Сейчас Катя идет на работу немного не так, как раньше. Выходит заранее нарочно, чтобы дорога занимала чуть больше времени. Неспешно рассматривает окрестности, может остановиться, чтобы посмотреть на необычайной красоты дерево в осеннем наряде, замечает маленькую птичку на ветви, любопытного кота из соседнего дома. «Люди, которые попадаются навстречу, видимо, думают, что не все в порядке у этой женщины с головой, — смеется она. — Идет-идет и вдруг остановится. А я хочу насмотреться красотой, надышаться воздухом. В обычной жизни мы не знаем, какая это роскошь — дышать в полной мере».
Катя намного моложе меня. Знаю ее еще с тех пор, когда она бегала по коридорам редакции областной газеты юной симпатичной практиканткой, работала в одной из газет нашего Дома печати. Потом переезжала в разные города по семейным обстоятельствам. Сейчас она работает в газете одного из райцентров, растят с мужем двоих детей. А где-то в феврале от коллег я случайно услышала, что Екатерина очень тяжело переболела. Позвонила, чтобы поддержать. С той поры мы много раз общались. Однажды не очень уверенно спросила, можно ли написать, поделиться с читателями фрагментами тех разговоров. Она сразу согласилась, сказала, что, видимо, кого из читателей это подтолкнет на большую заботу о себе или своих родителях.
Повсюду писали про ковид, были уже случаи болезни и смертей среди знакомых либо знакомых. Но ведь мы воспринимали информацию словно через кино: это где-то там, но точно не с нами. Я, как все, ходила на работу, вечером спешила домой, потому что надо наварить, накормить, проверить уроки, помочь с домашним заданием, намыть-нагладить, убрать, разобрать конфликт, если чего-то не поделили мои мальчики. Одному — 15, второму — восемь. Бывало, злилась, кричала на них, потом жалела, забывала. Наверное, как все. А потом снова: утро, работа, хлопоты.
В один из дней почувствовала симптомы острой респираторной инфекции. Температура, кашель, насморк. Немного испугалась, когда назавтра стало сильно ломать, выкручивать суставы, а температура не сбивалась таблетками, но надеялась, что обычная простуда, обычная инфекция. В поликлинике назначили лечение, открыли больничный лист. Через несколько дней сообщили, что тест на ковид положительный, а снимок на флюорографе показал двустороннюю пневмонию. Но предложения на госпитализацию не поступало, а я не настаивала, и это была моя ошибка. Я потеряла очень важные для лечения два-три дня. А когда стала буквально задыхаться, позвонила прежде всего почему-то сестре...
Она и по телефону почувствовала степень моей одышки, закричала в трубку: «Немедленно вызывай скорую!». Потом уже рассказала, что, оказывается, кричала так, аж коллеги из соседних кабинетов сбежались. И это помогло, я собралась с духом и набрала заветные 103. Известно, почему сама не сделала это сразу, так как уже плохо понимала ситуацию. Когда приехала бригада, сатурация у меня была 76, и везли меня в больницу уже под маской.
Сначала я была в терапии. Оттуда мало что помню, постоянно были какие-то провалы. Помню, как стояло несколько врачей, видимо, решали, что делать со мной дальше. Услышала вдруг: «Колите морфий!». Испугалась, зачем мне морфий? А теперь и не знаю, было ли это, или мне там чудилось повествование Булгакова. Потом они стали говорить о реанимации, а мне снова страшно. Реанимация стала ассоциироваться с каким-то концом, с тем местом, с которого уже не вернешься. Всему виной, видимо, недостаток кислорода в крови и нарушения в мышлении, в возможности оценивать ситуацию. Потом какая-то сестренка догадалась, что со мной делается, прошептала на ухо: «Не бойтесь, в реанимации вам лучше будет, там больше внимания могут уделить больным, так как их мало». Мне уже было все равно.
