Леонид Левин был философом в архитектуре. Его работы — не просто напоминание об определенном историческом факте, событии, человеке. Его идеи, мемориализованные в том числе в соавторстве с другими художниками, заставляют думать, размышлять. Мемориалы, созданные Леонидом Левиным, без преувеличения, знает каждый белорус.
И не потому, что иначе стыдно (а в принципе так оно и есть). Работы мастера, пространство, созданное архитектором, навсегда оставляют след в душе того, кто хоть однажды там побывал. И каждый раз, когда туда возвращаешься, чувствуешь неподдельные, самые искренние эмоции. Снова плачешь в Хатыни, не можешь дышать в Красном берегу, слышишь, как сильно бьется сердце у минской Ямы...
Леонид Менделевич ушел из жизни в марте 2014 года. След, который он оставил после себя, останется на века. Имя человека, который в своем творчестве сумел передать всю боль и страдания, которые пережил народ Беларуси в годы Великой Отечественной войны, навсегда в памяти многих поколений потомков победителей. Его архитектурное наследие все так же правдиво и бескомпромиссно будет рассказывать людям или той цене, которую несколько десятилетий назад заплатили наши предки за сегодняшний мирный день. За каждым уникальным произведением мастера — своя история, проникнутая чувствами-переживаниями автора.
Как создавалась Хатынь, почему Леонид Левин стремился увековечить память детей, у которых фашисты отобрали детство, и как рассказал всему миру о трагедии евреев Беларуси, рассказала его дочь. Галина Левина — архитектор и руководитель творческой мастерской архитектора Леонида Левина.
— Тема Великой Отечественной войны — ключевая в творчестве Леонида Менделевича. Галина Леонидовна, почему именно ей посвятил свои знаковые работы архитектор?
— Мы всегда задаем такой простой, понятный и точный вопрос — почему? Но ожидать, что получим простой ответ, если говорим о творчестве Леонида Левина, неправильно. Нельзя сказать — потому, что маленьким мальчиком он пережил войну. Это будет примитивно и неточно. Он мечтал стать архитектором. Находясь в беженцах в Киргизии, рисовал. Эти детские рисунки, созданные им в пяти-шестилетнем возрасте, сохранились в семейном архиве. Он рисовал и сразу же после войны — в студии Сергея Каткова в минском Дворце пионеров. У него была природная потребность, необходимость быть наедине с собой, с фактами, которые его окружали, с историей и передавать свои чувства через искусство. В памяти отца всегда была картина, когда он вместе с братом бежал из Минска во время бомбежек — с женщинами всей большой семьи Левиных: с матерью, бабушками, тетями, сестренками. Можно только представить, что он чувствовал, когда умерла его мама. Какие эмоции переполняли, когда вернулся в Минск и понял, что посетить могилу матери он не может, так как современное развитие города затоптало его личную память. Все эти чувства дали нам изумительно чувствительного архитектора Беларуси, говорившего о войне. Причем таким языком, который был не формальным и не формальным по тому времени. Но важно, что его философия осмысления военных событий понятна многим. И не только в Беларуси, но и за ее пределами. Это культура памяти о военных событиях, которая разрушает границы. Персональная культура, ставшая достоянием общества.
— В одном из интервью вы сказали, что в теме войны Леонид Левин разрушал стереотипы...
— Никогда не поймешь, что такое война, если тебе будут говорить о ней формально. Его первые памятники (конец 1950-х-начало 1960-х), которые называли комсомольскими памятниками — Фени Кононовой в Любани, Николаю Гастелло в Радошковичах, братьям Цубам в Солигорском районе, подпольщикам Осинторфа, Коли Гойшику в Ивацевичах, — уже тогда нарушали привычное пространство памяти. Все-таки после войны (не говорим, хорошо это или плохо, мы просто констатируем факт) все было направлено на установку обелисков на трагических местах. Его работы, в том числе в составе коллектива, разрушили стереотип обелиска. Хатынь стала переломной в осмыслении войны. Авторы мемориала впервые показали пространство войны, а не точку памяти, как в обелисках. Это было необходимо, и слава богу, что так делали: если бы эти места не были в свое время зафиксированы обелисками, то топография памяти сузилась бы. Если бы три молодых архитектора — Градов, Занкович и Левин — не увидели бы так историю уничтожения Хатыни, она осталась бы одной из деревень, сожженных нацистами на оккупированной территории. Хатынь же стала символом всех уничтоженных в годы Великой Отечественной войны населенных пунктов. Через художественное, архитектурное мышление авторы рассказали о трагедии, нашли правильные и искренние слова, расширяющие границы формального рассказа о войне. Хатынь стала первой личной историей каждого погибшего жителя в этой деревне. Поэтому, когда мы говорим о разрушении стереотипов, подразумевается не только художественное осмысление, новаторство в архитектуре и искусстве, но и темы, которые поднимал автор, создавая свои мемориалы. И это не только Хатынь — это и его более современные работы.
