Жизнь нередко сравнивают с театром, в котором есть место и комедии, и трагедии. Но если на подмостках убитый герой всегда поднимется после смертельного удара, то в действительности оборванную связь жизни больше не восстановить. Разве через воспоминания свидетелей попытаться представить акты жизненной драмы, а потом хранить память на страницах книг или в кинолентах, передавать ее из уст в уста новым поколениям...
Судьба нередко сводит с интересными людьми — носителями полезных, порой очень нелегких воспоминаний. Таким стал однажды рогознянец Владимир Кириллович Веремеюк. Он пришел на свет еще до войны, «на Демьянов праздник», а в святую купель с молитвой и благословением на день Владимира Крестителя окунул новорожденного настоятель Рогознянской церкви священник Николай Михаловский, которому позже было суждено принять мученическую смерть. Тогда же, летом 1936 года, когда Елена Веремеюк подарила мужу сына, еще никто не знал, что скоро война перечеркнет мир, уничтожит многое и многих.
Жили Веремеюки, как и многие, не очень богато. Еленин отец, Иван Банецкий (по-деревенски — Ясь), был батраком у пана. Чтобы немного заработать денег, бедняку приходилось пасти панских гусей и свиней. Его жизнь оборвалась трагически на католическое Рождество 1942 года, когда каратели убивали жителей Кобринской деревни Ушковицы.
Предварительно всех согнали в сарай на расправу. Да приехал офицер-мадьяр, дал приказ выпустить женщин, а вот к 1,5 десяткам мужчин пощады он не проявил. Каратели пуль не жалели. Две из них попали в Ясеву грудь, еще одна впилась в тело, когда добивали.
В чем же была причина того воровства? Накануне шикановцы, как иногда называли партизан Старосельского отряда, которых возглавлял лейтенант Красной армии Сергей Шиканов, обстреляли на шоссе Брест — Москва немецкие грузовики. Это разозлило оккупантов. Хотя и был большой праздник, они схватили мирных людей и пролили безвинную кровь. Двуногие хищники не давали хоронить убитых, искали родственников, чтобы и с ними поквитаться. Сельчане сбежали в лес, а дома их сожгли вдребезги.
Зимней ночью Володя вместе с папой, мамой и 14-летней тетей Зосей поехал на повозке на место, где лежал убитый дед. Положили на стремянку сено, чтобы скрыть тело. Под покровом ночи взрослые несли с поля на радне убитого Ивана, а шестилетний мальчик держал коня. Хотя и ужасно было, но родного надо было похоронить по-человечески. Ехали через Ходосы, где в школе размещалась ваха — немецкий блокпост. Среди морозной ночи звучал патефон, в школе горел свет, а рядом стоял у шлагбаума сторожевой.
— Женщины слезли с воза и двинулись окружающими дорогами, потому что боялись, чтобы их не забрали немцы, — вспоминал спустя десятилетия Владимир Кириллович. — Те обыскали повозку, потыкали шомполом в сено, да не нашли тела. Мне немец дал тумака, что-то прошвергал да отпустил. Когда со стороны болота вернулись женщины, доехали до рогознянского кладбища, где без всякого гроба тайно закопали дедово тело. Перед этим сняли с него еловые высокие сапоги: жаль было закапывать вещь, изготовленную хорошим мастером, — надо же было и отцу в чем-то ходить...
Веремеюки не зря осторожно миновали ходосовскую ваху: прекрасно помнили, как еще осенью сорок второго здесь уничтожили сотни евреев. Те мощили часть дороги из Бреста на Кобрин. Лагерь обнесли колючей проволокой, поставили пулеметчика «пасти» работников. Как закончились дела — пришло время расправы. Жертвы почувствовали, что наутро не увидят солнца. Рвали руками деньги — злотые, доллары, рубли: только бы убийцам не достались. Женщины даже прятали золотые вещи в интимные места. Да коты были опытные — проверили на гинекологию, все выгребли. Приказали копать ров. Перед расстрелом всех раздели и разделили «по гендерному принципу».
Всех положили по очереди. Люди, как скошенное сено, посыпались в братскую могилу, вырытую собственноручно, а убийцы буднично вписали в отчет: расстреляли 461 еврея.
Хотя и было боязно, но Веремеюки, как и многие рогознянцы, поддерживали связь с партизанами.
— Моя мама Елена Ивановна была хорошей швеей, — вспоминал свидетель. — Она пользовалась машинкой «Зингер», подаренной паном Станиславом Лесотом. С его сыновьями Казиком и Франциском, которых по-деревенски называли лесотюковыми детьми, мама ходила в Рогознянскую школу. Она была старше парней и помогала им учиться, за то пан и отблагодарил. Когда в семнадцать лет мама шла замуж, Лесота привез ей из Варшавы в подарок эту машинку.
