Сергей Белозёров. Стихотворения

Сергей Алексеевич Белозёров родился 10 июня 1948 года в селе Хороль Приморского края, где служил в лётном полку его отец.

---

Родители Белозёрова были белорусы с Могилевщины. Мать — воспитатель детсада, отец — военный лётчик. Фамилия отца на самом деле была Белазоров, это потом её изменил на русский манер военный писарь, и получился обрусевший «Белозёров». После развода родителей Сергей оказался в городке Советск Щёкинского района Тульской области, куда его мать завербовалась на стройку. С Тульской землёй и оказалась связана большая часть жизни поэта. Стихи Белозёрова при жизни публиковались в основном в тульских и иркутских газетах, отдельные публикации состоялись в журналах «Нева», «Огонёк», в сборнике издательства «Молодая гвардия». В 1983-м году он оказался в ссылке на станции Зима Иркутской губернии. В 1989 году в Туле вышла его первая и единственная книга «Словарь далей». В 90-х работал военкором в районе военного конфликта в Молдавии и Приднестровье, где едва не расстался с жизнью, был контужен, получил многочисленные травмы. Умер 12 ноября 2002 года в Туле на 55-м году жизни. Посмертно стихи опубликованы в журналах «Арион» (Москва), «Новый мир» (Москва), «Сибирские огни» (Новосибирск), «День и ночь» (Красноярск), альманахах «Иркутское время», «Тула», антологии военной поэзии «Ты припомни, Россия, как всё это было» и других изданиях.

Андрей Коровин

 

 

Видишь, как бывает у людей…

 

***

Я жив.

Но смутное чувство вины

сидит во мне, как свинец:

мой отец вернулся с войны,

а братья его – нет.

 

Они вшестером остались там,

где небо – как рваный картон,

где на человека прет танк

сплошным разинутым ртом.

 

И нерожденные их пацаны,

как тени, мне застят свет:

мой отец вернулся с войны,

братья его – нет.

 

Семь жизней,

семь жизней мне надо прожить:

свою

и еще шесть,

в семь стежков ежедневно шить

жизни жесткую жесть.

 

Кто скажет, как честно дойти до конца

моих нескончаемых лет?

Нет у меня теперь отца,

старшей родни нет…

 

Но все равно не проходит и дня,

чтоб не послала мне горький привет

вся многочисленная родня:

те, кого не было.

Те, кого нет.

 

***

Со станции мы шли сосновым бором.

Двоюродные братья, горожане,

При виде шишек, ягод, мухоморов

От радости едва ли не визжали.

Я усмехался этому тайком.

 

Мне этот бор годами будет сниться,

За окнами являться, что ни вечер,

Но позабудут сойки и синицы,

Как звать меня,

как окликать при встрече,

А я тогда не думал о таком.

 

Я просто был большим и добрым богом,

Когда мы шли сосновым медным бором,

И братья обмирали, задыхались,

Как будто синяков своих касались

Позеленевшим медным пятаком.

 

Склонюсь над длинным рядом тополиным,

Ведь окна – вровень с журавлиным клином,

А лиственным и птичьим разговорам

Обучен я у Веремеек бором…

 

Сметает дворник листья под окном.

---

Воробьиные весны

 

Крычаў крычаў,

А Чэрыкаў чырыкаў,

А Верамейкі

глядзелі на Чарнігаў…

 

А отчего Чернигов – да никогда не ведал я!

Я знаю Чернососны в черёмуховом сне.

Я знаю Веремейки с доверчивой скамейкой.

И всю деревню Белицу с семьёю Подойбедовых,

Дорогу на Верховцы с верёвкой на сосне…

 

Как говорили люди мне – там полицая вешали,

Как говорили люди мне – там не могли прощать.

От Чернососны к Черикову

                                           над Беларусью вешнею

Сплошные Веремейки воробьями верещат.

 

Крычаў крычаў,

А Чэрыкаў чырыкаў,

А Верамейки глядзелі на мяне…

Сплетите из верёвки скворечник. До Чернигова

Пусть воробьи орут в нём на плачущей сосне.

---

Футбол

 

Я вспоминаю старый стадион,

где были Кузя, Сокол и Лимон –

короче, все ребята, кто играл

за сборную завода «Арсенал».

 

Сосед, как на работу, приходил

на стадион: болел, игру судил,

он, может, сам играл бы – да не мог,

поскольку он с войны пришел без ног.

 

По бровке ковылял, свистел, бурчал,

а главное – подножек не прощал,

кричал, срывая голос: - Дуболом! –

и с поля гнал, пугая костылем.

 

За водкой посылал, давал курить,

а все же, что о нем ни говорить,

умел судить нас и за нас болеть,

когда нам было по пятнадцать лет.

 

В те годы много было чудаков,

их лично знали Жуков и Чуйков,

наверно, худо было бы без них

всем нам,

кто в жизнь вошел в сороковых.

---

Симеон Полоцкий

 

Склоняю выю, егда вспомню тыю силлабику:

мужичка! словами мужицкими славу тебе реку!

Егда поменялась земля, и люди в ней тоже,

негоже их ладить в грецкия ды римския одежи,

а надо езыком российским правду про жизнь казати,

коряво ды право чрез болото гатить гати.

И плачу я, ибо знаю, что Богом речется:

хто перьвым идет по болоту, тот с берега камнями побьется.

Тыя, хто полетят за тобой меж твердью и небесами,

начнут хаять тебя, силлабика, смеяться над твоими словесами.

А ты иди, сестрица моя силлабика, иди прямо,

не поверьху и не посуху – через бугры ды ямы.

