние пейзажи. Необходим контраст. Так и получился диплом «Дорогами Победы». 3,4 на 1,9 м — размер неслучайный. Фигура на переднем плане должна быть не слишком большой и не маленькой для того, чтобы прописать психологию героя. Позже картину много где выставляли, разрезали подрамник, раму сняли... Висела она даже в одной из поликлиник ко Дню Победы. Долгое время была свернута в трубочку, и когда возникла необходимость ее напечатать, выяснилось, что многие фрагменты осыпались. Вероятно, картину можно было бы реставрировать, но, кажется, когда гляну на нее, удар хватит. Я вложил в нее очень много души. 

— На протяжении жизни вы занимали различные должности в Министерстве культуры, Академии искусств, Союзе художников. Как успевали заниматься живописью? 

— Придерживался наказа Натана Воронова: заключать договор на выполнение картин и получать аванс, ведь тогда чувствуется ответственность. Каждый год, пока работал в аппарате Минкульта, создавал 1-2 больших полотна. Никогда не представлял себя без творчества. Да и сегодня сколько затей!.. Придерживаюсь лозунга «Надо спешить!». Жаль только — мало занимался детьми. 

— Вы не очень положительно высказываетесь о современном искусстве. Почему? 

— Главное в произведении — содержание, ход мышления и деталь, за которую можно зацепиться. Такое сегодня сложно найти. Одно из сильнейших впечатлений в жизни — знакомство в Лувре с картиной «Плот Медузы» Теодора Жерико. (Ее в свое время хвалил Иван Ахремчик.) Такой уровень искусства способен возвысить человеческое достоинство. Если оно этому не способствует, то зачем такое искусство? Сегодня мы пришли, кажется, к абсолютному примитиву, отошли от простоты и правды, без которых, как говорил Лев Николаевич, нет величия.

— Что могло бы поспособствовать художественному процессу в Беларуси? 

— В свое время Министерство культуры получало письма с просьбой предоставить сведения о ведущих художниках, работающих над долгосрочными заказами значительной государственной тематики. Вот это постановка вопроса! Почему государство сейчас не делает такие заказы и не ставит конкретные задачи? Почему не тратит средства? Много лет выступаю за возвращение системы госзаказа. Художники после учебы способны что-то дать, так необходимо организовать для них определенный плацдарм! Сегодня проводится много пленэров, но зачем эта трата денег? Как за неделю можно создать знаковый сюжет? С какой композиционной поисковой схемой едут творцы на пленэр? Получится ли в итоге убедительное произведение? Замечаю: практически исчезла с выставок сюжетно-тематическая картина. Необходим ежегодный конкурс, чтобы художники смогли достойно рассказать о тех или иных важных датах нашей истории. Искусство и культура — инструменты государственной идеологии. Почему не пользуемся ими? Необходимо идти навстречу течению, которое сегодня существует. 

Беседовала Евгения ШИТЬКО

Фото Константина ДРОБОВА