Однажды в Веремеюков дом постучали среди ночи. Пожаловал сам партизанский командир Сергей Шиканов, который попросил хозяйку, чтобы та поцарапала его кожанку. Через неделю куртку забрали. С тех пор народные мстители нередко приходили и приносили домотканое полотно, и Елена шила им плащи, нужные в лесу, особенно в непогоду.
— Тогда фамилию Шиканова мы не знали, зато знали условный сигнал: связные осторожно стучали в окошко и произносили: «пришел эСэС». Хотя и жили мы посередине села, да имелся сквозной проход к лесу, им партизаны и пользовались.
Однажды в архиве отыскал упоминание, что моего дядю Павла Матвеевича Бензерука, как и Владимира Веремеюка, крестил рогознянский настоятель Николай Михаловский. Поэтому рассказ о нем — часть семейной истории.
В людской памяти отец Николай и сегодня остается человеком честным и благородным. Старожилы вспоминают, что батюшка делал все возможное, чтобы рогознянцы приобщались к духовным ценностям и главным христианским заповедям. Его миссией на земле стало утверждение добра, чуткости, духовной чистоты. Священник хотел, чтобы не было между людьми корыстного несогласия. Он заботился, чтобы отчаяние не касалось человеческих сердец, а беда не обладала их жизнью и мечтами. Все изменила война.
Сорок третий год принес горе в семью Михаловских. И даже не одно...
Сначала умер отец Иоанн Серветник, муж родной сестры отца Николая. Он служил в Крупчицком храме, а жил в Черевачицах Кобринского района, на другой стороне реки Тростяница. Весной, во время паводка, священник спешил в свой храм и переплыл реку. Отслужил молебен и вдруг почувствовал большой жар. Отец Иоанн заболел и уже не отошел от болезни, что свело не старого еще человека в могилу. После этой смерти Николай Михаловский недолгое время служил еще и в Крупчицах.
Однако не успела зажить первая рана, как появились другие. Александр, младший брат матушки Ксении, поддерживал связи с партизанами. Однажды, когда он перевозил народных мстителей, был задержан полицаями и убит на месте.
Вскоре начали собираться черные тучи и над головой самого отца Николая. Мужественный священник тоже давно был связан с партизанами. Михаловский до последних минут оставался честным, справедливым и благочестивым человеком. Чтобы избежать ограблений храма, у рогознянского священника хватило смелости вынести церковный колокол, молитвенные книги и святые иконы. Все это он передал настоятелю Свято-Покровского храма в Жабинке, который спрятал ценные вещи.
С первых дней Великой Отечественной войны отец Николай открыто призвал верующих молиться о победе добра над злом. И каждому было понятно, где темень, где свет. Священник знал об издевательствах гитлеровцев над мирными людьми, видел, как оккупанты «хозяйничали» — грабили, заставляли сельчан жить под страхом и принуждением. Захватчики не скрывали своей антихристианской сущности: через некоторое время Свято-Крестовоздвиженский храм, где служил отец Николай, нацисты превратили в солдатскую казарму, осквернили церковные святыни. Именно тогда священник принял решение помогать народным мстителям в их борьбе. Рискуя жизнью, батюшка передавал в Старосельский отряд продукты, медикаменты, оружие.
Отец Николай не знал, что за ним постоянно следит пристальный глаз солтыса (деревенского старосты). Однажды, когда мужественный священник в очередной раз вез «гостинцы» партизанам, его тележку остановили немцы и нашли спрятанные гранаты.
Единственная дочь отца Николая Галина Криворучко с ужасом вспоминала, какие издевательства чинили палачи над ее отцом. На допросах ему выкручивали ноги, подвешивали на оконную решетку храма и били, били, били до полусмерти, переломали священнику пальцы, которыми тот крестился, а затем подвесили к потолку ногами вверх. Насилие не принесло пользы: признания из уст мученика так и не прозвучали. Когда гитлеровцы поняли, что отец Николай ничего не скажет, они пошли на страшное преступление.
На календаре был 27 сентября 1943 года — великий праздник Воздвижения Животворящего Креста Господня. В такой день настоятель должен был служить престольный праздник. Однако все было совсем иначе: в темени палачи заставили священника копать себе могилу вблизи Крестовоздвиженского храма. В той яме, скрывая страшные следы, и закопали еще живого человека. Сделали это тайно, под покровом холодной осенней ночи.
На следующее утро каратели ворвались к Михаловским. Чужаки выбросили во двор матушку Ксению с Галей, ограбили дом, забрали пожитки, богатую библиотеку, а затем подожгли постройку, бросив через окно гранату. Управляли этим крайсландвирт (районный начальник сельхозотдела) Гельмут Шалей и офицер жандармерии Отто Шрат.