— Мемориалы Леонида Левина конца 1980-х — начала 2000-х годов также нетипичны для того времени...
— Мы все со школьных лет воспитаны на Шталаге-352, что в Масюковщине. Однако понимаем, что слова и факты, зафиксированные в документах, для нас не материализуются, пока мы не посетим это место, не увидим, как память увековечена, пока не захотим вернуться сюда еще раз. Объекты Леонида Левина неформальны с точки зрения посещения их 9 Мая, 3 июля, 22 июня или в годовщину трагедии. Независимо от даты, для людей они становятся местом раздумья. Леонид Менделевич правдиво показал судьбу военнопленных. Шталаг-342 в Молодечно — это тоже место раздумья. Будучи там, начинаешь представлять, как людей собрали под открытым небом, унижали их достоинство, понимаешь, что значит оказаться на краю ямы, где каждый камень — номер могилы. Ты видишь камень под номером 52 и думаешь, как это много, ведь могилы были большими. Но ты идешь дальше и видишь камень под номером 220... Шагаешь по этому пути и размышляешь. Городея, место уничтожения евреев, — это тоже место раздумья, символ памяти евреев Беларуси. Война разделила жителей белорусских деревень на евреев и неевреев — об этом напоминает стена с окном, установленная на горизонте колхозного поля, где была вырыта яма для уничтожения людей. Это размышление над тем, как белорусы, поляки, представители других национальностей, которые оставались в деревне, с болью смотрели на тех, кого ведут на расстрел, не зная, что будет с ними. А все евреи Городеи, которые шли на смерть, заглядывали в окна своих соседей, друзей. Одна из последних его работ — памятник на территории Бобруйской крепости, который он уже не увидел. Проектные работы, реализацию задумки мы вместе со скульптором Александром Шаппо и архитектором Александром Копыловым завершали уже после его ухода. Очень важно знать историю создания каждого мемориала. Как говорил Леонид Менделевич, Хатынь не появилась как гриб-боровик после дождя.
— Мало кто знает, что на проект мемориала в Хатыни был объявлен конкурс...
— И выиграли его молодые архитекторы: Градов, Занкович и Левин. Это интересная история. Все участники приезжали в Хатынь, слушали Иосифа Каминского. Но только трое молодых, в хорошем смысле дерзких, творческих людей нашли такой образ Хатыни. При этом надо понимать, что они приезжали в чистое пространство, окруженное лесом. Там уже стояла скульптура — типовая, которая устанавливалась в послевоенное время. Это была скульптура женщины, которая скорбит. Кажется, как, будучи в этих гектарах, можно было так увидеть, так почувствовать. В этом и есть искусство. Нет рецепта, механизма гениальных архитектурных решений. Кстати, многие другие работы, которые создавал Леонид Левин, включая Узбекистан, Украину, Россию, были конкурсными. В последние годы очень многое, включая Красный Берег, он инициировал сам. Отец умел заразить своим рассказом о той задумке, которая рождалась в его сердце и находила воплощение в архитектурных эскизах, не только архитекторов, художников, скульпторов, белорусских писателей, а всех, от кого зависело принятие решений. Даже свои пояснительные записки к каждому проекту, что было необходимо при согласовании, экспертизе, он писал очень эмоционально — они не вписывались в шаблон, который требуют официальные документы. Но одно дело — рассказать, другое — найти архитектурное отражение. Леонид Левин писал свою архитектуру. Он был и остается для меня архитектором-философом, архитектором-писателем.
— Мемориальный комплекс «Хатынь» — один из символов Беларуси, созданный в том числе Леонидом Менделевичем. Сам архитектор называл работу на проектом мемориала в сожженной деревне одним из самых интересных этапов своей творческой жизни...
— Как писал Леонид Левин, вся их жизнь была на этом маленьком клочке земли в Хатыни. При этом надо понимать, что в это время архитекторы работали и над другими объектами. Отец являлся сотрудником Института «Минскпроект», и в это время вместе с Батковским и Градовым они делали павильон ВДНХ. Однако большинство своего времени они посвящали Хатыни. Когда получили Ленинскую премию в 1970 году, отцу было 33 года. Они были очень молоды. Военные события еще свежи — все еще касалось каждого из них его. Всю жизнь война касалась отца.
— Правда ли, что Леонид Левин очень сожалел, что не записал первых воспоминаний Иосифа Каминского, который стал прообразом непокоренного человека в известной хатынской скульптуре?
