Алесь Бадак. Дождь лил как из ведра

— «Дождь лил как из ведра»… Почему «как из ведра»?

— Что?

— Почему «как из ведра»?

— Устойчивое выражение такое. Все так говорят.

Мужчина лет пятидесяти пожал плечами:

— Все? Для автора это скорее минус, нежели плюс.

 Он достал из левого кармана носовой платок, но капля пота успела скатиться со лба на рукопись рассказа, лежавшую перед ним на маленьком столике. Мужчина почувствовал себя неловко, стало тяжело на душе в этом огромном книжном павильоне, а еще больше от предчувствия, что приехал сюда напрасно.

«Женщины-писательницы бабочки, а мужчины-писатели пчелы», — подумал он, приклеившись равнодушным взглядом к фразе про дождь, который лил как из ведра, — дальше читать не хотелось. Как ей объяснить, что это совсем не проза?

До сегодняшней встречи у них был только телефонный разговор. Она позвонила ему из Москвы месяц назад, очень просила приехать на книжный фестиваль, чтобы презентовать его книгу, которая недавно вышла в их издательстве. К сожалению, сказала она, у редактора, который занимался книгой, в дни фестиваля выпал отпуск с поездкой в Турцию, поэтому провести презентацию поручено ей. Правда, она всего три месяца работает в издательстве, но ничего, справится. Он дал согласие не столько ей, сколько ее располагающему голосу, и теперь, когда, наконец, увидел девушку, почувствовал себя обманутым, будто его разыграли, пообещав одно, а в реальности показав совсем иное. Но больше всего чувствовал себя обманутым тем, что, судя по всему, никакой презентации его книги не будет. Часы показывали 11.55, до начала оставалось пять минут, а несколько десятков пластмассовых стульев, расставленных полукругом вокруг импровизированной сцены, на которой он сейчас сидел на таком же пластмассовом стуле, все еще были пустые.

Интересно, как она будет выкручиваться?

Она заметила, что он взглянул на часы:

— Нам выделили не лучшую площадку — в самом дальнем углу от главного входа.

Это была правда: основная масса посетителей прохаживалась в центре павильона, а больше всего людей толпилось у центральной сцены, подойти к которой уже несколько раз приглашал по громкой связи приятный женский голос, обещая встречу с автором бестселлеров в жанре сентиментальной прозы, чье имя ни о чем ему не говорило.

А на что он рассчитывал, когда согласился приехать? Кто его здесь знает, кто его здесь читал?

«Дождь лил как из ведра». Дался ему этот дождь. Кстати, чтобы писать бестселлеры в жанре сентиментальной прозы, надо и думать такими трафаретными фразами.

— Хотите кофе?

Ну вот и намек, что выступление приходится отменить.

Он бросил взгляд на пластмассовые стулья, стоявшие, словно солдаты по стойке смирно, в три шеренги в ожидании команды. И сразу в первом ряду, в центре, он увидел ее. Она сидела тихо, как студентка-отличница на лекции строгого профессора, но он почувствовал в ней внутреннее напряжение, будто она боялась, что заняла чужое место и ее вот-вот могут прогнать.

В этот момент он почувствовал в себе азарт, какой не раз приходил к нему за несколько мгновений до отчаяния и толкал на поступки, на которые в спокойном состоянии он был не способен.

— Кофе? Двенадцать часов, давайте начинать.

Он увидел в глазах девушки недоумение, что только добавило ему азарта.

— Представлять меня не надо.

Он легко поднялся, привычным движением подхватил со столика микрофон и ступил вперед. Теперь он смотрел только на нее, и на его губах блуждала дерзкая улыбка.