Вскоре после этих событий исчез в огне и храм, в котором более пятнадцати лет служил Михаловский. Пламя поднялось выше церковного купола. Деревянное здание полыхнуло, будто громничная свеча, и за считанные минуты храм превратился в черные головешки, а быстрый ветер рассыпал по окрестностям искры и серый пепел...
После освобождения на ранее оккупированных землях начала действовать Чрезвычайная государственная комиссия. Она выясняла, какой ущерб принесли края немецко-фашистские захватчики. Среди материалов, собранных по Жабинковскому району, в разделе «Замученные» значится единственный православный священник — Николай Иванович Михаловский, который достойно нес свой мученический крест.
Что было дальше, вспоминает Владимир Веремеюк. Его семья жила в нескончаемой тревоге. Через год, почти день в день после гибели деда, случилась новая беда.
...На самом пограничье ХХ и ХХІ веков в столичном издательстве вышла книга «Память», посвященная прошлому Жабинковщины. В ней — сведения о пяти рогознянах, замученных в 1943 году за связь с партизанами. Владимир Кириллович дополняет этот траурный список фамилиями еще нескольких лиц, которых также следует помнить.
Новый акт трагедии разыгрался 21 декабря 1943 года. Дата запомнилась, так как как раз был день рождения Иосифа Сталина. Свидетель вспоминает, что двое молодых партизан попросили лошадей — кобылу и жеребца красной масти. Одного партизана сельчане знали только по имени Мишка, от другого и имени память не сохранила. Миша удало одел казацкую кубанку и, вскинув дисковый пулемет, выкрикнул: «Побеспокоим немцев в честь товарища Сталина!»
Они выехали со стороны деревни Зворовичи, по шоссе прошли Федьковичи, хотели попасть в близкие Петровичи, да на мосту столкнулись с немцами. Началась перестрелка. Тогда всадники через Замошены и Дягли понеслись на Щеглики, и там, на мосту через Мухавец, скоро снова зазвучала стрельба. Однако вражеская пуля задела мишкову руку, а под его товарищем ранили кобылу. Партизаны мгновенно решили возвращаться в лес. Немцы бросились их ловить, на машинах двинулись с Ходосов и Ракитницы, где стояли гарнизоны. Мишка отбивался из пулемета, да слетел с коня. Сельчанки поймали того красного жеребчика в Рогозне и привязали возле колодца. Когда у партизана закончились патроны и открылись раны, женщины его перевязали и подсадили в седло. Он поехал, а среди рогознянцев начались разговоры: мол, будет облава — надо бежать в лес.
Еще памятным для каждого был случай, как ехали шикановцы, которыми командовал высоченный Иван Мороз по прозвищу Великий. Двигались они вдоль кладбища, стремились на санях попасть на железную дорогу, но немцы устроили засаду, ранили ножами шесть партизан, убежал только один, младший. А тех, кто попал в руки гитлеровцам, завезли в Ракитницу, жестоко допрашивали, четверых убили, двух замордовали до полусмерти, а потом возили по Рогозне на опознание, да никто не узнал, зато деревня после этого в миг обезлюдела.
То же повторилось и сейчас. Кто остался в селе, очень быстро сильно пожалел. Только-только стемнело, как начали взрываться снаряды. Это немцы били из гаубиц, устроенных на ходосовском блокпосту. Час стреляли по селу, ориентиром была церковь, да снаряды немного не долетали до нее, попадали на деревенские подворья или даже в соседние Бусни. Иногда бомбы не разрывались, и позже партизаны собирали те снаряды и изготавливали из них мины.
Вернемся в тот декабрьский день. К полуночи все будто закончилось. Однако это было обманчивое затишье перед бурей. Под покровом темени в Рогозно въехали две машины на гусеничном ходу, наполненные немецкими солдатами. Началась экзекуция. От самого крайнего дома, принадлежавшего Нижникам, каратели методично заглублялись в деревню, выгоняя людей из жилища гитлеровцы разошлись по деревне и начали пускать под крыши желтые ракеты. Испуганные крестьянки пытались выносить свои пожитки, но быстро бросили напрасное дело, так как на кон было поставлено большее — жизнь.
После Нижниковой настала очередь Чернейковой хаты. На пороге с подушками стояла хозяйка Татьяна Федосовна, убийца без раздумий застрелил ее из шмайсера. В третьем и четвертом домах карателям немного не повезло: дома, укрытые гонтом и противнем, «отказались» сразу гореть. Зато следующее жилье — Дмитрия Филимоновича Веремеюка — стало легкой добычей и вспыхнуло сразу.
