Поэму о Хатыни написал калмыцкий поэт

Михаил ХОНИНОВ — знаковое имя в белорусско-калмыцкой литературной дружбе. Фактически — основная часть истории этой дружбы в советское время. Во-первых, поэт, прозаик и драматург из Элисты партизанил в Беларуси в Великую Отечественную войну. Был отмечен орденом Красного Знамени. В послевоенные годы вместе со своими земляками находился в депортации. Вернувшись на родину, в Калмыкию, старался наверстать упущенное, старался много что сделать в творческой работе. И одной из первых его книг стал тоненький сборник его переводов стихотворений народного песняра Беларуси Янки Купалы на калмыцкий язык. Это был своеобразный подарок к 80-летию со дня рождения автора бессмертных произведений. 

Михаил Хонинов часто приезжал в Минск, в Березино, в разные селения Могилевщины и Минщины, где когда-то партизанил, где после войны жили его боевые товарищи — белорусские партизаны. Влюбленность в Беларусь была составной частью и его творческого, художественного характера. Поэтому и много писал о своей партизанской юности, о людях Беларуси. Калмыцкий поэт переписывался с народными поэтами Беларуси Петрусем Бровкой, Максимом Танком, могилевским литератором Алексеем Пысиным, другими белорусскими писателями. Благодарные белорусы присвоили Михаилу Ванькаевичу звание «Почетный гражданин Березино». В Минске на белорусском языке изданы две книги стихотворений Михаила Хонинова. Одну из них полностью перевел поэт-фронтовик Алексей Пысин.

Одно из «белорусских» произведений М. Хонинова — поэма «Колокола Хатыни». Существует несколько ее переводов на русский язык. Один из них осуществила доктор филологических наук Римма Ханинова — дочь поэта. Римма Михайловна живет и работает в Элисте, много делает ради сохранения памяти, литературного наследия своего отца. Вниманию читателей «Союза Евразия» мы и предлагаем поэму доброго друга Беларуси Михаила Хонинова (1919 — 1981) в переводе Риммы Ханиновой. 

Алесь КАРЛЮКЕВИЧ

Михаил Хонинов
КОЛОКОЛА ХАТЫНИ
Поэма
Здесь каждый четвертый житель погиб —
Здесь каждый из них на войне той убит.
Здесь вся Беларусь превратилась в музей,
Легендою стала она для людей.

Деревья и реки здесь память хранят,
О бедах и подвигах нам говорят.
Я знаю, кто рядом сражался со мной,
Я знаю погибших и тех, кто живой.

И я приезжаю сюда на поклон,
И шапку снимаю: «Прохожий, постой!».
И я приезжаю сюда из степей: 
Как мать, Беларусь мне милее, родней.

Прошло много лет после прошлой войны,
Но помним, скорбим, сожалеем здесь мы:
Слезами и кровью здесь реки текли —
И Нёман, и Днепр, и Свислочь мои.

Близ Минска — четыре штыка в вышине,
На славном Кургане блестят в тишине,
Как память о всех четырех здесь фронтах —
Несли они гибель фашистам и крах.

Близ Минска курган, как с войны часовой,
Он здесь, на посту, не вернулся домой.
К Хатыни простер руки, точно ей брат,
Но нет, не вернуть ее, бей лишь в набат.

Во время войны той фашисты сожгли
Деревню Хатынь с белорусской земли.
Сто сорок и девять там взрослых, детей
Сгубил Дирлевангер, злой дух для людей.

Приказ был исполнен: дома все пусты, 
Согнали в колхозный сарай — не уйти.
Солома в дверях завалила проход,
Каратели цепью вокруг. Кто пройдёт?

И, как в паровозную топку, палач
Сквозь женские вопли и детский там плач
Огонь вскоре даст. Никому не уйти,
Мужчины там связаны, сил не найти. 
На детские крики горящих в огне
Деревья вздыхают в лесной стороне.
И псы завывают и рвутся с руки...
Пожар развевает здесь космы свои...

И я в том хатынском сарае во сне.
И я заблудился, горю вновь в огне.
Как будто с людьми я пытаюсь спастись —
Но бьют пулеметы, прицельны они.

Я был от Хатыни тогда далеко,
Не знал о беде той совсем ничего.
Но мысленно я с белорусами был,
Трагедию жителей я не забыл.

Каминский из сна зашагал вновь в огне,
Спасаясь, и сына протягивал мне.
Адам, словно пламя, в сожжённых руках,
Меня обжигает теперь даже во снах.

О, если бы мог тот огонь победить,
Из сердца огнем тот огонь перебить,
О, если б я с ротой тогда подоспел,
Тот враг сам в пожаре проклятом сгорел.