— Добрый день! Я не буду представляться: думаю, в моей ситуации это лишнее. Кстати, было бы разумно, если бы все издательства вообще отказались ставить на обложках книг имена авторов и даже названия произведений. Поверьте, значительно возросло бы количество тех, кто прочитал «Войну и мир», и сократились бы тиражи книг многих модных сегодня авторов. Страшно даже вообразить, сколько людей во всем мире оставили бы писательство и начали, наконец, делать то, что приносит большую пользу обществу. Мы не знаем, кто написал «Слово о полку Игореве», но неужто оно стало бы гениальнее, если бы мы это знали? Есть в белорусской литературе девятнадцатого столетия знаменитая сатирическая поэма «Тарас на Парнасе». Не слышали? Поверьте на слово: поэма на самом деле чудная. Недаром ее авторство приписывали то Дунину-Мартинкевичу, то Богушевичу — о, в свое время то были звезды первой величины в нашей литературе. А в годы моего детства поэму изучали в школе. Ее и сегодня изучают, но прежде она считалась анонимной. Нынче авторство установили: Константин Вереницын. Критика растерялись: кто это? Откуда? Оказывается, из Витебской губернии, из деревни Островляны. Скорее всего, мать, крепостная, нажила его от пана, который позже дал сыну вольную, — как говорится, и на том спасибо. Поэму Вереницын написал в возрасте двадцати одного года, когда учился в Горы-Горецком землеустроительном институте на агронома. И пошла она анонимно по рукам — в одном, другом, третьем списке. Кто знает, сколько их было — сотни, а может, тысячи. Современник Вереницына этнограф Евдоким Романов запальчиво утверждал, что поэму эту можно было найти в каждой хате. И что, моя дорогая, — он по-прежнему будто обнимал взглядом ту, что сидела перед ним в первом ряду, — думаете, Вереницын начал бить себя в грудь: это я автор!? Он пальцем не пошевелил, чтобы заявить о себе даже тогда, почти через тридцать пять лет, когда поэма была в конце концов напечатана. Ну, однако же он не в двадцать первом столетии жил! Хотел бы я посмотреть на того, кто сегодня по своему желанию готов отказаться от такой славы. Моя дорогая, двадцать первый век разрушает литературу, как коррозия. Но литература — это не то, что на бумаге, как привыкли думать большинство людей. Литература — это то, что внутри нас. Печатное слово мертвое, пока оно не пройдет, как вода сквозь песок, через наши личные представления. Дайте прочитать один и тот же текст тысяче человек: то, что в нем содержится, каждый поймет по-своему. Читатель — соавтор писателя, гениальный соавтор. Но это и злой гений литературы! Порой это сам дьявол, что водит рукой писателя, принуждая его ради славы или денег создавать бульварное чтиво.

Он сделал паузу, перебирая в голове то, с чем можно было бы сравнить бульварное чтиво, но его мысли перебил мягкий, даже слащавый, словно пропущенный через мясорубку, мужской голос:

— Можно вопрос?

Он перевел удивленный взгляд влево, на самый край импровизированного зальчика: даже не догадывался, что за ними наблюдает кто-то сторонний.

«Букинист», — с ходу приклеил ему прозвище, обратив внимание на поношенный и давно не глаженный тесный костюм, который был впору мужчине, судя по всему, лет двадцать назад, и на еще более потертую книгу, которую он прижимал к груди, как икону.

— Пожалуйста.

— Вы не допускаете, что количество людей, которые пришли на встречу с вами, убедительное свидетельство того, что сегодня преимущественное количество читателей считают иначе: наша эпоха, к сожалению, не породила своего Льва Толстого, и не их в этом вина. Нельзя обвинять людей в том, что в жаркий день они в тени деревьев удовлетворяются тишиной, а не пытаются понять язык листьев. Кстати, чтобы научиться его понимать, сперва должен подняться ветер, что от них никак не зависит.

Слова «букиниста» его не удивили. Он слышал их десятки раз в разных аудиториях и в телеэфире, читал на страницах газет и в Интернете. Они меняли, порой до неузнаваемости, свое звучание, но смысл оставался прежним: сегодня великой литературы нет. Он тоже отвечал по-разному, сохраняя обычное содержание и смысл.

— Произнесенные слова часто оказываются обманчивыми, всегда правдиво только молчание, поэтому именно его и нужно учиться понимать, — ответил он уверенно, успев подумать, что в голосе «букиниста» звучала не ирония, а скорее сочувствие. — Именно в молчании хранится глубина и мудрость. В книге не то, что написал автор, а то, о чем он думал, когда писал. Вам не кажется парадоксальным, что от сегодняшних писателей требуют сегодняшнюю «Войну и мир» те, кто толстовскую эпопею или вовсе не читал, или бросил чтение где-то посредине романа? Разве такие люди могут узнать гения среди своих современников?

Он говорил спокойно, даже тихо, но микрофон добавлял голосу твердости, волнами наполняя им пространство. И на этот голос постепенно начали собираться люди — по одному, по два; кто-то, немного замедлив шаг, задумчиво двигался дальше, но кто-то оставался перед сценой или занимал один из свободных пластмассовых стульев.

— А вы не допускаете, что время гениев в литературе безвозвратно миновало? — спросил молодой человек, из тех, что любую теорию подвергают сомнению. — Мы живем в постиндустриальнувю эпоху, и человечество весь свой интеллектуальный и творческий потенциал в первую очередь направляет на то, что в данный момент более востребовано.