А хто камень бросит  - прости: мало винны дети, что забыли,

як ты перед ними в грязи стелилась, дабы ноженьки не замочили…

---

 

***

Белозёров Сергей Алексеевич,

тридцати с незначительным лет,

терпеливо пытался отсеивать

сор от хлеба и счастье от бед.

 

Сито билось, как сердце, порывисто,

он не первый надеялся год,

что на донышке по справедливости

золотая крупица блеснет.

 

Ну, а жизнь – без старания лишнего –

убеждала его: через сеть

не пройти ее тяжким булыжникам,

да и лебедю не пролететь.

 

Он не верил, шатаясь от голода,

он стоял на своем, как всегда,

и сжимал в кулаке свое золото,

а когда разожмет – пустота…

 

Он с долгами никак не расплатится,

он скитается по городам,

только сито дырявое катится

по пятам, по пятам, по пятам…

---

***

Захолонуло, похолодало,

ветром ударило сквозь пальтецо –

точно сквозняк потянул из подвала,

или товарный мимо вокзала

так прогремел, что немеет лицо!

 

Ветер и холод, холод и ветер,

полная воля невольным слезам…

Что, дорогой, неуютно на свете?

Всё это жизнь, и она не в ответе,

ты выбирал её, помнится, сам.

---

***

Слышишь, не забывай меня,

счастье неназываемое,

рыжая полонянка

рощиц яснополянских!

 

Крикни мне из столиц твоих:

помнится ли и длится ль

нежность ослепших листьев,

трогавших наши лица?

 

Перешепчи по почте

почерком удивленным:

что тебе этой ночью

шепчет звезда над кленом?

 

Снова я с этим, с этим,

с этим, что отболело,

точно полоска под сердцем,

мертвенно побелело.

 

Светом былых галактик

светит былое чудо…

 

Запахивая халатик,

резко звякнув посудой,

ты обернись – не зовут ли? –

к окнам своим замерзшим,

словно от боли смутной

ясный свой лоб наморщив.

 

Где-то в большой державе,

нас разделившей стольким,

звезды мой лоб прижали

к черным морозным стеклам.

 

Чтоб и теперь делиться

радостью и бедою

белых незрячих листьев,

тающих под ладонью…

 

Тише, милая, тише:

туфельки спят в прихожей,

спит за стеной сынишка,

не на меня похожий.

 

Спит и твой муж, уставши,

ты же его разбудишь…

 

Не забывай меня, даже

если меня забудешь.

---

***

…Ты так всегда идёшь, как будто под тобою

стеклянная земля, прозрачная до дна,

и спутаны цветы внутри нее с травою,

и тихая звезда внутри нее видна.

 

Ты так всегда идёшь, что ангелы, немея,

мечтают взять тебя в хрустальный свой полёт,

но – бабочка небес и в камешке камеи –

ты сразу там и здесь – кто знает наперёд?

 

Прости, что я бреду, как будто по болоту,

не поднимая ног, подошвами гребя,

я проживу и так — куда мне до полета? —

я крепко на земле. Мне страшно за тебя.

---

***

«Здесь темно – возьми мою звезду» –

прошептала ночь мне на мосту.

 

А звезда вздохнула, как во сне:

«Для него горит там свет в окне…»

 

И вода твердила под мостом:

«Там твой дом и только там твой дом…»

 

Но никак не мог я сделать шаг

к огоньку тому на лай собак.

 

Повернулся и пошел назад,

ничего не видя, наугад.

 

Проворчала берегу река:

«До чего же жалко дурака…»

 

И шепнула ночь звезде своей:

«Видишь, как бывает у людей…»

---

***

Спокойно и весело даже

живется на свете, когда

проходят шальные удачи,

и в губы целует беда.

 

И нет холоднее и чище

мгновения, нежели то,

когда невезение свищет

в осиновый сиплый свисток.

 

Ни строчкой не радует почта,

ни друга с тобой, ни жены,

а все ж хорошо – оттого, что

мосты за спиной сожжены.

 

И нет опасений ни грамма,

шрапнельно поют соловьи,

и сомкнуты зло и упрямо

разбитые губы твои.

---

Из Рима в Скифию

 

Константину Шестакову

 

Не возвращайся из ссылки, Овидий! Ну что ты с обидой

пишешь мне письма? Здесь нет восхитительных мидий

Понта Эвксинского, и не сыскать винограда

слаще, чем тот, что растет на горе Митридата.

 

Помнишь ли, сколько малины внепланово нам выдавала

под Сортавалой, бывало, деляночка лесоповала?

Где б ты ещё пешедрала дошел до Байкала,

или с конвоем вкусил Иссык-Куля и выслушал речь аксакала?

 

Рим обдряхлел. Даже львы в наших цирках, и те облысели,

наши гетеры с похмелья страшнее, чем смерть, так что не до веселья,

а пред тобой ледяная Пальмира и даже полмира

там, за колючей спиралью Бруно, за шершавой спиной конвоира!

 

Боги, поверь мне, Овидий, решают, что именно смертному надо,

ты бы сблевал, как и я, сидя в зрительской ложе сената,

слушая, как генералы свой грязный триумф завершают опалой,

заворовавшись в Испании, Ливии, Галлии. В Азии – стыдно же! – в Малой…

 

Публий Овидий Назон! Счастлив ты: не метафоры – метаморфозы

Скифии суть. Из концлагерной топки в морозы,

или из камеры тесной в бескрайнюю тундру впадая,

и обладая пространством на тысячи вёрст от Валдая,

ты сознаёшь свою жизнь преходящей, но все же нетленной,

за Ойкуменой, за бледной Селеной, цепляясь за обод Вселенной!