Когда привезли в реанимацию, состояние было, думаю сейчас, критическое. Не знаю, как это назвать, может, воплощенным адом? Когда не просто болит, а умираешь каждую минуту. Наверное, вообще нет ничего хуже, чем состояние, когда не можешь дышать. Одиннадцать дней и ночей я находилась в полусидящем положении, так как лежа сразу задыхалась. Сейчас часто по телевизору видим, как люди в основном лежат на животе. Не все могут так, как выяснилось. Мне приходилось и спать сидя. И вот в этом состоянии минуты растягиваются в долгие часы, не понимаешь ни дня, ни ночи, все сливается в какую-то одну боль и удушье. Кислородная маска так впивается в лицо, что ее хочется содрать, но понимаешь, что там спасительный кислород.
Этим людям моя благодарность безмерна, как и восхищение их умением, сочувствием, человечностью. Меня терпеливо учили дышать, внушали, что в этом мое спасение. Аппарат искусственной вентиляции легких в моем случае не выход. И я понимала, что аппарат для меня может стать приговором. На моих глазах рядом умирали люди. За мои 11 дней в палате умерли два человека. Я видела, как их пытались спасать, как реанимировали. То, что показывают в кино о реанимации, — детские упражнения, на самом деле это процесс очень тяжелый, страшный, ответственный. О, я больше никогда не буду смотреть в кино подобные фрагменты, ведь кинематографисты в этом ничего не смыслят…
Когда приехала моя сестра, собрались родственники, встал вопрос о переводе меня в Брест. Но наши врачи пришли к выводу, что я нетранспортабельна, что не выдержу переезд. И меня оставили. Теперь я рада этому немыслимо. Нас было три человека в палате интенсивной терапии, а в больницах областного центра поток людей, конвейер. Там объективно мне не смогли бы уделить столько внимания, как у нас.
Тяжело было еще и потому, что почти все время была в сознании, очень мало в полузабытии. Из-за боли молилась, плакала, просила Бога взять во внимание, что мои дети еще малы, я им нужна. Моя мама умерла 16 лет назад, обращалась мысленно к ней, просила заступиться оттуда. И однажды она пришла и объяла меня каким-то теплым нежным покрывалом. Мне стало так хорошо, спокойно, я думала, что она меня забирает… Но после того я пошла на поправку.
Теперь думаю, что это было, и не нахожу ответа. Видимо, работа моего подсознания, мозга выдала такой кульбит. Я просто чувствовала ее присутствие. Не знаю… И что мы знаем вообще? Некоторые ученые утверждают, что о строении вселенной мы знаем не более 10 процентов.
Трудно сказать, что самое худшее в такой ситуации: боль, немощь или невозможность позвонить, услышать детей, что-то им сказать хорошее. Страшно было за детей, я прекрасно осознавала, что каждый день может быть последний, и думала, как же они там будут без меня. Они же такие домашние, хоть и мальчики. Недавно смотрела передачу с Юлией Пересильд, которая вернулась из космоса. Так вот она сказала, что, осознавая большую степень риска, написала письма дочерям на всякий случай. А ведь я ничего не написала, не оставила даже какой-нибудь наказ, материнское благословение. Нет, я должна была жить!
Удивительно, но они словно чувствовали. Муж сказал, что за все время не видел их такими послушными и присмиревшими. В обычной ситуации они могут совершить вакханалию в доме, подраться, ну, видно, как все дети их возраста. А тут тихо и самостоятельно делали уроки, обедали сами, помогали друг другу. Наверное, самый счастливый день был, когда я через месяц наконец пришла домой.
Больничный закрыли, но работать я не могла и близко. Первый раз, когда нужно было идти в поликлинику, охватило странное ощущение: я боялась идти, боялась встречать людей, не хотелось увидеть кого-то знакомого. Потом уже прочитала о разных последствиях и осложнениях. Сначала взяла месяц отпуска за свой счет, думала, как-то выкарабкаюсь. Но осложнения навалились с новой силой, здоровье буквально посыпалось на куски. Когда-то под маской в реанимации злилась на волосы, которые мешали, хотелось остричь их под ноль. Теперь они выпадали сами. Три раза пришлось еще проходить курсы лечения в больнице. И снова с благодарностью вспоминаю наших врачей, которые помогали ступенька за ступенькой выбираться из этой трясины, которая буквально затягивала: катастрофически падал гемоглобин, одолевали другие проблемы. За это время мне переливали кровь девять раз.