— Дмитрий был двоюродным братом моего отца. Его сильно ранили в грудь, — продолжает свое горькое воспоминание Владимир Веремеюк. — Во время как вспыхнула змитрова изба, убили его жену Анну Нестеровну, а в подполье сидели их дети: Оля, Ваня, Лида. Они зашевелились, и каратели, услышав этот звук, начали стрелять. Трехлетнему Ивану пуля пробила левую руку, а десятилетней Ольге — попала в живот и разорвалась у позвоночника. Девочка умерла, а малыша Ванечку спасли, так как успели после расправы отвезти в Жабинку к родственникам, где извлекли пулю и выходили. Повезло и самому Дмитрию. Мой папа также перевез его через Щегликовский мост в местечко к врачу дяди Игнатия, который жил возле Мыщицкой церкви. На переправе, которую немцы сильно охраняли, откупились от стражи. Так попали в местечко, где Игнатий вытащил пули и облегчил боль. Другим посчастливилось меньше... Гораздо меньше...
Анне Алексеевне Климук исполнилось всего сорок, если не по собственной воле она попрощалась с жизнью. Старейшая среди погибших Евфимия Тимофеевна Сац успела разменять шестой десяток, но также не пережила тот жаркий зимний день 1943 года. Дом Сацев уже пылал, и женщина успела выскочить за родной порог, да далеко сбежать не позволила пуля. Еще одной жертвой преступников стала Фимина двоюродная сестра — Дарья Сац, которую в деревне чаще всего звали тетей Дарькой. И для нее каратели не пожалели пули. Женщину только ранили, но простреленная рука загноилась, и тетя быстро умерла, также, как и Фекла Нижник, которой было приблизительно 43 года. Во всей деревне остался только один нетронутый колодец, остальные немцы забросали гранатами. Видимо, чтобы нечем было тушить-заливать пламя.
Владимир Кириллович вспоминает, что у них на вышках скрывался раненый партизан, которого лечила и кормила тетя Зося. Как в деревне начался пожар, созданный человеческими руками, оккупанты добрались и до веремеюкового дома. Запустили желтую ракету, солома начала дымить, однако камышовая крыша не загорелась, так как вдруг, как спасение, пошел густой снег...
Второе спасение пришло из леса. В ясное зимнее небо взлетела красная ракета. Немцы посчитали, что идут партизаны, и решили отступить из села, в котором чинили издевательство и расправу. Вскоре в дом Веремеюков действительно пожаловала группа партизан. Как вспоминает свидетель, старший из них, Иосиф Буза, открыв дверь, сбросил с головы шапку, заулыбался и позвал хозяйку: «Гэлька, где ты есть? Мы померзли. Давай наливай сто грамм. Я ж твою деревню спас!»
Скрывая следы преступлений, фашисты не позволили сразу нести на кладбище убитых. Это сельчане сделали тайно. Жена (теперь уже вдова) отца Николая также обратилась к оккупантам, чтобы позволили достойно перезахоронить истерзанное тело рогознянского настоятеля. И снова услышала резкое и категоричное: «Найн!» Только после войны родственники перевезли останки и перезахоронили их возле Черевачицкой церкви. На могильном памятнике под портретом священника-мученика указаны годы жизни (1901-1943) и лаконичная надпись: «Замучена немцами».
Еще больше времени понадобилось, чтобы отыскать останки евреев, убитых под Ходасами. 21 октября 1942 года, когда вблизи шоссе был уничтожен трудовой лагерь, в сотне метров от ямы, в которую падали жертвы, лежал, вздрагивая всем телом от пулеметного вопля, человеческих проклятий и стонов, маленький человек. Ходосовский пастушок Вася Бартошук видел все и плакал с младенчества до старости. А когда стало возможно, рассказал о кровавом воровстве, чтобы однажды среди высоких сосен возник каменный памятник.
Упоминания о гибели односельчан и жертвенном подвиге рогознянского настоятеля до сих пор хранятся среди людей. Память их продолжает жить и в ХХІ веке. Пятнадцать лет назад возродился храм в Рогозне, на котором в 2013-м установлена мемориальная доска в честь мужественного священника. Долгое время верующие просили, чтобы в память о нем получила название улица в Жабинке. Как отмечал благотворитель церквей Жабинковского округа Сергий Петрусевич: «Положительное решение этого вопроса будет способствовать воспитанию в обществе, в особенности в среде молодежи, патриотизма и любви к своему Отечеству на примере достойного служителя Церкви Божией, ставшего символом независимости, свободы и мира». Наконец, в начале 2017 года вступило в силу соответствующее решение районного Совета депутатов. Отныне улица вблизи Свято-Покровского храма в городе Жабинка носит имя Николая Михаловского — человека, который отдал жизнь за веру в людей и Бога.
Анатолий БЕНЗЕРУК
Совместные проекты ядерных технологий.
В повестке дня — утверждение концепции нацбезопасности и военной доктрины.