— Не допускаю, потому что гении не принадлежат конкретному времени или конкретной эпохе, как здоровое дерево не принадлежит только земле или только небу. Их физическое явление миру ничто в сравнении с явлением духовным, не знающим границ во времени и пространстве. Вы сказали: в данный момент, будто это самый важный ориентир в творческой деятельности. Однако тот, кто постоянно смотрит под ноги, не видит, что происходит впереди, а тот, кто смотрит только вперед, не знает, что творится у него под ногами. Страх быть невостребованным в данный момент — это участь тех, кто пишет бульварное чтиво, тех, кто всегда глядит только под ноги, и потому кругозор их очень узок, а век произведений короток.

— А вы сами можете назвать хотя бы одного литературного гения нашей эпохи? — спросила женщина средних лет с внешностью, которая и в ее возрасте оправдывала кокетство, — оно слышалось в каждом слове, адресованном незнакомому мужчине.

Он пожал плечами:

— Не могу.

Слушатели, которые теперь стояли перед ним плотной стеной, засмеялись.

— Ваш смех был бы еще более громким, если бы я назвал его имя. Причем не имеет значения, чье имя прозвучало бы. И дело не только в том, что называть имена гениев — прерогатива наследников, а не современников. В конце концов, каждый человек имеет право на свое мнение, как каждая эпоха имеет право на свою правду. Но дело еще и в том, что вы сами не хотите, чтобы я назвал это имя.

— Как это? — удивилась кокетка.

— Вы не хотите этого, потому что он вам не нужен. Он чужой вам. Он лишний в вашем мире, в котором другие герои. Вы каждый день видите их в скандальных телевизионных ток-шоу, читаете в Интернете об их любовницах и внебрачных детях, об их пьяных выходках и неизлечимых болезнях. Часто вы возмущаетесь их поведением, но в душе вам приятно, что они такие же, как вы, и хуже вас. В них вы находите оправдание своим порокам и слабостям, поэтому вам не нужен гений, который станет доказывать, что оправдания вашим порокам и слабостям нет и не может быть. Простите, я не имею в виду конкретно вас, поскольку мы с вам незнакомы. Просто в вашем голосе я слышу голос времени и отвечаю ему. Самое же страшное — если завтра явится гений порока, который воспоет и восславит все то, что сегодня еще считается злом, и все узнают его имя, и все станут ему поклоняться.

Он говорил и чувствовал себя так, как чувствовал в минуты творческого подъема: кто-то внутри тебя нашептывает слова, и ты их повторяешь, не успевая целиком осознать смысл. Азарт миновал, на сердце стало легко и спокойно, словно в море после недавнего шторма. Такое состояние нередко случалось с ним на выступлениях. Он знал, что самое сложное — начать, найти несколько первых фраз, которые позволят овладеть публикой или настроят ее против тебя.

И в этот момент он вспомнил о той, что одиноко сидела на стуле перед началом его выступления. Как можно было забыть о ней?! И только тут до него дошло, что на том стуле теперь сидит та самая кокетка среднего возраста. «Что ж, прощай, незнакомка!» — весело подумал он, внимательно вглядываясь в ее глаза, и не мог сдержать улыбку, которую она поняла по-своему и в ответ кокетливо послала свою.

Когда часы показали начало второго часа, он обернулся к редакторше: пора было заканчивать встречу. Несколько человек подошли, чтобы приобрести его книгу и взять автограф. Он долго думал, что написать кокетке, которая назвалась «просто Светланой», и наконец коротко написал: «В каждом человеке живет гений. В Вас тоже, потому что Вы гениальный слушатель!»

Прощаясь с девушкой-редактором, он взял со столика рукопись ее рассказа.

— Если вы не против, я заберу его с собой, чтобы прочитать дома в спокойной обстановке. В нем что-то есть, это бесспорно. И про дождь, который льет как из ведра, я погорячился. В конце концов, дождь лил и у Толстого, и у Достоевского, и у Гоголя.

— Спасибо! — обрадовалась девушка. — И спасибо вам за выступление. Это было здорово! Признаться, когда вы поздоровались с пустым залом, а потом обратились к нему со словами «моя дорогая», я испугалась.

— Почему с пустым? — улыбнулся он. — В первом ряду в самом центре сидела она. И, как мне показалось, слушала очень внимательно.

— Кто — она?

— Муха. Обычная серая муха.

Удовлетворенный выражением растерянности на девичьем лице, со словами «Я вам напишу из Минска!» он направился к выходу. Перед ним услужливо раскрылись двери-автомат, выпуская его на улицу. Дохнуло влажной свежестью. Небо было затянуто тучами. Дождь лил как из ведра.

Перевод с белорусского Олега ЖДАНА