— Отец считал это своей самой большой ошибкой. Это был первый рассказ Каминского. Отец рассказывал, что, когда Каминский уже потом повторял трагическую историю, а приходилось это делать не раз, все звучало по-другому.
— О том, как создавался символ всех сожженных белорусских деревень, Леонид Левин написал в своей книге «Хатынь». Он передал свои чувства, которые испытывал во время работы над мемориалом, в деталях воссоздал этапы его создания. А помнит ли семья, как он переживал всю эту историю?
— Постоянно к книге возвращаюсь, так как в ней ответы на многие, если не на все, вопросы. Он фокусирует внимание на том, что чувствовал. Отец умел видеть главное — в любом: и в архитектуре, и во взаимоотношениях, и в событиях. В этой книге он как раз рассказывает главное. Причем в мелочах, деталях. По каждой его записи в дневнике можно восстановить, что происходило в Хатыни во время проектирования и строительства мемориала. Когда создавалась Хатынь, я была очень маленькая, поэтому в то время мне было очень сложно что-то понять. Однако хорошо помню, что в семье закладывался неформальный рассказ о войне. Конечно, я знала чуть больше того, что было в школьных учебниках. Отец меня возил в литейку, когда отливали доски и тексты, всегда брал меня маленькую в Хатынь. Я мало что помню — мне было всего пять-шесть лет.
— А какой была первая осознанная поездка в Хатынь?
— Я помню очень хорошо, как отец приходил в школу, чтобы рассказать об истории Хатыни. Ленинскую премию он получил, когда я пошла в первый класс. Помню, как возил наш класс в мемориальный комплекс. Теперь ты видишь Хатынь на уровне метр семьдесят, тогда она воспринималась скорее через руку отца. Именно через его ладонь я видела Хатынь. Рассказывая о трагедии деревни, он всегда находил неформальные слова. Так даже не складывают слова в предложения, как он говорил о войне. Думаю, именно поэтому эта тема зацепила меня, как и многих молодых скульпторов, с которыми он работал. У него учились памяти.
— Какие взаимоотношения были между творцами, работавшими над мемориалом? Леонид Левин писал, что судьба Хатыни стала их общей судьбой...
— Они были увлечены этой работой, работали на одном дыхании. Иначе было просто невозможно. Иначе не появится тот дом, который мы знаем. Для меня это пример творческого и жизненного единения коллектива. У каждого сложилась судьба по-разному. Каждый потом занимался своей работой. Тогда Хатынь была для них целым миром, в котором они жили, создавая уникальное произведение архитектуры. Отец и Юрий Градов очень дружили, это была больше чем работа. Случались и поездки в лес за грибами, и празднования Дней рождения... Кстати, Ленинскую премию коллектив получил не в области искусства или культуры, а за архитектуру. На то время это было признание архитектуры Беларуси. Высшей по тому времени награды не было. Как говорил Леонид, Это был «Оскар» в области архитектуры.
— С первых дней проектирование и строительство мемориала в Хатыни курировал Петр Машеров. Как на это реагировали художники?
— Петр Миронович не раз был в этой мастерской (творческая мастерская архитектора Леонида Левина. — «Зв».). Машеров хорошо знал, что произошло на оккупированной территории Беларуси, поэтому понимал, почему важно сохранить память о мирных жителях, погибших во время войны. Мемориал в Хатыни стал первым памятником на советском пространстве, который рассказал о трагедии человека. Незащищенного человека. Машеров был тем, кто знал прошлое (близкое прошлое) и видел далекое будущее. Неслучайно он поддерживал художников в поиске нетривиальных идей, понимал их творческие замыслы, чувствовал, что необходимо именно так, как они предлагают.
— Тема трагедии евреев, холокоста, занимала особое место в творчестве архитектора...
— Всю жизнь у Леонида Левина была внутренняя ответственность — рассказать, что происходило с евреями на территории Беларуси. Эта тема тоже некоторое время была неизвестна: и на территории бывшего Советского Союза, и за рубежом. И он вместе с бывшими узниками Минского гетто начинает инициировать создание мемориала «Яма». Не все удалось реализовать, но эта работа — тоже нарушение стереотипов. «Хатынь» рассказала миру о трагедии людей, сожженных в своих деревнях. «Яма» открыла всему мировому сообществу трагедию белорусских евреев, уничтоженных во время Второй мировой войны. Более 800 тысяч евреев — жителей Беларуси были уничтожены только потому, что были евреями. Сегодня мы понимаем, что эта цифра может быть больше — Генеральная прокуратура устанавливает все новые факты геноцида в отношении мирного населения.