Не верьте, что хорошие врачи есть только в столице, областных клиниках — в нашей районной больнице работают превосходные специалисты. Проверено, как говорится, на себе. Старалась выполнять все рекомендации, выпивала гору медикаментов, постепенно почувствовала облегчение. Вышла на работу. И все равно постоянно чувствовалась слабость, уставала от любой домашней работы, словно шахтер после смены в забое. Ждала с нетерпением отдыха.
В отпуск поехала домой, в родительский дом. Взяла своих мальчиков, пробыла там чуть ли не целый месяц. Это не метафора, что дома стены помогают, это правда. Нигде и никогда с начала всей болезни не ощущала такое спокойствие, как в родном доме. Мой папа, который все это время очень переживал за меня, показался особенно отзывчивым и внимательным. Мы каждый вечер сидели во дворе возле костра, не могли наговориться. Он рассказывал какие-то истории из своей молодости, из прежней жизни, о которых никогда не упоминал ранее. А я все не могла надышаться, хотелось запомнить этот аромат: травы, цветов, дыма костра — лето, которое казалось здесь особенным, дружелюбным, вкусным, если хотите, ведь это и был аромат дома. Вот тут я впервые почувствовала себя не то что совершенно здоровой — почувствовала прежней, какой была до этой коварной болезни, которая, кажется, вытащила все соки, энергию из души.
Теперь я научилась радоваться мелочам, не обращать особого внимания на какие-то бытовые либо рабочие проблемы. Вот раньше думала, как собрать на дорогую путевку, чтобы поехать всей семьей на море — теперь понимаю, что нет лучшего отдыха, как в родительском доме. Бывало, раздражала не та мебель в комнате, которую хотелось бы, школьная оценка сына. Сейчас на все смотрю под другим ракурсом. А люди, которые случалось, обижали, кажутся мне сейчас маленькими, смешными, неуклюжими, одним словом, не заслуживающими большого внимания и переживаний.
По-другому сейчас чувствую красоту природы, поэтому могу долго стоять и смотреть на желтую березу или, как писал Короткевич, «на рыжий лист в зелени травы». С наслаждением беру в руки любимую книгу либо перевожу в ящике милые мелочи. Многое видится словно иначе, как впервые. Мне хочется больше быть с детьми, больше общаться с родственниками, со знакомыми. Не раз думаю над тем, сколько мы теряем, так как меньше стали встречаться, меньше говорить друг с другом. Пропадаем в гаджетах вместо обычной человеческой речи пусть и по телефону.
А тут еще недавно умерла 75-летняя женщина, очень дорогой мне человек. После смерти мамы она меня здорово поддерживала. Для своего возраста она была чрезвычайно энергичной, вела здоровый образ жизни, следила за здоровьем, но ковид не пожалел. Сгорела буквально за несколько дней. И я подумала, что больше нужно говорить об этой проблеме, рассказывать, как оно есть, чтобы люди задумались и больше внимания уделили профилактике. Ведь многое на самом деле зависит от каждого. Я через полгода сделала прививку.
Если наши особо старшие люди пока не решаются пройти вакцинацию, они должны до минимума свести отношения и выходы в общественные места. Это не грипп, не рядовая инфекция. За долгие месяцы раздумья пришла к выводу, что это скопление словно послано нам темными силами, ведь даже врачи не могут понять логику развития и течения болезни, как других заболеваний. Ну вот, скажем, смотрю на канале «Мир» выступление инфекциониста из Молдовы. Она об этом говорит, так как не может объяснить факт из своей больницы, если в течение одной недели они выписали 101-летнюю бабушку, уверенно ушедшую на поправку, и потеряли 16-летнюю девочку. Берегите себя и друг друга, это сейчас не банальные призывы, — говорит Катя.
Текст дан от первого лица, так как он почти полностью состоит из фрагментов наших бесед с Екатериной Яцушкевич из Малориты. Я спросила, стоит ли изменить фамилию, она ответила: «Не надо, я же это все не придумала. А снимки пусть будут иллюстративными».
Светлана ЯСКЕВИЧ
Совместные проекты ядерных технологий.
В повестке дня — утверждение концепции нацбезопасности и военной доктрины.