Когда с партизанами был в деревнях,
Я был и в Хатыни, в тех хатах не раз.
В обычае предков делиться едой,
Делил я хлеб-соль, запивая водой.

Входил я в деревни, как будто к себе,
Радушные люди там в каждой избе.
Душа белоруса тепла и мягка,
Добра, точно мамина в детстве рука.

Скамья под окном из смолистой сосны,
На ней отдохнешь до ближайшей зари.
Подушки пуховые ве́рхом бегут,
Иконы домашние всех берегут.

А дети, играясь в избе, гомонят,
Глаза голубые, как небо, блестят.
Младенцы там в люльках сосут кулачки,
Мяукает кот, запах бульбы в печи...

Спустя много дней у Хатыни я был, 
Не веря глазам, я Новицких спросил.
Сгорела в огне вся Новицких семья,
На месте деревни кружится зола... 
Мне старший Новицкий был точно родня,
И дети его — вся большая семья —
Их семеро. Было. Не будет теперь.
Все девять тех душ в списке общих потерь. 

Венцы нижних срубов на месте тех хат,
Бетонные трубы — не печи из хат.
И колокол в каждой трубе голосит
Со всеми собратьями, просит, не спит. 

На камне под ним имена всех людей,
Здесь даты короткие всех малышей.
Из глаз моих, видевших беды не раз,
Закапали слезы, чернея стократ. 

И я вспоминаю погибших детей — 
И Аню, и Маню, и Лёню... Детей,
Которых при встрече всегда обнимал,
А малых всегда на колени сажал.

Одни из них в школу ходили вчера,
Другим в школу рано: мала детвора.
Ленок белорусский — я так его звал,
Двухлетнего мальчика снова позвал. 

Михасик, мой тёзка, игрался со мной,
Он кошкой с печи мне на плечи — в бой!
«Пора!» — мне в окно постучит коновод,
Прощаюсь с семьею, мне снова в поход.

Давали за пазуху взрослые хлеб,
Всегда провожали, смотрели мне вслед.
В районе другом был я с ротой тогда,
Когда здесь, в Хатыни, случилась беда. 

Сейчас словно голос Михася звенит,
Зовёт, как живой, что-то мне говорит.
Быть может, малыш не сгорел в том огне?
Быть может, почудился голос тот мне? 

И волосы вздыбились, словно мой конь,
Мой разум немел, не выдерживал он.
Но я оглянулся, надеясь: «Михась?..»
Но нет его рядом... Кого теперь звать?.. 

О если, как в сказке, сказать: «Сгинь, беда!» 
Ожили бы дети, шагнули сюда...
Они же шагнули навстречу огню —
Шажок тот длиною в три года в войну.
Я там воевал, в белорусских лесах,
Я горе там видел, и храбрость, и страх.
Я жизнь любил смерти той вопреки,
Шел первым в атаки — на пули, штыки.

Вновь мир на земле, а Хатыни той нет,
Вновь мир на земле, а покоя всё нет.
Нет семьдесят пять тех сожжённых детей,
Нет двадцать и шесть тех хатынских семей.

Запомнил Михась же наш мир навсегда —
Окрашен он в огненный цвет, как беда.
Когда Дирлевангер полез в свой карман,
Все дети затихли: там пряник?.. Обман!

Змеей ядовитою спичка шипит,
Язык показала, ужалить спешит.
Сухая солома шуршит под ногой —
До марта осталась той ранней весной.

Зажёг немец спичку, в солому метнул —
Огонь выше крыши: он всех обманул.
О, этот огонь перестал быть святым —
Принес только смерть малым здесь и большим...

В Хатыни и слёзы — крутой кипяток.
В Хатыни горчит всё, и в горле комок.
Ведь тех, кто ушел в ту войну, не вернуть —
Их будни, их праздник, их будущий путь...

И плачет вновь сердце, болит на разрыв,
И нет слов утешить: покой — точно взрыв.
Бетонные трубы печей здесь стоят,
Бедою горбатит верблюжий их ряд.

Там звон колокольный, как песня, как стон,
Там словно сжигает мне волосы он, 
Там словно верблюдица ищет в степи,
Ревёт и зовёт верблюжонка: «Приди!».

Там звон колокольный: «Хатынь... Хатынь...»
И летом в теплынь и в морозную стынь.
Там ветер как будто страдает с тех пор,
Он там ничего не забыл до сих пор. 

Я вижу Михасика: будто живой,
Стоит, прислонившись ко мне, он — со мной.
Стою и молчу. Звон окрестный: «Хатынь...».
Вздыхают деревья, как вдовы: «Хатынь...»

Перевела Римма Ханинова.

1-2.11. 2015 — 19.03. 2017 — 2.01.2024. 
Элиста — Минск — Элиста