— Первым Леонид Левин рассказал и о трагедии детей в годы войны. Чем было обусловлено создание памятника детям — жертвам фашистов в Красном берегу?
— Отец считал несправедливым, что среди созданных памятников ключевым событиям войны, военачальником не было памятника детям. Леонид Левин хотел открыть миру трагедию ребенка в годы войны. Для отца было важно не просто поставить скульптуру матери с дочерью или с сыном, или с детьми. Мы понимаем, что женское сердце не возрождается после смерти детей. Однако такую же боль испытывали и мужчины. Вспомнить того же Иосифа Каминского. Сам факт того, что он выжил, свидетельствует о том, что и мужчины много переживали: будучи на фронте, они знали, что людей уничтожают в гетто, что их сестры и матери, которые оставались на оккупированной территории, погибали в партизанах, до них доходили сведения, что каратели жгли деревни... Мемориал в Красном берегу стал символом судьбы ребенка в годы войны. Это ретроспекция в войну через настоящее: пустой класс, доска, карта Беларуси с указанием мест уничтожения людей, яблоневый сад, площадь Солнца с детскими рисунками. Можно было поставить там памятник матерям и детям, но отец не пошел путем стереотипов. Он предложил при входе установить скульптуру девочки — «Незащищенное детство», которую очень тонко и мастерски сделал скульптор Александр Финский. Мы видим девочку без родителей. Не с матерью — когда рядом стоит мать, у ребенка есть какое-то спокойствие. Мы же видим девочку, ребенка, который один остался в годы войны. И так было. Мемориал посвящен не только детям, погибшим или прошедшим через пересыльный лагерь в Красном берегу, а, как он сам написал, — всем детям, у которых отобрали детство. Личные переживания были основой его творчества. Личная боль Леонида Менделевича легла в последний проект — Тростенец.
— Я помню, как на одной из минских площадок мастер представлял проект реконструкции урочища Благовщина (часть мемориального комплекса «Тростенец»), где в годы войны происходили массовые расстрелы евреев Минского гетто, а также депортированных евреев из Германии и Австрии. Однако реализовать задуманное архитектор уже не успел...
— Самое главное, что он оставил идею и посыл: это должно быть сделано. В 2013 году в присутствии архитекторов, скульпторов он представил эскизный проект городу, общественности, а 1 марта 2014 года его не стало. Мы понимали, что работа в Благовщине-Тростенце может остановиться с его уходом из жизни и трансформироваться в нереализованную идею. Но ведь сделали главное. К сожалению, скульптуры не установлены по финансовым причинам. Надеюсь, что все будет завершено. Мемориал в Тростенце был задуман как мемориал общей памяти. Беларусь сделала все, чтобы этот факт геноцида, Холокоста, в отношении мирных людей был зафиксирован.
— Хатынь, Шуневка, Красный Берег, Минская Яма, мемориал «Прорыв» в Ушачах — мемориалы, непохожие друг на друга. Однако вызывают одни и те же чувства — ужас и боль. А был ли у Леонида Левина особый мемориал, каким местом памяти наиболее дорожил?
Дом стал его жизнью. Она всегда была с ним. Хатынь не закончилась для отца 1970 годом. В его творческой мастерской делались все реконструкции, которые проводились до настоящего момента. Люди, которые работали в мемориальном комплексе, всегда приходили к нему в мастерскую за советом. Он бережно относился к Хатыни, к реставрации — появление новых элементов для него вообще было невозможным. Леонид Левин был ангелом-хранителем Хатыни. Много писал о ней, открывал Хатынь для тех, кто приезжал в Беларусь. И, находясь за границей, всегда рассказывал о Хатыни: умел говорить так, что его не просто слушали, а слышали. Откликался на предложения и встречался с разными людьми: представителями государственных делегаций, группами из других стран, которые приезжали в Хатынь, детьми. Не имело никакого значения, кто перед ним: отец всегда был открытым и делился своим рассказом о Хатыни. Мы очень бережно храним все, что было создано: его эскизы, обмеры в мемориальном комплексе. Надеемся, что в дальнейшем это будет интересно, и, возможно, появится книга «Хатынь Леонида Левина», выпущенная уже современниками. Планируем в архитектурной мастерской Леонида Левина провести презентацию эскиза Хатыни 1960-х годов: все желающие смогут прийти и увидеть эскиз, созданный творчески смелыми молодыми людьми — Градовым, Занковичем и Левиным.
Вероника КАНЮТА
Фото Евгения ПЕСЕЦКОГО и из личного архива Галины ЛЕВИНОЙ
Идентичность через наследство.
Василевские такие: на Земле и в космосе лихие!
Беларусь — в тройке лидеров по заболеваемости.
