В каждой общей памяти вначале доминирует именно она
Я не знаю, какое полное имя было у моего деда. В единственных сохранившихся документах, — свидетельствах о рождении отца и дяди — в 30-х годах полуграмотный сельсоветский писарь записал его как Валька Томашов. В деле, заведенном на него в 1937-м, он значился как Валентин Фомич, но те, кто выписывал его сыновьям паспорта в разных местах и в разное время, об этом не догадывались, поэтому отец получился Валентинович, а дядя — Валерьянович. Так и прожили свой век родные братья с разными отчествами, так и лежат на нашем деревенском кладбище — старший Валентинович рядом с матерью, младший Валерьянович — чуть поодаль, у них в ногах. Самого Валентина Фомича (возможно, в новых, послевоенных документах деда записали бы именно так) на том кладбище нет. У него вообще нет могилы. Валька Фома по фамилии Левкович, простой крестьянин из-под Дзержинска, лежит где-то в Куропатах.
Там лежит и его сосед Адась Марецкий, и его однофамилец Александр, который жил в другом конце деревни, и другие тридцать восемь его односельчан, арестованных за два страшных 37-й и 38-й года. Домой не вернулся ни один — все были расстреляны. В нашей местности тогда очень легко было соблюдать «расстрельный» план: к тогдашней границе с Польшей было всего километра полтора. С окрестных хуторов и небольших деревушек на советские территории людей выселили — кого на Гомельщину, кого в Сибирь. Нашу деревню оставили, потому что большая, потому что должен быть колхоз, потому что пограничников в первое время нужно было где-то квартировать. Но зато все деревенские мужчины оказались "польскими шпионами". Нашего соседа забрали, например, за то, что якобы ходил в Дзержинск (почти 30 километров) минировать железную дорогу. Деда Вальку — за то, что, когда был бригадиром в колхозе, нанес особо значительный ущерб коллективному имуществу — град в его бригаде побил гречку... В нашей деревне почти не было ветеранов Великой Отечественной, разве что несколько приезжих, поселившихся после войны, почти не было военных вдов и сирот. Просто на войну уже некому было идти...
Деда реабилитировали в 1967-м — во время "оттепели" мои родители взялись за это нелегкое дело, и им удалось довести его до завершения, когда уже значительно "похолодало". В свидетельстве о смерти, которое получили "из органов", датой смерти значится декабрь 1937 года. Деду было 34 года. В графах "причина смерти" и "место смерти" значится прочерк...
Откуда и как давно я знаю о Куропатах? Вы не поверите — я слышала о них с самого детства, лет за десять до того, как о них заговорили в обществе. Бабушка вообще не любила рассказывать о тех страшные времена. Когда я у нее спрашивала про деда, только сокрушенно вздыхала и говорила: "Убили твоего деда, Ленка. Где-то в Минске в Зеленом Луге лежит..." Она, как и остальные деревенские вдовы, знала это давно. С того самого времени, когда, переночевав на подоконнике в минском вокзале, трясясь в товарном вагоне до Койданово, пешком добравшись оттуда до села, положила на стол котомку с передачей для мужа. Передачей, которую в тюрьме на Володарского у нее не взяли, сославшись на то, что арестантов перевели в другое место. О лесе в Зеленом Луге хорошие люди шепотом, оглядываясь, ей сказали еще тогда...
Я была в Куропатах лишь однажды — двадцать лет назад. Был мороз, солнце и искрящийся снег, но тот лес казался черным (вы не замечали, что на кладбище хвойные деревья — сосны и ели, намного темнее, чем обычные). Это были мучительные полчаса — я старалась идти на цыпочках, так как не могла избавиться от мысли, что ступаю по дедовым костях. Теперь каждый год думаю о том, что стоило бы поехать туда снова, взять горстку земли, привезти ее к бабушке на могилу — так было бы правильно, возможно, перестали бы сниться сны, в которых — тот страшный темный лес и фигура мужчины, которая удаляется под черные сосны, спиной ко мне, не оглядываясь. Я каждый раз собираюсь поехать туда — и не могу себя заставить. Так же, никогда не могу заставить себя пойти в старую заброшенную часть кладбища — там жутко, и опять появляется непреодолимое желание идти на цыпочках, а если бы можно было, — и вообще не касаясь земли ...
Я, православная, каждый год заказываю по деду, имя которого точно не знаю, мессу в костеле. И в церкви, вопреки правилам, всегда ставлю свечку за успокоение его, католика, души. Такая попытка найти для себя спокойствие и оправдание.
Возможно, через несколько десятков лет Куропаты действительно станут тем, чем должны стать, — символом общей памяти и скорби. Но общая память сначала состоит из памяти личной, из памяти отдельно взятых людей. И пока преобладает это личная память (а восемьдесят лет — слишком малый срок, чтобы она ушла в небытие вместе с ее носителями), нужно ее как минимум уважать. Нас еще очень много — тех, кого растили бабушки-вдовы с вечной горькой складкой у губ, тех, у чьих родителей не было отца, тех, у чьих дедов нет могил. Тех, кто не может заставить себя поехать в Куропаты, потому что там нет места, где можно просто положить цветы, найдя на памятнике среди сотен других родную фамилию, так как там нет храма, в котором — независимо от того, кто по вероисповеданию ты сам и тот, за кого ты молишься, можно было бы поставить свечу. Пока мы думаем и размышляем, что так должно быть (и, надеюсь, все-таки придем к тому, что именно так и будет), Куропаты по сути своей остаются старым огромным кладбищем, где надо ходить на цыпочках, так как нет гарантии, что ты не идешь по чьим-то костям. В Куропатах и рядом с ними некстати тракторы и бульдозеры. Но не менее некстати и толпа, которая топает и протестует.
Пока мы думаем, как достойно почтить их память, давайте дадим им покой. Они своими страданиями его заслужили. И это единственное, что мы именно для них, тех, кто там лежит, а не для собственных амбиций или самоутверждения можем сегодня сделать.
Елена Левкович
Совместные проекты ядерных технологий.
В повестке дня — утверждение концепции нацбезопасности и военной доктрины.
